«Солдатские окопы» на берегу реки Вель, «воинское кладбище», улица Байбузенко, на которой я жил, солдатские умывалки… Многое, очень многое напоминало в нашем мирном поселке о войне. Копаясь в земле на огороде, легко было наткнуться на целый винтовочный или автоматный патрон, кому-то везло и на штыки… Поселок Солгинский, снабжавший щитовыми домиками десятки уголков Советского Союза, строили военные.
За моим домом, вплоть до моего переезда после смерти матери, стояли металлические солдатские умывальники. Мы с Володькой Шуровским уходили за наши огороды и до одури стучали палками по их гулким трубам, брякали шумливыми, звонкими пипками, катали железные стояки на землю, поднимали, снова роняли. Володька в поисках «военного антиквариата» был необыкновенно серьезен и, когда что-нибудь находил, нагибался, поднимал, долго разглядывал и важно бросал какому-нибудь ржавому гвоздю: «Пригодичча!» Где мой соседушка хранил свою плюшкинскую кучку, я так и не узнал. Родились мои ровесники всего спустя девять-четырнадцать лет после войны. Медали отцов, инвалидные коляски, сохранившиеся похоронки, свидетельства о ранении, стиранные-перестиранные гимнастерки, серебристые погоны со звездочками, безрукие и безногие ветераны войны, рассказы взрослых – все напоминало о войне.
Помню, бывая несколько раз с мамой маленьким в Вельске, с напряженным вниманием созерцал страшные отголоски войны – брейгелевских людей-обрубков. Пугающей и одновременно жутко притягивающей детское воображение была их странная жизнь на скрипящих, визжащих колесиках, с неопрятно подмятыми под туловище пустыми выпачканными штанинами. Их могучие, необыкновенно крепкие кисти рук легко перекидывали тело по ступенькам. Я во все глаза смотрел на их бугристые, потрескавшиеся ладони, хищно сжимающие деревяшки. Казалось, те сейчас не выдержат этого нечеловеческого, предельно нервного и не замечаемого ими самими давления и вот-вот лопнут, рассыплются в прах. Смотрел, схватившись за мамину руку, как жадно они пьют воду из всегдашних тогда вокзальных фонтанчиков. Пьют, не обращая ни малейшего внимания на приезжающих и отъезжающих. Пьют, пьют, не могут напиться. Вода бежит по небритому подбородку. Потом резко выдыхают. Стучат деревяшки по вокзальному полу. Резкий разворот, скрип и визжание колесиков, и странные люди исчезают в непонятное мне небытие. Не помню, чтобы кто-то из мною виденных «брейгелевских калек» приставал к людям, зло глядел на людей, кричал или матерился, что-то просил. Нет, прокатка из ниоткуда и отъезд в никуда. Как у платоновских героев. И никакого взыскующего истины инвалида Жачева…
Таким отголоском войны был на нашей улице дядя Яша. Истертая, потрескавшаяся кожа его ручного «автомобиля», крепкие, обкатанные полукруглые деревяшки, похожие на старопрежние печати. Сколько таких печатей вдавил в солгинскую землю со злостью и отчаянием, трезвый и нетрезвый ветеран войны дядя Яша!
Ему первому дали то убогое, страшное, не человеческое, что называлось в те времена «инвалидкой». Что-то не по-хорошему смешное (со звериным оскалом насмешки над человеком), вечно дребезжащее, тесное, уродливое, готовое вот-вот рассыпаться от громоздкой, раздутой фигуры дяди Яши. Не помню, чтобы мы хоть раз смеялись над ним и над его «инвалидкой». Это был первый автомобиль на нашей улице! Помню только, как мучительно умирал этот уставший жить и отчаявшийся мужчина. И вся улица собралась на вынос его тела.
…А сам я жил на улице, которая носила имя человека, строившего поселок, – Байбузенко, тоже военного. Я до сих пор с уважением ношу звание «байбузенковца», и на дряхлую совсем мою улицу нет-нет да и возвращаюсь. Проезжая на поезде мимо котлована, в который живописно инкрустирован мой поселок с перерезающей его лентой Вели, я всегда мучительно, сладостно всматриваюсь поверх солгинской ямы, где протянута совсем уж теперь робкая ниточка моей улицы детства. Нашей улицы детства.
Нечего и думать: наше сознание было насквозь пронизано прошедшей войной. Она разделила каждый городок, каждый поселок, каждую деревеньку Союза на своеобразно, по тому времени, «приватизированные» местной шпаной зоны. Пристанционные, байбузенковцы, советские, якушевцы, набережная… Каждый район поселка таил опасность для чужака. Часто в согласии не жила даже и одна улица. Помню, совсем малюсеньким, зажав жалкие деньги с материнской пенсии в кулачке, я был послан купить соленой трески. Сотня-другая метров дороги в то время меняла окружающий вас мир до неузнаваемости: из привычного, обжитого, мирного к тебе, он превращался во враждебный. Деньги у меня в тот день украли – попросту насильно отобрали. Как могла защитить меня мать, подолгу и часто болевшая, не встававшая с постели? Вот, наверное, когда я плакал об отце… «Оставил нас одних на целом свете…»
…Один из самых дорогих и первых моих призов в жизни – большой ржавый гвоздь, полученный мной за задержание на «государственной границе» опасного контрабандиста Славки Шмычко. Было мне лет шесть. Границей же служила дорога между участками леса, а играли мы тогда самозабвенно в войну, потому что тогда, в начале 60-х, она напоминала о себе на каждом шагу.
Оседлал я противного и склизкого Шмычка-Сморчка верхом и отчаянно завопил, боясь, что не удержу его и несколько секунд. На помощь подоспели «старшие», и Славка был повязан.
Нас построили. Валька Морозов, как тогдашний наш вожак, торжественно объявил перед строем:
– За задержание нарушителя государственной границы ценный подарок вручается пограничнику Коле Васильеву.
Меня распирало от важности мгновения. Я шагнул вперед, и мне был вручен большой ржавый гвоздь…
Уличные эти войны давным-давно отгремели, а маленькие вояки в большинстве своем и сгинули со свету. Кто в 80-е, а еще больше в страшные девяностые, когда некогда процветающий домостроительный комбинат рухнул и сотни людей остались без работы. Как-то стал составлять я свой мартиролог ушедших из жизни солгинских знакомых и дружков, да на фамилии двадцатой, примерно, ужаснулся и навсегда бросил это занятие.
…Та, для кого-то уже такая далекая война, ужалила всех, поселилась в каждом, даже в том, кто никогда о ней не думал, – ему только кажется, что он ходит не обремененный ее «осколками». Только кажется. Возьмите послевоенную русскую литературу – она вся «больна» военной темой. Часто даже тогда, когда о ней не пишет.
На первой полосе одной из центральных газет меня как-то тоже больно «ужалила» одна фотография. На ней был снят солдат Великой отечественной. В руках он держал табличку, на которой были написаны фронт, дивизия, часть, где он заканчивал воевать. Но не это в те минуты привлекло внимание. Весь горестный фокус волнующей фотографии сосредотачивался в его глазах, в позе, выражавших великое одиночество: тех, кто когда-то стоял в Москве, на Параде Победы рядом, теперь не было. Не было совсем. Автору пронзительного снимка удивительным образом удалось провидеть великую драму недалекого уже будущего: одиночество Последнего Солдата Великой войны. И это потрясало, это брало в плен и уже не забывалось ни в один День 9 Мая.
Кажется мне, весь мир должен замереть, остановиться, склонить голову, когда на Красную площадь, к обелиску ли безымянного для нас городка, поселка или деревушки выйдет последний Солдат. Это будет великая минута. Минута торжества и слез.