1.
Ко второму пути, в пять утра – зима.
По следам на платформе себя сама
узнавая, садится в продрогший троллейбус,
разгадав безошибочно уличный ребус,
сходит где-то у парка. Поднявшись в квартиру,
не разувшись, проходит, заводит пластинку
снегопадов; в пальто опускается в кресло;
долго смотрит в окно, что-то ищет в окрестных
чердаках и мансардах, фасадах аптек.
Но вокруг ничего. Только снег. Только снег.
2.
К ней приходят соседские кошки, коты,
чтоб свернуться у ног, но она теплоты
не приемлет кошачьей, она не приемлет
теплоты никакой. Потому она дремлет
завернувшись пледом забвенья в качалке.
Что ей снится? Не знаю. Быть может, крик чайки
3.
отпечатанный в воздухе плотном над финским,
ледяная вода и песок, двое близких
друг другу когда-то, теперь же – все дальше,
два взаимных осколка, два пострадавших
в столкновенье судеб и в их расставанье –
делят общее время на два расстоянья,
что сейчас еще меньше протянутой кисти
ледяная вода, берег, двое на финском
4.
заливе. Быть может, ей снится октябрь,
когда было одно расстоянье, локтями
к локтям, там, где в тесных, но теплых карманах
находили себя, когда было так мало
этой осени двум. В темно-синей гуаши
вечеров растворялось в контурах наше
5.
общее всё. А быть может, ей снится
только лето двоих, и мелькание спицы
колесницы июля, стремящейся в август,
через просеки ливней. Попавшие в ракурс
обоюдно-последнего общего фото, –
где еще улыбались – та путь, та платформа,
где сегодня случилось начало зимы.
Лето двух совершилось взаимно взаймы.
6.
Где-то после обеда, в вечернюю синь,
на бесшумных пушистых носках мокасин,
по карнизу, что мертвым плющом увит,
сходит с неба, спиралью вертя маховик,
и в окно посмотревший на миг исподлобья,
замирает как в детстве... Там падают хлопья!..
И в лицо желтый свет фонарей узнавая,
через город скользит предпоследним трамваем,
остается на крышах гостить с ночевой.
Кроме снега и крыш у нее ничего.
7.
Утопая лопаткой в заснеженной жести
улыбается небу, и чисто по-женски
вспоминает свои города, их привычки…
Этот ворох романов длиной в электричку,
что густым снегопадом сбита с маршрута.
Вспоминает озябшие площади утром,
новогодние улицы, праздник фасадов,
чердаки и карнизы. Мансарды, мансарды.
Она помнит их лучше дворов, перекрестков,
все черты черепиц… Она помнит от плоских
до отвесных, где небо и звездная тишь.
Для нее города начинаются с крыш.
8.
И потянутся за окнами вагоны, полетят
поезда воспоминаний по заснеженным путям
в города, с названьем коих ты отныне не в ладу,
где рассвет встречает кухни в послепраздничном бреду…
Так, домыв свою посуду, тихо в форточку кури.
Здесь тепло не отлетает ни от лестничных перил,
ни от медных рукояток – сквозь завесу холодов,
каждый город, вероятно, помнит каждую ладонь.
Откровением подъезду, дверью скрипнувшей – войди
(пусть грохочет гулкой бездной, кувыркается в груди),
по ступенчатым каскадам, не считая этажи!..
Как же время растаскало, тех, кем раньше дорожил!
Боже, как нам детства мало! Как огромен шар земной!
Здесь конца не видно, мама! Мир окончился зимой.
И на полпути до верха, стой, ослепший у окна.
Не жалей пустого века, потому что жизнь – одна.
Не ищи здесь знака свыше и пропавшего звена.
Слышишь, там, на крыше, слышишь? Спит в слезах твоя зима.
9.
Человек в кафе у окна. Ждет экспресса.
Остывшая чашка с допитым эспрессо.
Оставшийся после нее капучино.
Человек у окна. Он смотрит в пучину
переулка, что выхвачен фарами в косо
несущихся хлопьях. Эпоха и космос
в недопитом глотке оставленной чашки,
в скомканном эхе: нам надо б почаще,
мой новый номер, мне завтра к восьми,
принесите нам счёт, не надо такси,
сам понимаешь – все в прошлом и чем я,
можно машину к пересеченью,
знаешь, как будто схожу с ума,
сколько уже, без одной – зима.
10.
Она пьет в кафе молоко с корицей,
с пожилым ноябрем. Он похож на арийца
всё сильнее за счёт белеющих нитей
в волосах. В его взгляде – заснеженный Питер,
и ему в этом городе некуда деться –
с тоской эмигранта-белогвардейца
он готов к переезду отсюда в Сансару,
что, вертясь колесом скоростного Сапсана,
сквозь столицу швырнет к опустевшему югу,
где он снимет себе обшарпанный угол
с видом на черное море, чей берег
если не помнит, то искренне верит
до песчинок, до всех просоленных клеток
в новую эру, в грядущее лето.