Был июнь через пятнадцать лет после окончания школы. Я возвращалась в Петербург, на лето оставив дочку в своём городе детства. Автобус гремел как пустая консервная банка за кошачьим хвостом. Мои земляки по обыкновению обсуждали последние новости, перекрикивая дорожные шумы. Мне было грустно, и для грусти находилось сто причин. Я хотела ехать и хотела остаться, борьба противоположностей во мне происходила нешуточная. Но привычка подчиняться рабочему распорядку не позволяла нарушить служебный долг. Провожавшие меня подружки, предлагая на выбор разные провинциальные, милые сердцу, удовольствия, помогали мне вздыхать и всё больше печалиться.
- Давайте, давайте, молотилки, отравляйте жизнь мою и без того убогую. Языки-то по коленку да без костей вовсе,- потихоньку огрызалась я, зная, что останавливать девчат бесполезно: они закусили удила и куражились по полной программе.
- Слушайте, а где сейчас Мишка? - вдруг спросила я.
Мишка в нашем классе учился один, и ответ был выдан незамедлительно.
- Ну, ты, мать, даёшь! Где ж ему быть? В тюрьме.
- Да слышала, что сидел, - ответила я, - но неужели ни разу не выходил?
Оказалось, никто толком ничего не знает о Мишкиной судьбе. Поохали слегка, но особо жалеть Мишку не стали. Малец он был шебутной, вечно безобразничал, а татуировками себя украшать стал лет с тринадцати, благо, мог делать это высокохудожественно: парень был исключительно талантлив, рисовал великолепно, правда, чаще всего всякую дрянь.
И тут, не помню на какой остановке, в автобус вошла парочка. Интересная молодая женщина и мужчина. Мама дорогая! Что это была за рожа! Целый рот металлических зубов, сломанный и по-африкански расплющенный нос, шрамы!.. И везде, кроме лица, синяя, в рисунках, кожа.
Это был наш Мишка.
Какие-то противоречивые чувства заборолись в моей душе. Мы кивнули друг другу, но мне ужасно не хотелось встречаться с ним взглядом, я чувствовала себя неуютно и почему-то виноватой, как будто по моей вине он загремел в тюрьму. Девчонки мои тоже присмирели и перешли на разговор глазами.
Автобус, наконец, приплёлся на вокзал, народ высыпал на улицу, и я облегчённо вздохнула, потеряв Мишку из виду. Мы активно пообсуждали Мишкину внешность, его даму сердца и непутёвую жизнь, пока тащили багаж на платформу. Скоро подошёл поезд, мы поцеловались на прощание с моими болтушками, и я загрузилась в вагон.
В купе уже сидели двое. И я сразу подумала о своей ничтожности в сравнении
с предопределённостью судьбы.
Напустив на себя беззаботный вид и криво напялив маску радостного удивления, я ввалилась в купе со своими чемоданами и принялась размещать их. Говорила я или молчала - не помню. Знаю только, что в моих извилинах происходило нечто невообразимое: я искала правильные слова и нужную манеру поведения, отчётливо понимая, что здесь, в купе поезда, рядом со мной уже не мой одноклассник, а совсем другой, взрослый, из чуждого мне мира человек.
Но это же был Мишка !
Я помнила его маленьким симпатягой, веселившим своими шалостями класс.
Я помнила его чудесные рисунки, которым удивлялись все в школе. Я помнила часто
вызываемых в школу Мишкиных родителей, особенно маму, не хотевшую верить учителям и бросавшуюся на защиту своего ребёнка, не разобравшись в ситуации. Я никогда не забуду, как Мишкина мама в присутствии детей яростно кричала нашей Валентине Михайловне: « Мой Миша не мог этого сделать!». И ясно представляла другую, более позднюю картину: седая Мишкина мать униженно просит помочь хоть как-нибудь образумить сына, потому что они, родители, уже не справляются с ним.
Я не была дружна с Мишкой, мы просто десять лет учились в одном классе, но мне было невыносимо больно от того, что я не могла вести себя с ним так же естественно и непринуждённо, как с остальными своими школьными товарищами. Я видела между нами пропасть и с ужасом осознавала, что в его присутствии чувствую какой-то животный страх, отвращение и не хочу находиться рядом с ним. Но у меня не было выбора, и я взяла себя в руки. Села и уставилась в окно, чтобы сфокусировать разбежавшиеся мысли.
Нам пришлось заговорить. Начали с дежурных вопросов. Он представил мне свою спутницу, рассказал, что был женат, но развёлся, что есть дочь, которую он давно не видел. Мишка гордо сообщил о трёх отсидках, он расписывал мне свою уголовную жизнь с явным удовольствием, он разрисовывал её в благородные тона, он оправдывал все свои «подвиги» и не слушал, когда я пыталась возразить и высказать свою, отличную от его, точку зрения. Было очень жарко, и Мишка постепенно раздевался. Татуировки разнообразной тематики покрывали сплошь его тело.
- Зачем тебе это? – мне стало противно.
- А чем ещё на зоне заниматься? Я ж талант! Видала красоту?
Он пригласил меня выпить с ним и его спутницей. Я согласилась просто посидеть рядом, сказав, что проводница будет недовольна, если в вагоне начнётся пьянка.
- Да ты что, Галь,- Мишка прямо развеселился, - она мне будет замечания делать?! Да ты глянь, она ж меня боится!
Она и вправду его боялась, так же, как я, так же, как другие пассажиры. Эта Мишкина правда была омерзительна, но реальна, и возразить здесь было нечего. Он, Мишка, мой одноклассник-уголовник, внушал страх и отвращение всем подряд. И никому не хотелось с ним связываться.
Он что-то ещё врал мне о важности своей поездки, о предстоящей встрече
с авторитетным человеком, но мне его самолюбование сильно надоело, и я только делала вид, что слушаю.
- Как поживает твоя мама?- спросила я, чтобы поддержать разговор.
- Она у меня строевым шагом ходит, - заржал Мишка, - боится меня маманя! Да, будешь на родине, звони.
И дал мне свой телефон.
- Знаешь, Миш, - я вдруг решилась высказать не дававшую мне покоя с самого начала поездки мысль,- если бы я не знала тебя, если бы я не была уверена, что это точно ты передо мной, я бы сейчас – честное слово!- бежала бы со всем своим барахлом рядом с вагоном.
Он удивился, но не очень и ничего не сказал.
Мы ещё немножко поболтали ни о чём. Дело близилось к ночи, Мишка уже «набрался» и стал приставать к попутчикам с извечным вопросом об уважении. Кое-как приятельница его утихомирила. А я, уставшая и опустошённая, прилегла и сразу уснула.
Утром Мишки в купе не было. Он сошёл в Вязьме, чтобы уладить, как он говорил, важное дело. И снова я с горечью подумала, какие разные у нас дела, какие мы с ним разные люди, какими чужими, абсолютно чужими мы стали.
Кто он мне? Просто Мишка, мой одноклассник. Но боль и недоумение не покидают меня уже несколько лет.
Где ты теперь, Мишка?
Что ты сделал со своей жизнью?
Неужели ты по-своему счастлив?
Как жаль…
1996