Этим единственным утром свежайшим
я вновь возрождаюсь и вновь удивляюсь живому;
и в глазах оживают мириады цветов, а под кожей -
целая вечность касаний
и кристаллы возможных небес наполняю глазами, и отныне
повсюду - глаза и везде- сотворение мира
этот кристалл темнозвездный цветущего вечно эфира...
где времен многоликость распалась в вещах многомерных,
и где память хранит только то что таит современность.
Мир весь - здесь, все сейчас происходит;
и тела всех людей и все возрасты время находит.
Кем ты был или стал, исчезает в ветшающей плоти,
не о вечности думай, но о возможном бесплодье.
Все стремится везде воплотиться продлиться:
лик единственен и оттого все вокруг многолико.
Этим утром единственным утром свежайшим,
ты плывешь в красном золоте улиц сквозящих:
голубеют небесные бани Аллаха и в утреннем мареве крыши,
будто к трапезе праздной слетелись посланцы всевышних;
и бетон громоздится на чистейших источниках Вед;
бьет огонь Зороастра в фонтан освежающий сквер.
Синагога строга и сурова, как жилище скупого отца
серебрится поющий Сиони**, как Нагорная дерзость юнца.
/но фигура Иисуса слишком ветха для креста
отчего невозможно рождение сына Христа?
завивальщица* дева Мария на углу в парикмахерской страждет
о зачатии нового бога и молится шепотом страстным.
Отчего не довериться богу? Сомнение кажется странным.../
Для не верящих нет преступлений - они ожидают коварства
я - доверчивый зверь, я бегу от безумного царства.
Я доверился утру /о, ярость кромешного Данте/
это - истина, это - звезда всех земных фолиантов,
это - путь, восходящий к гармонии плоти,
это - утро не спящего тела господня,
это - фуга прерывистой крови - поток средоточий,
цель невидимых ритмов, ход которых отточен,
дуновение смысла в губы розовых влажных наречий,
вавилон до паденья, возрождающий то, что извечно и веще.
Неизменные вещи меня примиряют в течении слова,
их небесный источник - живая основа
о надежде поют голоса и все пребывает в надежде -
молоко пьют: и старческий рот и розовогубый младенец
и, как сад, расцветают просторы из розовой кожи,
и прошедшая жизнь на бесплодную мудрость похожа
*По версии Талмуда, Мария была завивальщицей волос.
**Православный храм в старом Тбилиси, соседствующий: с мечетью, синагогой
и, теперь несуществующим, капищем огнепоклонников Зороастра.
***
Ты спускаешься вниз по ущельям тбилисским. Ты - толпа.
Ты пропитан бензином, и утро ещё сотворяет тебя.
Ты слегка протестуешь, словно лезвием вскрыта усмешка,
но тебя на проспекты эскалатор выносит неспешно.
Ритмы ног смехотворны и ведут неизвестно куда,
среди влажной природы металлическим смыслом блестят города.
Переполнена ритмами чисел случайная вечность
здесь исчислено все, даже звездное нечто,
где находимся мы; нас спасает беспечность
/я предвижу единую речь - электронную шизу,
я возврат в молчаливый закон безысходно предвижу:
возродятся не ликом, но изгнанным смыслом;
души выйдут наружу и, пространством пленившись,
канет тело в беспамятный сон,
вышний свет отдаляя - души исцелительный звон.
Я предвижу безвкусную плоть и слова о словах, и мысли о мыслях,
я предвижу абсурд в головах, манящий ему подчиниться,
и усталую праздность и страстей изощренных пределы
я предвижу величие полого тела/.
Риторичный и дерзкий, ты впадаешь в кипящий базар;
ароматные вихри здесь голову пряно кружат.
Эта гибкая плоть: красной рыбы, плодов, продавцов,-
отраженным потоком твое пропитала лицо.
Удивительный воздух тебя растворяет теперь,
словно остров Гогена свежо расцветает в тебе.
Я люблю этот час вожделенных людей и плодов,
час красивых желудков и, вкус постигающих, ртов.
Тайна женского тела и красная твердь мужиков:
вечно - пол, вечно - плод, вечно - юная влажность веков
Просветленный и легкий, ты в чинные улицы вышел,
все теперь гармонично и светится строем всевышним
эта юная свежесть тебя заставляет продлиться
это - суд, это - истина, это - твоя молчаливость,
это - свет ожиданий рода роста и ритма иного,
где желание - слух, исцеление - слово
***
Ты - в морозной монгольской Москве,
ты скользишь по арбатскому дну,
здесь - в случайном кафе - обретаешь еврейку одну,
растворившую мудрость и жар аравийской пустыни
/и никак мои губы от этих ночей не остынут/
ароматное слово - София /чье нетленное тело и имя
пребывает отныне в Иерусалиме/
Ну а ты?
Ты зимуешь на даче, скрываясь в глухом Подмосковье,
и в душе твоей - утро /ведь ты переполнен любовью/.
Тебя ищут серьезные люди: сыскари и врачи-психиатры,
обвиняя в подрыве удоев и зиянии функции в театре
/жизнь их право трудна и полна не простых упований
на семейный уют и полет в голубую нирвану
не тебе их судить.../.
Ты кочуешь по кухням и залам, кафе и пельменным,
между страхом и водкой здесь шумят о больших переменах;
шелестит самиздат на бумаге простой папиросной,
выплывают из тьмы обоюдные жертвы доносов -
покаянием пахнет в квартирах московских,
православием пахнет, санъясой, персидским кальяном,
пахнет финскою баней, ****ями, улетным баяном;
и гремят на Арбате колокольчики Будды и Кришны
вновь в России - посольства не русских всевышних
Ты - на Сивцевом Вражке. Хозяин /он ныне - в банкирах/
отложив гороскоп проникает в струение мира,
говорит о реформах и смысле кровавых восстаний
/спорят Маркс-пролетарий и Хайек спонтанный/
- Растреножьте Россию, верните её в естество,
дайте волю свободу! Ты, внятно спросив: для чего?
забавляешь гостей полудетским наивом
и тебе разъясняют легко и красиво:
разогнать коммуняк оседлавших народы
стать собой измениться проветрить болото
Слава богу созрела иная элита; да в лица вглядитесь:
цвет нации окреп божественно оброс...
ты молчишь отвечая на этот вопрос.
И философ-грузин /виртуоз он и спорит с Сократом/
- полноту бытия и довольно утопий абстрактных!
- Но вы - в партии?
- Да. Это - полис служебных гарантий.
Разум следует чувствам, инстинктам, не будьте инфантом:
Сия, тайная мысль - повесомей седых фолиантов
/через год он умрет среди бесов ничтожной свободы,
не узнав свой цветущий идущий за гробом народ...
до свиданья, Мераб Константиныч, в абсолютнейшей из свобод.../
И ты тоже Москву покидаешь, в друзьях оставляя пустоты.
навсегда ли? Не знаешь. Но настойчиво кто-то
тебя в безымянное небо возносит. Ты летишь над равниной,
над белой Россией /обстоятельства нас разлучили
бесполезно жалеть - жизнь почти приключилась.../
... был твой русский брюхат, архаичен, гневен, словно архангел
что трубит при сошествии в ад, но ажурно порхали
все слова твои, славя живое. Говорят
ты остался собою; ну, что же... виват.
Есть проклятия легче. До свиданья, Москва.
До свиданья, любовь, мы тебя как могли не прервали...
Мы вернемся, воскреснем? едва ли, едва ли...
/эта робкая поступь и правда часов похоронных
ты вступаешь живой в неизбежные эти ворота
в окружении тел и богов лиц и влажных молитв
исчезающих слов и бравады случайных элит -
в немоту неизменного города тленных...
там пытались придать направленье себе и вселенной
там желали понять, вдохновиться, совпасть,
но вошли в беспощадную темную власть
завершенных времен и земных приключений,
преисполненных тайны телесных влечений.
Все земля поглотила.
Вздохнув с облегченьем, ты спешишь и процессия тоже спешит:
оживляя пустоты одежд и машин,
наготу изощряя надменною мерой,
освежая себя волшебством интерьеров,
говоря о путях по которым они не ходили,
завершая комфортом исканье идиллий.
Ты - их странный близнец, ты искришь карнавал откровений,
но глотая апрельскую влагу забвений,
ты прозрачен; и, выходя из сквозящих ворот,
аромат ощущаешь; и время навстречу течет.
И ты слышишь - в моторах и визге колесном -
"Прочь лопаты. И - на воду шумные весла!"
И ты снова плывешь, и тебя провожают зрачки погребенных
жизнь земную узнавших и тем изумленных;
они видят истоки времен не свершенных;
о, дрожащие струны имен завершенных!
/так Тересий смотрел, слепотой умудренный,
как Улисс исчезает во влаге зеленой
без руля и ветрил, как младенец в живой суете
оставляя следы на на небесной воде/.
***
Ты летишь,
погружаешься ввысь, над церквами, на гору св. Давида
ты паришь над Тбилиси и ты совершенно не виден.
Здесь идет твоя жизнь; и не всю ты её потерял.
Ты любил и грустил, как грузинский хорал;
и узнал ты: что быть одному неприлично,
что удобство личины - всего лишь - отсутствие лика,
и добро без причины, и легкое зло наслаждений,
зычность правильных истин, дневную свечу откровений
/я всегда возвращался в эту странную негу Востока:
смесь грустящей зурны и нелепо кричащих клаксонов;
жизнь здесь схожа с болезнью кессонной.../
Этот город увы - погружается ныне,
но тебе безразлично, и ты привыкаешь к пустыне.
Как библейский мудрец, ты ведешь легион своих тел,
ты плодишь свои тени, но желанный предел не прейдешь,
ты извел всех невольных рабов, став рабом высшей веры,
твой бесплотный народ утвержден, но нелепо отвержен
ты,
который о смерти узнал, все - о мудрости смерти.
Ты всегда возвратишься и, в мерном сиянии тел,
примешь странную жизнь, как цветущий удел,
ты - текущий предел откровенья земного
все - сейчас, все зависит от влажного слова...
***
В ароматном духане ты тосты древнейшие пьешь,
твою кровь осветляет манави*; творится кутеж.
Две - небесная и земная - лозы жизнь твою исцеляют;
затворенные души вином растворяя, как двери,
проявляя за лицами лики невольных доверий,
из телесного тока кровавых и алчных времен.
воскрешая светлейшее из имен. Это имя...
О, будет томить это имя, ибо не названо будет,
так томит золотистый кулич и индиго инжира на блюде,
и стремление к желтому сыру, к медной зелени дыни -
пир трепещущей плоти, где всегда означает отныне.
Как рубин светит битая дичь и жемчужно сациви**
/поглощенье живого должно быть красивым/.
И, пьяня как вино, мир течет, как сверкающий воск
/это кровь обновляясь, меняет значение звезд:
чье величье ничтожно, пока ты живешь/.
*светлая ветвь грузинского вина.
**грузинское мясное блюдо с ореховой подливой /бажей/.
***
Вот вечернее небо; под ним ты идешь.
И, чтоб не было так одиноко,
ты гуляешь с сынишкой своим светлооким,
и на лепет его отвечаешь убогим
темным лепетом смысла / ничего я не знаю о боге,
боге суетной жизни так нелепо и тайно упавшей,
ибо прошлого нет, но мгновенно оно наступает.
ибо тело продлится, но тленное имя исчезнет,
ибо смертна душа, но безмерно её ощущенье/.
Ты творишь многомерность, ты слишком познал многомерность,
но в потоке подобий не быть утешенью:
ты - один, ты - един: одномерно, но тайно решенье.
Выходя каждодневно под небо, как в гулкий и пахнущий храм.
поклонись же нелепым, но оттого человечным богам,
будь,в буддийской Сибири, в Торонто - отныне будь всюду,
ты вместил воскресенье, нирвану, иуду -
ты - везде / где-то влажная ночь над тобою,
ты был богом, но бог превращаем толпою,
чтоб исчезнуть пропасть, стать душою намеком,
молчаливым отцом распинаемым богом.
***
Вечерами, когда города замирают
и одежда становится тканью, и камень - жильем;
в час вечерний, когда вспоминаешь полустертое имя свое,
в час бесцельный, когда исчезают заботы,
в час веселья, когда нескончаемый кто-то
говорит: приближайся к жене и вину...
Да, когда нескончаемый кто-то.
всевозможную жизнь превращая в одну,
говорит: не печалься о чувственной стуже;
ты собой отслужил и другие отслужат;
сердце сменится сердцем - и мир не стареет -
испытай мое тело, скорее-скорее,
торопись же, пока еще плоть не устала,
я не знаю: кем был ты и кем еще станешь.
Это - право твое, это - гордая воля подобий,
это тело - твое, /говорил нескончаемый кто-то/,
только помни,
что вечер небесный, текущий по летней веранде,
где окрестность светла и вдали голоса замирают,
эти губы мужские и женские плечи,
этот длительный миг под прохладой черешен,
и соблазн городов, и фауна пестрых тщеславий,
миг невольных прозрений, игла убывающей власти,
избегание смысла и гармония влажных отверстий,
все мелодии тел, исцеляющих душу и вечность,
эти речи, звучавшие здесь - здесь, но только однажды;
и об этом грустит, и смеется, и думает каждый.
Я был здесь, - до тебя говорили, и ты ещё скажешь:
я был здесь - вот предел и начало, и темная бездна сознаний:
здесь когда-то всегда и однажды...
Здесь, когда-то, всегда и однажды -
для тебя не вернутся...
Но я возвращаю.
В час рождений и в час завещаний.
я о вечном прибытье тебе возвещаю:
о случайном начале телесных доверий,
об искусстве горчайшем: быть смелым и смертным.
наполняй же, вечернюю бездну собою,
но молитвы твои - подаяние юному богу,
богу множеств прошедших, живущих и будущих множеств,
изменявших одежды, но не меняющих кожу,
окрыляющих реки времен и миражи расстояний,
разрушаюших мир, обнажая его постоянство,
чтобы небо спросить: что же в нас постоянно? -
без надежды спросить о значении странствий...
***
Преисполненный ложью и смыслом вчерашним,
ты вернулся домой, ты теперь - в настоящем.
Ты вернулся домой, но дом твой разрушен;
он наполнен икрой электронных игрушек
и надменностью тел в лакированной жести:
это - новый словарь, чужеземные жесты,
это - новых тату и табу виртуальный раек,
это - старая вера в "мое и мое".
Здесь не ждут ни пророков, ни свет, ни мессию.
О, цветение лиц в благодати ночных магазинов.
В этом древнем квартале течет разноцветная лава _
чешуей упаковок сверкает прилавок.
Словно споря с павлином, неоновый запад простер
свою тень, затмевая персидский ковер.
Ты пленен, и в душе умолкает урчание зверя,
и тебя заполняет дрожащая сытая вера
в изобилье, которому нету конца...
Ты стоишь и, в сквозящую прорезь лица,
бьют потоки желаний лучи вожделений,
ты отныне свободен, ты - радостный пленник
ненасытного тела. Страшась повторений,
словно ветер в степном истукане,
сквозь тебя времена протекают,
нарушая извечный и полый покой,
становясь на мгновенье тобой и тобой.
Это - жизнь на протоке, река гераклитов;
в устье улицы храмы призывно открыты;
в той стране, что исчезла в мгновении ока;
ты растерян, когда вспоминают здесь бога,
в той стране что исчезнет в мгновении ока.
/ Вас не видно давно. Где вы были и в чем преуспели?
Ныне главное - деньги; ведь мы не в Тибете:
Там, наверно, нирвана скромней и дешевле?
Деньги - воля свобода.../ Но воля - вращенье.
И вращаются все; и все вертится денно и нощно;
эволюция эта юна - ход ее совершенно отточен:
жизнь стремится наружу - оболочка плодит оболочку,
замыкая планету в живой и сияющий кокон...
***
Ты - на улице снова: вот женщины смотрят из окон,
вот беспечные дети, вот старость с ее умирающим словом,-
ожидают охотников и рыболовов...
А у них - за плечами уснувшие звери и рыб серебро,
их встречает стоянка смуглым заревом тесных костров.
И возносится в небо, вместе с дымом и жаром костра,
мясо бывших богов в ароматах пахучих приправ,
из кореньев и листьев,магических трав.
Это - теплый клубок на границе миров и событий,
в ритме танцев и снов, плодородных соитий,
в ритме детских зрачков и невольных открытий
обновленного тела. И в ночи необъятной, чернее агата,
их зрачок отражает рекламу заката
/здесь однажды всегда и когда-то/.
***
Возвращаются все: полководцы и маги-банкиры,
в темном чреве машин исчезают дельцы и кумиры,
мир в бумажник сжимая. Но, во мгле неподвластного мира,
едет Будда на белом слоне, и поет Мухаммад на верблюде,
восседает Иисус на осле, Иоанн, с головою на блюде,
лихорадочно ищет в толпе ту, которую любит;
и въезжает бессильный отец в зев ночной синагоги
на усталом и старом единороге.
И, украдкой, скрывая лицо, в этом мире продрогнув,
просят боги постоя; усталые старые боги...
Они просят не много: еды и спокойного слова,
они просят любви: их работа трудна и сурова,
они смотрят с улыбкой на странную эту игру,
они дарят любовь, как дыханье детей поутру,
они тихо склонились над каждым младенцем
над сияющим светом, вмещающим бездну.
Дверь замкнув за собой, ты исчезнешь в пещере квартиры,
напевая прибой
отшумевшего мира.