Цена билетов приводила в содрогание даже алчно-интеллигентных кассирш театральных касс на углу Владимирской и Богдана Хмельницкого.
Основатель Киевской Руси и освободитель Украины от шляхты, сойдясь в 21-м веке, породили два театра: оперный и русской драмы имени Леси Украинки, фешенебельный бизнес-центр «Леонардо» с рестораном, где обед на двоих достигает стоимости одного билета на самолёт в Париж, и тоже кормят, а также – театральные кассы «на все зрелища».
Зато пьеса была никудышная – американская, да ещё современная.
Знаменитая московская актриса изо всех сил держалась школы Станиславского, носилась по сцене, размахивая флагом Станиславского, разворачивала транспарант «Станиславский наш Бог».
В американской-то пьесе, боже мой, где нет диалога!
Герметичную психологию американского женатого любовника и девушки из глубинки русским нечего и нечем изображать.
Надо отдать должное – публика гоготала редко и не на самых дорогих местах.
Впереди меня прелесть незаслуженной красоты в соболиной горжетке по цене скотного двора в обедневшем колхозе, прикорнув на плече лет на двадцать поперёк себя шире, только вздрагивала, когда безумцы кричали со сцены: «Трахни, трахни меня – я тебя сейчас трахну, трахну!».
Делайте что угодно прямо на сцене, но только не говорите так!
Мой сосед, усталый офисный менеджер средней руки, видел второй сон, а его спутница-поводырь горела кошмарным зрительским пламенем.
Позади толстые торговки с Подола крякали, и хлопали в ладоши, как утки оставленные на зиму в городском пруду с подрезанными крыльями.
В антракте я ушёл.
Половину стоимости билета никогда не вернут.
Народ остался досиживать и высиживать своё.
Подозреваю, что в финале исполнят гимн любви.
Выигрыш на контрасте обеспечен.
Возможно, я был взвинчен, но у меня хороший слух – я четырежды слышал это слово со сцены главного театра русской драмы Украины.
Когда я его слышу, то готов как доктор Геббельс, при слове культура, хвататься за свой пистолет с резиновыми пулями (разрешение МВД Украины № 1241).
Но в кого стрелять!?
В премьер-министра?
В соседнем оперном однажды убили премьер-министра Столыпина. И к чему это привело!
Тогда в 1911 году давали «Сказку о царе Салтане», но что именно в спектакле не понравилось Богрову-убийце?
Эту версию следствие не рассматривало.
Любовная лексика в современной литературе хромает на обе ноги и нудит, как зубная боль.
Сама любовь теперь выглядит стреляющей в белый свет с обеих рук, куда ни попадя, кашляющей старухой с косматыми седыми патлами.
Публика, глядя на чужую любовь, ведёт себя, словно в зоопарке у клетки с шимпанзе: показывает пальцами, причмокивает, кривляется в ответ.
Вообще мне часто кажется, что всё новое, что я читаю (и пишу сам) это не литература, а гул проводов линий высоковольтных передач.
Где-то вдали и позади стоят турбины электростанций: турбина Пушкина, Блока, может быть, Пастернака.
А настоящее далеко впереди: там трансформаторы, там токоприёмники, там загораются прожекторы.
А мы здесь – посередине, и у нас гудит в голове.
Современная литературная критика напоминает речь известного луганского адвоката. Когда судили юношу, убившего своих родителей из-за мытья посуды, адвокат просил для преступника снисхождения на основании того, что убийца теперь сирота.
Смог бы я оживить этот театр теней?
Возьмите Чехова и, хорошо перемешав, доведите до кипения на медленном огне – улетучится грусть. Добавьте немного Достоевского. Уже можно употреблять в пищу – перед вами Дмитрий Быков. Но теперь добавьте авантюрного О. Генри. Много – маслом кашу не испортить. Дайте остыть. Перед вами моя жизнь. Украсить Паустовским и – Набокова на мелкую тёрку. Блюдо готово. Улицкую – отдельно до еды, а лучше – вместо.
У моей любви есть предвестие, неясное томление.
Ты ещё не знаешь: кто и что, но тучи сгущаются. Ты не находишь себе места: бродишь где попало, ищешь, ждёшь неизвестно чего.
Вдруг на сером фоне появляется яркий светлый образ.
Женщина, как и всем, нужна мне на 15 минут, но я готов долго тянуть метафору и строить гиперболу.
Когда инструменты для счастья созданы, всё вокруг умиляет меня.
Мне жалко бездомных кошек. Я окликаю собачников и их собак. Грязная посадка на кварталах кажется мне райскими кущами, а выкрашенный в едкую синь пивной ларёк – малой архитектурной формой.
Вне себя от красоты рабочей окраины я распахиваю душу.
Могу купить женские итальянские зимние сапоги, 4 (четыре) турецкие махровые кофты, платье и джинсы.
Но вы должны знать главное – то, что не входит в обязательную и произвольную программу нашего катка.
Я страстно, невыносимо хочу иметь с ней детей.
Желание это не имеет ничего общего с вожделением – оно распирает меня, создавая неудобства при ходьбе.
Легко вам читать, а мне писать это, но в такие минуты невозможно ничего читать и сочинять.
Как старый, но отремонтированный автомат с газировкой, я, содрогаясь, извергаю из себя воду с любым сиропом – достаточно бросить две копейки.
И был случай, что она бросала и бросала, бросала и бросала.
Как и все мои женщины, она была интриганка. Как и для всех женщин, звонок подружке в Красный Луч значил для неё больше, чем телевизионные новости.
Но это ничего не меняло.
Описывать бугорки и впадинки на теле любимой я не стану.
Какой смысл вместо путешествия изучать железнодорожное расписание!
Мы пробыли вместе год почти без перерывов – я должен был свозить семью в отпуск.
И был ещё перерыв на неделю – моя сестра спуталась с женатым мужчиной, и мне пришлось вмешаться.
Всё закончилось только так, как только и могло закончиться: жена и дети мои спят, а я отстукиваю в эфир радиограмму.
Я обязан сказать миру, что был счастлив на этом аттракционе кривых зеркал с отдыхом в комнате смеха.
Я бывший счастливый человек, чьё звание нельзя уже отобрать.
Счастливые, примите мои соболезнования и трепещите.
Я, бывший счастливый человек, безбоязненно бросаю вам перчатку вызова.
Безбоязненно, потому, что счастливым некогда читать.