I.
Девочка, а родина твоя – лодка
с бабочками чёрт знает откуда.
Озера ясного пробегает щекотка.
Но возможно ты на реке. А на ней запруда.
Если музыка в плеере – музыка есть везде.
Для неё достаточно – взгляда, глотка воды:
вероятно там, где Христос проходил по воде
до сих пор остаются его следы.
Я не знаю, что делаешь ты в этот звёздный час –
заплетаешь косицы, грезишь в пределах поздних…
Всегда находится что-то, что больше нас,
по крайней мере, сейчас это ты – мой воздух:
ловится рыбка, или даёт стрекоча;
позвонки разминая рек, бегут водопады.
Спускаясь на берег, ты скидываешь с плеча
наряд нереиды, примеривая – наяды,
да смотришь на жалкие по берегам
полуразвалившиеся лачуги;
и поют тебе, попрятавшиеся тут и там
скворцы, канарейки, ангелы, чибисы, воробьи, пичуги…
II.
Не о том ты печешься, думаешь, грезишь:
всё равно как старый твой пес облезешь.
Не о том, где какие дешевле тряпки:
только белые тапки не жмут, только белые тапки.
Не сиди тут сиднем, поди холера
не страшней, чем трехкамерная пещера.
Сбегай к подруге, чей вьется волос
рыжий, и дивно посажен голос.
Погляди как дети прыгают по траве,
покуда доступно ангелам, синеве,
листьям, деревьям жить, горевать, томиться…
Чем не музыка – камень, и чем же она – не птица?
Чем занят – не лирой своею нервной.
Не последней затяжкой. Увы, не первой.
Не игрой на арфе, кифаре, скрипке.
Но чем-то таким, чем в консервах – рыбки.
Ах, сидел бы ты в камере, хоть бы думал,
что, наверно, еще до конца не умер:
есть о чем тосковать: о любви, конфетке.
Ни причем здесь стены. В другой ты клетке.
III.
Вот бы мне о тебе, о тебе, которой
можно сказать, как о том за шторой
летнем гламуре в цветах, в полянах…
Вот бы мне, как о дальних странах
путник мечтает на дню раз десять,
вот бы мне о тебе так грезить.
Грезить легко, потешаясь и над
тем как болтается мертвый ирод,
и над бледной монахиней в ветхом платье
кряхтя, вскарабкивающейся, в объятья
к ангелам, в слезах на морщинах дряблых -
недалёко от райских яблок.
Грезить по-разному можно, то есть
если твоя позволяет совесть,
то на боль убиенной матери, что в пустыне
пребывает, ибо теперь о сыне
только и мыслит, возможно в наши
дни шпаклевать, сколько хочешь, шаржи.
Вот потому-то боюсь я сглазить.
Сплошной Емельян в голове, и Разин,
реки крови, горгульи, семейство дракул.
Никакой на свете, увы, оракул,
напрягая мускулы, скулы, связки –
не скажет какой там – конец у сказки.
Не спеши пропадать. Я обманут зреньем.
Может быть, недоверьем. К моим сомненьям
ты вольна отнестись с недовольством или,
хуже того, стать частицей были,
чтобы на нитке сохнуть белье развесить,
чтобы больше мне о тебе не грезить…