…То ли лесом, то ли полем, то ли прямо, то ли нет,
Ехал Витязь Бабарыка на хреновском скакуне.
Поистрепаны доспехи, поизломано копье,
Шапки нету, босы ноги (ну и витязь, ё-маё!).
Нет деньги у Бабарыки, да и жрачки ни фига.
Шибко, видимо, дорога оказалася долга.
Мыслит парень: надо где-тось службу ратную искать,
А не то уже и мерин начал с голоду икать.
Видит – каменны палаты, стража дремлет у ворот.
«Интересно, кто здесь правит, инда что тут за народ?»
Подъезжает ко воротам да спрошает у солдат:
«Как, мол, мне насчет контракту? Надоело голодать.»
Старший чин расхохотался: дескать, на фиг ты нужон?
Сам босяк, да и коняка сдохнуть вскорости должон.
Рассвирепел Бабарыка от таковских от речей
Да разбил об бошку стража пару крепких кирпичей.
Шум поднялся небывалый, собрался народ толпой.
Воеводу притащили (тот вчерась пошел в запой).
Спьяну тот, не разобравшись, Бабарыку угостил
И, нещадно матюгнувшись, стражу в рыло засветил.
В общем-целом подфартило. Витязь наш повеселел.
Две недели с Воеводой брагу пил, но не хмелел.
Лошадюке тоже дали и соломы, и овса…
Да! Была у Воеводы, кстати, доченька-краса.
И румяна, и пригожа, и ядрена, и мила.
Черноброва, крепкозада – в общем, всем она взяла.
Тятька пас её доселе ото всяких женихов.
(Дескать, нету ровни доче среди местных-то лохов).
Между тем уже Лукерье плоть покою не даёт.
В восемнадцать лет девица часто бабою стаёт.
На своё видать-то горе Воевода загулял,
Ибо витязь Бабарыка был и молод, и удал.
Он на Лушку глаз свой бурый одночасно положил,
И активные старанья к совращенью приложил.
Был он тертый в энтом деле, не единова бурел
И – Лукерье бедной ушки комплиментами пригрел.
Воевода в-уматину понажрался, старый пень.
Бабарыка же деваху охмуряет кажный день.
То по попице пригладит, то за грудку прищипнёт.
Девка вся ужо пылает, да сама ко парню льнёт.
Ну, понятно, коль созрела – то вскоря и отдалась.
Расстарался Бабарыка – Лушка змейкою вилась.
Оказалася горячей – знать, батянина кровя!
И стонала, и визжала, кайф неведомый ловя.
Увлеклися молодые, про отца забыли, блин.
Он же, слыша странны звуки, протрезвился, с…н сын.
Саблю выхватил из ножен, думал дочу упасти.
Но… таковское увидел – ахти ж, Господи прости!
Дочь Лукаша Бабарыку оседлала на-верха,
Да своим ядрёным задом принялася вертухать.
Воевода не поверил ажно собственным глазам,
А спохмелясь, дал он волю накатившимся слезам:
«Сам ить я же голодранца на пируху затащил,
Ну, а он, кобель поганый, Луше-доченьке втащил.
Опозорил витязь подлый знаменитейший наш род.
Чё-кось мне таперя скажут и бояре, и народ?!»
Наконец приперлась Луша с Бабарыкой ко отцу:
«Мол, желаю я, папаня, с ним немедля ко венцу.
Не отдашь – сбегу, повешусь, жизни нету без него…»
Матерился Воевода и в печенку, и в богов.
Инда – дал-таки согласье (шибко дочу-то любил).
Ох, и шумный пир на свадьбу Воевода закатил!
Там и стражники гуляли, и бояре были тож.
Бабарыку Воевода попризнал за зятя всё ж.
…Жили долго и счастливо, не ругались никогда.
Много деток нарожали, те балдели от деда.
Тот, состарясь, бремя власти Бабарыке передал,
Со спокойною Душою Душу в мир иной отдал.
Да! Забыли про коняку. Откормили меринка.
Превратился он в красавца, чистокровна рысака.
Обгулял с пяток кобылок (ну, позжае околел).
В общем, все кругом довольны… Завершать Корнил велел.