Приникнут к сердцу небеса
сухими страшными губами,
погаснет лёгкая роса,
сожмутся тени под ногами,
и птица в бездне синевы,
как крик отчаяния чёрный,
мелькнёт; зелёные холмы
обмакнуты в покой тлетворный;
струятся корни их во тьму,
надежды трав по ним стекают,
горячий ветер по холму
крылом проводит – не играет –
меланхолично шевелит
забывшуюся плоть растений;
одно желание горит:
скорее б отравиться тенью!..
Алиса падает в нору –
ну вот! Блаженное паденье,
и паучком ползёт волненье
по невесомому нутру.
Увижу Шляпника я вновь,
Кота Чеширского и Соню,
и пальцы от гриба отломят
частички, и взыграет кровь,
упрётся темя в потолок,
согнутся ноги, как колонны,
и все чудесные шаблоны,
насаженные на крючок,
осуществятся от и до, –
Алиса думала в полёте, –
и птица мудрая Додо,
и Герцогиня... все вы ждёте...
Чем ниже – тем темнее тьма,
тем воздух вязче, мысль бледнее.
Я, кажется, схожу с ума,
я цепенею, каменею!
Я упаду и разобьюсь,
осколки брызнут фейерверком...
Попробую-ка помолюсь:
спаси меня от Снарка... Снерка...
от Насморка... Но кто спаси?
Кому молиться в этой бездне?
Мелькнули сбоку караси...
иль души мёртвых? Интересно,
а сколько будет, если взять
двух ангелов и двух монахов?
Всё так же два? Не сосчитать
мне их фигуры одним махом...
И вот
Алиса за столом
сидит.
А перед ней на блюде
пластами пустота лежит –
безликий
тошнотворный студень.
А рядом Сартр, как маньяк,
кусок чего-то ковыряет.
Сидит Алиса – и никак,
и ничего не понимает.