Раскольников вышел из тесного гроба
в гигантского города-зверя утробу,
он брёл через шёпоты, крики и вздохи,
шуршание, шелест, упавшие крохи
истлевшего неба, шаги, перепутья,
проходы, залитые жолтою жутью,
с душою, намазанной гримом на лица,
шли люди – как тромбы – по венам столицы,
нормальный, осмысленный городовой
с улыбкою доброй следил за тобой,
бывало: какой-то безумный оскал
в глазах у ребёнка секундно мелькал,
спустился в трактира подвальную глушь,
увидел: мясных окровавленных туш
большие обрубки лежат на столах,
ножи и кусачки в умелых руках
вторгаются в плоть, отделяют куски,
смыкаются челюсти, точно тиски,
рабочий процесс комплектации чрев,
дымящийся гастрономический гнев,
зелёные мухи на мясе, на лицах:
пришли, прилетели – жужжать и молиться,
и ползать по коже, по ликам божеств;
о чём говорит человеческий жест –
движенье руки, прогоняющей мух? –
зелёные мухи толкуют: «…се дух
божественный нам посылается тАко,
и надо сие разуметь не инАко;
махнёт божество по воздУсем рукой –
и вОлнами шлёт благодатный покой;
поэтому, брАтие, надо стремиться
усердно садиться на божии лица…»;
все мухи веками сие соблюдают:
садятся на лики и сладко взлетают –
вослед мановению божьей руки,
традиции, будто алмазы, крепки,
и только Раскольников немилосердным
был богом: о, мухи садились усердно
на лик его мрачный! – но он не внимал
и руку, чтоб мух отгонять, не вздымал,
и мухи бродили по карте лица
его, точно вдовы вокруг мертвеца,
тоскливо, уныло – хоть плачь, хоть стони;
в глазах его, правда, мерцали огни,
под кожей клубился пожар потаённый,
сидел Родион, сам в себя углублённый,
продавленный прямо в себя самого,
как след сапога или вроде того,
и призраки мыслей сквозь уши и ноздри
наверх выбирались из бездны и возле
задумчивых глаз оседали тенями –
как подле горячей жаровни с углями,
Раскольников думал: «…есть люди двух видов:
одни – Голиафы, другие – Давиды,
вторые – казалось бы – мелкие твари,
и с первыми вовсе не смотрятся в паре,
но чуть только дело доходит до стычки –
вторые находят какие-то нычки,
уловки, увёртки, и – первые сразу
впадают в последнюю (смертную) фазу,
упал Голиаф, и Давид гордо встал,
улыбка его – белозубый оскал,
и как же проверить: кто я в своей сути –
Давид?.. Голиаф?..»; воздух, вязкий от мути
струящихся мыслей, висел равнодушно,
и не было в воздухе этом отдушин,
сомненья вокруг головы – как кольцо,
и мухи почти что покрыли лицо,
по шахтам ноздрей в самый мозг проникали
и там, в лабиринтах, рассудок теряли,
а мозг их заглатывал – жадная тварь,
в норе-голове схоронённый пескарь,
Раскольников думал: «…кого бы убить?
нет, это не Гамлет – не быть иль не быть, –
отнюдь не Офелия – плыть иль не плыть, –
не весь этот слабоумный детский лепет,
а серьёзнейший вопрос самоидентификации,
поставить который нужно ребром,
а ещё лучше, лезвием топора,
нет-нет, не лезвием Оккама,
а топором Давида-Голиафа,
и так – от Голиафа и Давида –
я приду к себе, Раскольникову,
так сказать, из Г и Д – в Р,
что и будет моим
персональным “опытом-откровением ГДР”
(так назовём это условно),
да, лучше пользоваться аббревиатурами,
чтобы какая-нибудь хитрая тварь,
вроде Порфирия Петровича,
не проникла в мои мысли
и не слизнула оттуда информацию,
но пусть, пусть лезет в меня
языком своей проклятой проницательности –
ибо, втянув его обратно,
обнаружит лишь налипшие на него
неизвестно что означающие буквы ГДР,
о которых всегда можно будет
соврать что-нибудь навроде того,
будто бы это, дескать,
зарождённый в моей голове прожект
Государственной Дистанционной Расправы,
или, скажем,
Гардемаринской Доскональной Разведки,
или, например,
Гусарских Дорожных Разъездов;
в общем,
пусть подавится Порфирий Петрович
этими объяснениями,
которые, пожалуй,
стоит предъявить ему во всех вариациях, –
пущай выбирает,
а мы, –
криво в этот момент ухмыльнулся Раскольников, –
посмеёмся над ним из-за угла себя самого…»
…надо заметить, Раскольников
совершенно забыл,
что уже успел убить старуху Алёну Ивановну
и сводную сестру её Лизавету,
а также пришедшую с ней подругу её –
проститутку Мармеладову,
имени которой он не запомнил,
ибо было в имени этом
нечто сонное, усыпляющее,
от чего, кружась,
плыло вниз по течению
внутреннее я Родиона Романыча.
…он вышел в мир из-под земли,
где мухи ползают по лицам,
и мысли, словно корабли,
шли с целию осуществиться,
материею обрасти
(как подбородок – бородою);
он брёл с задачею спасти
себя – ну, то есть, стать собою;
топор блестел в его руке,
и добрый взгляд городового
плыл, как Офелия в реке:
«…топор? – да, это всё не ново…»;
городовой из доброты
был соткан – сердце золотое! –
в нём отразился красоты
вселенский отблеск; не иное,
как только светлое всегда
он мыслил о себе и людях,
текла, струилась доброта,
сверкали ордена на грУдях:
«За лучезарное лицо»,
«За добродушное участье»,
«За то, что не был подлецом»,
«За то, что неизменно щастлив»…
Раскольников вошёл в подъезд,
поднялся, скользкие ступени,
знакомость смутная тех мест,
и посетило ощущенье
его, что это всё давно
уже случилось и свершилось,
и разум полетел на дно,
и крышка, хлопнувши, закрылась.