Едет чукча в поезде, смотрит в окно.
Что видит – о том и поёт:
серое-серое поле,
как лицо мёртвой женщины,
тщетно льющийся дождь, –
всё равно она не воскреснет,
перестань её целовать,
вернись лучше в небо,
превратись там в сердце
и разорвись от боли,
чтобы молния горя
убила ребёнка
(вон ту девочку, видишь?),
пусть её похоронят
глубоко в этом поле,
это будет заноза
неразгаданной тайны,
неразгаданной жертвы,
посреди вечной смерти,
семя синего неба,
прорастёт ли? – увидим,
боги смерти сожрали
под землёю все звёзды,
долго мёртвые ждали
искру древнего света,
скоро мёртвые смогут
разглядеть свои руки.
Сошёл чукча с поезда, идёт по городу.
Что видит – о том и поёт:
люди заняты поиском
самой первой из сущностей,
пальцы мыслей протянуты
в пустоту перед лицами,
нет нигде первой сущности,
лишь вторые и прочие
по шкале возрастания,
по шкале безнадёжности,
вместе с ними и призраки
тоже заняты поиском,
бродят серыми сгустками,
ковыряются в мусоре,
по инерции более,
потому что ведь поняли –
не найти никогда уже
это первое, странное,
изначальное, главное,
даже если и было бы
это главное некогда,
то ведь прошлое сожрано
обезумевшим хроносом,
только жалкие пёрышки,
только недоумение,
только недопознание,
у людей, впрочем, выход есть –
бритву в вены и к призракам,
а у призраков выхода
больше нет, не получится
сделать кровопускание
и пустить свой кораблик
в междусветное плаванье.
Лежит чукча в морге – холодный, неискренний.
Что видит – о том и поёт:
взяли душу под хилые руки
и доставили в отделение Вэ-Че-Ка –
Великого Чёрного Кошмара,
Вселенской Чадящей Катастрофы,
Внутриутробного Червивого Коматоза;
и спросил её следователь
с тремя носами
(два из них располагались
на месте глаз –
большие, курносые,
с глубокими злыми ноздрями):
– Скажи-ка, падла, ведь не даром
Москва, объятая угаром,
французу отдана?
– Французу?.. Я не отдавала… –
душа в ответ пролепетала,
и страх блестел, как бы от сала
следы.
– С французом, стало быть, знакома?
– Н-нет, не знакома…
– Врёшь! Ну-ка, привести француза! –
крикнул следователь
в тёмный угол кабинета,
в сквозящую, как бы живую, тьму.
И вскоре из того угла
в сопровождении конвойных
выступила серая фигура.
– Имя?! Фамилия?! Национальность?! –
гаркнул следователь.
– Жан-Поль Сартр. Француз, –
механически фигура отвечала.
– Москву брал?
– Брал.
– У кого?
Сартр показал на чукчу.
– У него.
– Что ж ты, падла, –
обратился следователь к чукче, –
отпираешься-то, а?
И тогда чукча во всём сознался
и подписал протокол,
и повели его в кишечную тьму
узким извилистым коридором.
Лежало тело на столе
говяжьей тушей,
души в нём не было уже,
да и не нужно,
тошнило душу в темноте –
не отпускало,
светила лампочка во мгле
в процент накала,
работник морга ковырял
в зубах ланцетом,
и чукчи не было уже,
чтоб спеть об этом.