«Крылатый конь гнедую кобылицу
увёл, и на глазах у табуна
рыдал вожак: «не уберег зеницу»,
храпело горе в глотке скакуна...» -
Акын по струнам бил, что было силы,
почти кричал о чувствах лошадей…
нехитрые чабанские мотивы
нес по степи куда-то суховей.
Табун из туч неспешной вереницей
на летние кочевья отбывал...
вдруг девушку верхом на кобылице
увидел в небе старый аксакал
И вспомнил как в безоблачные годы
любимую на утренней заре
с настойчивостью данной от природы
учил держаться правильно в седле.
Она скакала... никого на свете
счастливее не видела земля,
и, расплетая косу, гладил ветер
летящий волос цвета ковыля...
Перебирая дни, подобно чёткам,
сжимая зубы силой крупных скул,
акын твердил: - Что мог я дать девчонке,
приехавшей на практику в аул?
Седло коня, бесценный войлок степи,
гостеприимство юрты родовой,
другого бога в азиатском небе
и песнь домбры о жизни кочевой...
Играл акын... и, отодвинув тучи,
явилась круглолицая луна,
остановило солнце ход тягучий,
повисло на закате, как хурма.
...а где-то на Тамбовщине украдкой
всплакнула, отвернувшись от людей,
седая женщина, причесанная гладко,
увидев в небе белых лошадей.