Книга. Я уже не умру молодым...

От автора

“Лирики у него нет, и слава Богу…”, – написал обо мне Евгений Евтушенко в аннотации к юмористическому стишку, который он включил в антологию “Строфы века”. Он, правда, добавил к этому: “…он умеет смеяться, а этот дар встречается много реже, чем лирический.” Евтушенко, однако, был неправ: лирика у меня есть. Просто он её, вероятно, не читал.

Я никоим образом не причисляю себя к известным поэтам, но даже в том узком кругу, где знают мои стихи, большинство читателей считают меня юмористом и сатириком. Меньшинство же моего юмора (в особенности – еврейского юмора) не воспринимает, зато лирику – ценит. Сергей Довлатов в одном из писем так изобразил моё творчество:

“Я посмотрел твою книжку, и у меня есть одно соображение. Если бы я не любил тебя как человека и поэта, и не считал одним из талантливейших людей, встреченных мною в жизни, я бы никогда не стал давать тебе никаких советов и рекомендаций. Но я, действительно, восхищаюсь тем, что ты пишешь, и потому считаю себя вправе произнести одно дружеское заклинание. Я знаю, что ты наплюёшь на мои советы, но именно дружеское чувство и уважение к тебе заставляют меня морочить тебе голову. Так вот, по моему глубокому убеждению ты – выдающийся трагикомический поэт, говоря вульгарнее – юморист и сатирик, именно в этих параметрах достигший полного и абсолютного своеобразия – и в жанрах, и в тоне, и в лексике. Что касается твоих лирических стихов, то я никогда не говорил, что они плохи или посредственны, и никогда так не думал, просто я считаю, что ты не являешься уникальным (в единственном числе) поэтом-лириком. На твоём уровне и в близкой тональности пишут ещё какие-то люди – Самойлов, Кушнер, Липкин. Короче, я считаю тебя в юморе – уникумом, а в лирике просто талантливым поэтом”.

Я думаю, Довлатов сильно преувеличил мои поэтические достижения. Я не считаю себя ни юмористом, ни лириком: зачастую в лирике присутствует юмор, а юмор тоже не существует сам по себе. Если меня назовут просто поэтом, я буду счастлив.

Для этой книжки я отобрал стихи, которые представляются мне лирическими.



К  ЧИТАТЕЛЮ

Я не могу стишок забыть,
который в школе нам рассказан:
“Поэтом можешь ты не быть,
но гражданином быть обязан”.

Не тороплюсь на пьeдестал –
он не идёт к моим сединам.
Поэтом точно я не стал,
но стал, наверно, гражданином.

И если в кои-то века
ко мне приходит вдохновенье
и непослушная рука
выводит вдруг стихотворенье,

ты не ищи больших глубин
за поэтической строкою,
знай: не поэт, но гражданин
в тот миг водил моей рукою.

И если стих мой – без огня,
и стал забавою невинной,
ты неразумного меня
побей критической дубиной!

Мне надо критику любить,
я ей не противопоказан.
Поэта можешь ты не бить,
но гражданина – бить обязан!..


НОЧНАЯ  РЕПЕТИЦИЯ  ПАРАДА

О, суета ночных парадов,
где всё диктуют по слогам,
где репетируют порядок
и учат правильным шагам,

где в тишине уснувших улиц
идёт последняя муштра,
и город спит, как сонный улей,
не просыпаясь до утра.

Уже он весь окинут глазом,
умыт машинною росой,
и путь колонн уже указан
казённой белой полосой.

А будет день, и гром оркестра,
и песен звонкие лады,
и на указанное место
придут железные ряды.

И город гордо удивится,
и город маршу будет рад!..
Но жизнь идёт без репетиций
и не похожа на парад,

но мир, непознан и огромен,
живёт, дыханье затая…
А что парад? Лишь сольный номер
в могучем хоре бытия.

Бегут часы, и солнце рядом,
и снова будни у дверей…
О, суета ночных парадов
при жёлтом свете фонарей!..


НОВОГОДНИЕ  СТИХИ

Где ты,
зимнее утро,
сверканье игрушек весёлых?
Сколько песен пропето
и сколько пережито дней!..
Наши годы летят,
осыпаются иглы у ёлок,
продолжается жизнь –
маскарад без бенгальских огней.

Всё уходит –
и детство,
и сказки зелёного леса,
нас бросают любимые,
выждав удобный момент.
Дед-Мороз одряхлел,
он теперь на учёте собеса,
вышла замуж Снегурочка,
муж её – лысый доцент.

Зайцы шапками стали.
Пылятся игрушки на полках,
и на наши виски
снег ложится,
грусти, не грусти.
Всё уходит,
увы,
и одни только серые волки –
о, как вечны они! –
попадаются нам на пути.

Только где-то в душе
вдруг захочется
праздничной сказки,
и гудит голова
в новогоднем полночном хмелю.
Хватит,
кончились будни,
долой равнодушные маски!
Пусть вернётся Снегурочка,
я её снова люблю.

Дайте Деда-Мороза,
и ёлку,
и к ёлке игрушки,
только пыль оботрите
с простых,
как слеза,
мелочей,
пусть не всё заблестит,
но повесьте
на самой верхушке
золотую звезду
из пяти
бесконечных
лучей!..


ВОСПОМИНАНИЕ  О  РУБЛЯХ

(из стихов 60-х лет)

          “…всюду деньги, деньги, деньги…”

Итак,
да здравствуют рубли,
которых мы не наскребли!..

Весёлый нрав у наших денег,
простая логика
вещей
и путь один –
куда ни день их,
они везде находят щель.
Беги,
принюхиваясь к следу,
терзайся,
жди их до седин –
они пошли по белу свету,
и путь их
неисповедим.
Идут рубли,
умы калеча,
и в свет хором,
и в тьму лачуг,
в их славу льются кровь и речи,
весь мир –
арена их причуд.
Обжора,
пьяница,
бездельник,
вовеки проклят и немил,
забава дьявола –
без денег
чего он стоит,
этот мир?..
А мне плевать,
а мне не жаль их,
снующих где-нибудь впотьмах,
истёртых,
потных,
залежалых,
казённых крашенных бумаг,
пускай бредут
по тропам тонким,
как шлюхи,
вкось и напрямик…

Мои рубли,
каким подонкам
вы отдаётесь в этот миг?..

О идол,
созданный из грязи,
кумир,
начало всех начал –
рубли живут!
Над ними скряги
слюнявят пальцы по ночам,
и руки,
руки,
словно гири
(о, слёзы наши,
о, тщета!),
кладут,
как в братские могилы,
их на текущие счета,
и сонно звякают копейки,
их звук – как зов,
как звон струны!…
А вы не пейте,
о, не пейте
лукавой денежной струи,
не подставляйте деньгам горсти,
не полощите в них души!..
Что деньги?
Тлен,
они, как гости –
покрасовались и ушли.
Так что ж ты медлишь,
жалкий пленник?
Себя – за борт,
канат руби!..

Хотите быть рабами денег?
Копите жирные рубли!..
О, запах свежего аванса,
на душу льющийся
бальзам,
не уходи,
побудь,
останься,
прощай навеки!
Жизнь – базар.
Всё продаётся,
всё – на вынос.
Вали,
кто денег не прожёг!
Кому любовь,
кому невинность,
кому с капустой пирожок?…
Давай рубли!
Плати за счастье,
за муки первые любви,
за непорочное зачатье,
за хлеб и соль –
давай рубли!
От стрижки бокс
до геморроя –
на всём цена,
на всём печать.

А есть туман,
и брызги моря,
и утра раннего печаль,
зари задумчивая внешность,
и даль,
и ветер голубой,
и неземная бесконечность
над охмелевшей головой,
а есть
тропинки и дороги,
в душе рождённая строка,
есть что-то выше,
и дороже,
и драгоценней пятака!..

Скупцы,
ничтожества,
кощеи,
вперёд,
за счастьем по пятам,
ловите деньги,
прячьте в щели,
копите мёртвый капитал,
но в тихий час,
когда за далью
заря румяная встаёт,
своими тучными задами
не подпирайте небосвод,
уйдите прочь!
Пускай прольётся
живой,
весёлый,
чистый свет!..
Пятак имеет форму солнца,
и всё,
обратной связи нет.
Я – нищий,
милые,
я нищий,
но раскошелюсь на венок!
Прощайте.
Я в своё жилище
тугих мешков не наволок,
там не лежат монеты горкой,
в шкафу
брильянты
не искрят.
Что я могу?
Строкою горькой
забавить вкладчиков
и скряг?
Слова высокие спесиво,
как воду пресную,
толку.
Спасибо вам,
рубли,
спасибо,
за то, что я у вас
в долгу,
ступайте в мир,
и благ вам лучших,
живите,
мучась и греша.
Нас очень много –
неимущих,
не накопивших ни гроша.
Ну, что ж,
мы не были скупыми.
Потомки,
будьте польщены!

А что мы,
в сущности,
купили?
Себя?
за что?
за полцены?..


МОЙ ДРУГ ШЕКСПИР
   (триптих)

                …Я, безусловно, не поэт –
                чуток таланта,
                и ничего святого нет
                для дилетанта!
                Живу, как люди –
                пью кефир,
                не бью баклушей.
                Перевернись в гробу,
                Шекспир,
                и слушай,
                слушай!..

Ромео и Джульетта

Джульетта, родная, не хмурься, –
свидетели боги,
что я задержался на службе
и очень устал.
Опять заседали,
опять подводили итоги
по нашей конторе
за прошлый
четвёртый квартал.

Где юный Ромео,
твой пылкий и нежный любовник?
Теперь я, Джульетта,
твой верный и любящий муж,
простой обыватель,
обычный веронский чиновник,
я звонкую шпагу
сменял на бумагу
и тушь.

Джульетта,
как тяжко
живётся под небом Вероны,
как тяжко
сводить воедино
приход и расход!..
Сижу вечерами на кухне               
и ем макароны.
Любовь потускнела
и прочно вошла в обиход.

Джульетта, а было:
     Любимая, благословенна
     та ночь, что приходит,
     влюблённым свиданье даря!
     Пускай нас не тронут
     ни яд,
     ни кинжал,
     ни измена,
     останься со мною,
     пока не упала заря.

     Тебе моя юность,
     о милая,
     вечно пребудь в ней!..
Теперь я такие слова
говорить не мастак.      
Кто знал бы,
кто знал,
что любовь умирает от будней,
а яд и кинжал для неё –
это сущий пустяк?!..

А может,
забудем на время,
что служба и дети, –
давно нам с тобою
остаться вдвоём недосуг,               
Джульетта,
давай одного отвезём к Капулетти,
другого – к Монтекки,
а сами – укатим на юг!

Но пуст мой карман –
вот нам дебит,         
и кредит,
и сальдо.
И тянутся, тянутся дни,
как суровая нить…
Я завтра пойду
и пятёрку займу у Тибальда –
рассрочка не плачена,
обувь пора починить…

Вот так и живём,
постоянно к чему-то готовясь,
в надежде,
что сложатся годы в блестящий сонет,
а вся наша жизнь –
это длинная,
скучная повесть,
Джульетта, на свете
печальнее повести нет…


Гамлет

История – ни вспомнить, ни забыть!..
Живём себе – не дует и не каплет.
Но тут приходит принц по кличке Гамлет
и спрашивает: «Быть или не быть?..»

Он смолоду покинул отчий дом,
единственно, чтоб хлебом не корили,
учился где-то на периферии,
привёз домой чахотку и диплом.

А дома – суета и винегрет!
На троне датском – мать его Гертруда,
хотя и королева, но – паскуда,
а папы-короля в помине нет.

Он долго был ей мужем дорогим,
она ему чего-то влила в ухо.
Сама ещё, понятно, не старуха,
и сходится, естественно, с другим.

А Гамлет, сын, узрев такой сюрприз,
находится в лирическом миноре,
кричит: ”Порядку нету в Эльсиноре!”
и кроет всех по списку сверху вниз.

И спрашивает, спрашивает мать:
”Куда девали папеньку, злодеи?..”
Толкает всевозможные идеи,
которые опасно понимать,

а мать молчит.
              Там был ещё старик,
Полоний некто – тоже не цветочек,
сам без образования, но склочник
и спец по части всяческих интриг.

Он, ясно, гнёт мамашину дугу!
Такого за пятак продашь и купишь.
Он Гамлету в кармане держит кукиш
и тоже на вопросы – ни гу-гу.

Трагедия! Умора! Смех и грех.
Один молчит, другой чего-то мямлит.
Ну хорошо – ты принц,
                ты пуп,
                ты – Гамлет!
Чего ты кипятишься больше всех?

Уж коли время некуда девать,
затей ремонт – вот краски, вот олифа!
Крути любовь – Офелия, о нимфа!..
Так нет – ему б вопросы задавать.

Вздыхает и бормочет на ходу,
от этих дел маленечко помешан:
”To be or not to be – that is the question!” –
поди узнай, что он имел в виду!..

Но Гамлет был, конечно, не жилец.
Придворные смеялись над беднягой,
и как-то раз его проткнули шпагой,
и кончено, и тихо, наконец!..

Остались те, кто в этом виноват,
теперь им жизнь – не жизнь, а чистый сахар:
Полоний, мать его и ейный хахаль,
и два еврея – Кац и Розенблат.

По Гамлету не плакали окрест,
крестьяне не оставили мотыги.
Нам эти все дворцовые интриги –
до лампы и до прочих круглых мест.

Нам с принцами водиться не с руки,
одно сказать – на что они народу?
Они больших трудов не знали сроду
и – страшно от народа далеки!

А мы – давай, работай и люби!
Луна взошла – и день, считай, что прожит.
Но с той поры одно меня тревожит:
а всё-таки – to be or not to be?..


Отелло

Насчёт покойной Дездемоны –
прошу внести её в аннал!
Я генеральские погоны
её судьбою запятнал.

Что совесть?
          Мелкое уродство,
глупцов достойное венчать!..
Меня простило руководство,
а совесть может помолчать.

Мне дали плащ и шлем с забралом,
я весь в мундир, как в землю, врос.
Мой Бог,
        на чёрных генералов
на рынке власти вечный спрос!..

Я благоденствую сегодня,
служу, как раб, за  горсть монет.
Ещё таких же чёрных
                сотня
за мною движется вослед.

На всё гляжу с позиций силы.
Смирясь, несу свой тяжкий крест…
Бей в морду!
          Кассио – в кассиры!
За разговоры – под арест!

Свободы, равенства?
          В колодки!
Тюрьма – покой и тишина…
Я в жизни многих брал за глотки,
а начал с малого – жена…

Но по ночам
          сквозь плач и стоны,
сквозь реки крови и огня
я слышу голос Дездемоны,
благословляющий меня!

Стою один в венке из лавра,
усталый чёрный генерал…
Молитесь на ночь,
          чтобы мавра
Господь всесильный покарал!

И поспешите,
          поспешите
во искупление вины
с фанерной биркою
                “ДУШИТЕЛЬ”
меня поставить у стены…


УХОДИМ
      
Уходим, как море уходит,
       когда наступает отлив.
Прощаемся с будущим,
       с прошлым – не надо прощаться.
Окончена повесть,
       и хватит уже обольщаться –
никто нас не вспомнит,
       сырою землёй завалив.

И только труба зарыдает,
       как в сердце вонзится игла,
и дети заплачут,
       склонясь над могилой отверстой.
Глухая судьба
       нам и тёщей была, и невестой,
и песней была,
       и слезою горючей была.

Неправда, что падают звёзды,
       когда умирает поэт,
растроганный маршал
       выводит войска для парада,
и громы грохочут,
       и гнутся деревья – неправда,
не меркнет в печали
       поэтом покинутый свет.

Всё то же – и небо, и море,
       и тихий домашний уют,
следы на песке
       и усталое солнце в зените…
Но слышите –
       рвётся
       одна из невидимых нитей,
которые шару земному
       упасть не дают!..


БАЛЛАДА  О  ВСЕМИРНОМ  ПОТОПЕ

Спасибо тебе, Господи,
       за то, что каждой твари
даёшь своё спасение,
       и пищу, и ночлег.
Мы – праведники Божии,
       мы собраны по паре,
пока потоп не кончится,
       упрятаны в ковчег.

А во вселенной – запах тленья,
и мгла, и ливень проливной,
и низвергаются каменья
на многогрешный шар земной!..

Земля ещё исправится –
       не так она горбата,
от скверны и неверия
       очистится народ,
не будет зла повального,
       не встанет брат на брата,
и чистый у нечистого
       куска не отберёт.

И верим слепо и упрямо
мы все – и зверь, и человек,
что на земле не станет Хама –
его не взяли мы в ковчег.

…Окончены скитания,
       укладываем тряпки
и к выходу торопимся,
       на родину, а там –
горит иллюминация,
       и в пыжиковой шапке
стоит и улыбается
       отпетый нами Хам!..

И я кричу сквозь ветер века,
тая в душе своей озноб:
«Не выходите из ковчега,
ещё не кончился потоп!..»


ДОРОГИ,  КОТОРЫЕ  МЫ  ВЫБИРАЕМ

(из стихов 60-х лет)

Дороги, которые мы выбираем?
Пороги, которые мы обиваем!..

О вышедший в люди,
будь счастлив и нам соболезнуй!
Стоим, как над бездной,
у грани печали вселенской.
Хвала тебе, Цербер,
сидящий за дверью железной,
перстом указующий
в сторону матери энской!

Туда нам дорога.
Хвала секретаршам в приёмных!
От нас, неуёмных,
сквозняк им бумаги колышет.
Как тяжко им, бедным,
без радости в лицах скоромных
послать нас подальше
от имени тех, кто повыше!..

На первый-второй рассчитаемся.
Нас – миллионы.
Как хамелеоны,
меняем цвета и оттенки,
чтоб нас не увидел
какой-нибудь лик умилённый
в реестрах погибших
за тёплое место у стенки…

Дороги, которые мы выбираем?
Тревоги, с которыми мы умираем!..

Мы наших детей не одарим
ни славой, ни платьем,
дай Бог увидать им
хотя бы одну перемену,
мы жизнью своею
охотно за это заплатим,
но кто нам назначит
такую ничтожную цену?..

(…Рюкзак надеваю
и топаю по лесу пеший.
Приветливый леший
на входе не спросит анкету,
зелёная чаща
безмолвно, как мама, утешит,
и рад бы сказать ей
хорошее слово, а нету…

Бегу, как на праздник,
навстречу деревьям радушным,
и к травам послушным
склоняюсь, хмелея немного,
но время торопит
в погоню за хлебом насущным,
и я возвращаюсь,
и снова стою у порога…

Дороги, которые мы выбираем…)


ПРИДЕРЖИВАЙТЕСЬ  ПРАВОЙ  СТОРОНЫ

(из стихов 60-х лет)   

       “Стойте справа, проходите слева”.
                Инструкция

Придерживайтесь правой стороны –
спокойнее оно и безопасней,
от самого младенчества, от яслей,
до старческой почтенной седины.

Я говорю – держитесь тех, кто прав!
Не вдумывайтесь – это аксиома.
На службе государственной и дома
являйте свой благоразумный нрав,

тогда вас ждут признанье и почёт
под небом лучезарным и лазурным.
Для счастья надо быть благоразумным,
а просто разум блага не даёт.

Неважно знать, где зло, а где добро,
а важно знать, чьё мясо кошка съела!..
По жизни проходите только слева,
как призывает тётя из метро.

Да будут сладки вам и левый хлеб,
и левый сад, и левая обитель,
ищите счастья слева и любите,
и слева доставайте ширпотреб.

Но справа, слева – всюду, как ни кинь,
вы – заяц, за которым морда волчья.
Не прите на рожон.
       Бунтуйте молча.
Молчите – и обрящете, аминь!

А если вам когда-нибудь тайком
захочется излить душевный ропот,
презреть годами выстраданный опыт
и по столу ударить кулаком –

чего уж не дано, так не дано!
Пусть ваша поза будет величава –
стучите кулаками, но сначала
возьмите в руки кости домино!..

А я ношу потёртые штаны
и ради благ не лезу вон из кожи,
но изредка,
       но нехотя,
       но всё же –
придерживаюсь правой стороны…


ДВА  ОКЕАНА
      
                Але

Сперва я думал – ты ручей,
звенящий тонко,
незамечаемый, ничей,
а мой, и только.

Потом я понял – ты река,
в реке пороги,
твои крутые берега
порой отлоги,

и есть вдали песчаный плёс.
где ждёт нас что-то…
Шумит река, а я – матрос
речного флота.

Ни берегов, ни огонька,
когда мы в ссоре.
А может быть, ты не река?
Ты – море, море!

Гуляют шалые ветра,
поют сирены,
и день грядущий на-гора
встаёт из пены.

Плыву сквозь грохот и туман,
послушный морю!..
А может быть, ты – океан?
И я не спорю.

В пучину канули года,
слова и лица…
Как холодна твоя вода,
мне не напиться!..

Живу, не веруя в обман,
волной омытый…
Ты – Ледовитый океан.
ох, Ледовитый!..

Уже и молодость прошла.
и зябну летом,
а если хочется тепла –
молчу об этом.

И ты, обиды не храня,
яви мне милость –
прости, любимая, меня
за молчаливость,

такой уж мне характер дан –
не для шумихи.
Я тоже, может, океан,
но только – Тихий…


ПЕРВОЕ  АПРЕЛЯ

                Я.Т.

Родившийся в обманный день,
избави Бог нас от обмана!
Нам улыбаются жеманно,
держа за пазухой кистень.
В тиши полночной стук подков –
беги, не будь настигнут ложью,
к её чугунному подножью
не приноси своих венков.
Не пожелай, не укради –
назло всемирному обману,
и правду жди, как с неба манну,
как сверхъестественного – жди!
А может, правда – это яд,
дурман, придуманный лгунами,
мираж за плотными стенами,
и мы – во лжи с лица до пят,
и наши первые шаги –
не в лучший мир, - шаги в болото,
обман – любовь, обман – работа,
обман – друзья, обман – враги?..
И не поднимется рука
избавить душу от обмана.

Но вдруг,
         как лодка из тумана,
мелькнёт прозрачная строка…


СЛОВА

(из стихов 60-х лет)

Дела – делами, но вначале
всегда слова, слова, слова…
Слова любви, слова печали,
слова – сухие, как дрова,

слова пустые, как полова,
слова – и колокол, и прах.
Кто в мире знает цену слова?
Пожалуй, только телеграф.

И боль, и ненависть, и мука,
и плач, и даже имена –
идут по три копейки штука,
увы, такая им цена.

Слова простые, как репейник,
неумолимые, как танк –
”Я умираю” – шесть копеек
и плюс художественный бланк...


НОКТЮРН

(из стихов 60-х лет)

…Беда со временем, беда.
Бегут года, мелькают даты,
друзья уходят кто куда –
кто в доктора, кто в кандидаты.

Нам раем стали шалаши.
Забыты все и всё забыто.
Мой друг, поэзию души
уже сменяет проза быта!..

Где неоткрытые миры?
Увы, не выдержан экзамен.
Жизнь коротка – идём с горы,
вершина пройдена, и амен!..

Живём, и лечимся от грыж,
и на ночь пьём стакан кефира…
…В углу, за старой парой лыж
ржавеет брошенная лира.

Подох стреноженный Пегас –
надежда наша и обуза,
и никогда уже от нас
не забеременеет Муза.

Не прыгнем выше бытия,
и вдохновение – химера.
       Но подрастают сыновья
       и громко требуют примера…


ВОЗВРАЩАЕТСЯ  ВЕТЕР
      
Возвращается ветер на круги своя.
Возвращается ветер и песню приносит.
Плодоносит земля,
       возвращается осень,
и в глазах золотая стоит кисея.

Отрешаюсь от старых и новых обид,
от любви отрекаюсь,
       от зла отрекаюсь.
Перед осенью этой не лгу и не каюсь,
ухожу от людей,
       и душа не скорбит.

Ухожу от людей, как печаль поутру.
Тишину мне воздайте, как первую почесть!
Начинается лучшее из одиночеств –
заточенье в себе
       на холодном ветру.

Среди шумной толпы, в перепалке сует
мы уходим в себя
       и себя обретаем,
и тогда
       мир становится необитаем,
и на целой земле только осени цвет.

Возвращается память – ночная роса,
свежий утренний хлеб и вода из колодца,
возвращаются те,
       кто уже не вернётся,
в тишине их родные звучат голоса…

Не хочу я ни денег, ни вечной возни,
ваших дел и забот, преисполненных смысла.
Да пребудут со мною и ныне, и присно,
и во веки веков
       эти мудрые дни!..

О, прозрачная осень,
       мой давний исток,
ты во мне, как слеза и улыбка паяца!
Дай нам Бог уходить
       и опять возвращаться,
как вернётся подхваченный ветром листок…

И какого рожна мне?
       И дом, и семья,
и супруга верна, и друзья непродажны,
слава Богу, живётся, как всем,
       но однажды
возвращается
       ветер
       на круги своя…


ПОПЫТКА  АВТОБИОГРАФИИ

Меня на гарбидже нашли.
Капуста, аист – это бредни.
Лежал я, маленький и бледный,
у бака с мусором, в пыли.
Я был курчав и длиннонос,
меня, должно быть, кто-то бросил.
Еврей по имени Иосиф
меня домой к себе принёс.
Простая, скромная семья –
отец, и мать, и два ребёнка,
и небольшая комнатёнка,
где проходила жизнь моя.
Метраж у нас был очень мал,
я рос у самого порога,
меня обрезали немного,
чтоб меньше места занимал...

О, незабвенная пора,
страна ваятелей и зодчих,
где гарбидж был с утра до ночи
и гарбидж – с ночи до утра!
Я подбирал там всё подряд –
ключи, замки, ножи, стамески,
и красный галстук пионерский,
и новый школьный аттестат,
стихов заветные листы,
слова, как ветра дуновенье:
”Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты…”
Я там нашёл друзей своих –
принёс когда-то полный ящик,
но мало было настоящих –
я отобрал себе троих.
Нашёл медаль, нашёл диплом,
я с ним проник в большие сферы –
сперва пробился в инженеры,
а старшим стал уже потом…

Однажды чудом отыскал,
на гарбидж выйдя спозаранку,
почти что новую гражданку,
согрел, почистил, приласкал.
Я сам не знаю – почему?
А то б другие прихватили –
для украшения квартиры
и для работы на дому.
Гражданка стала мне женой,
теперь отнимешь – как ограбишь.
Я к ней привык уже.
                На гарбидж
гражданка бегала со мной.
Она, как я, в нужде росла,
в ней кровь искателя бродила –
она по гарбиджам ходила
и двух детишек принесла…

А жили мы – как весь народ.
Нам говорили: ”Не ропщите!”
Нам говорили: ”Вы ищите,
кто ищет – что-нибудь найдёт!”
Чуть раздавался тайный звук,
что где-то выкинули что-то,
у нас была одна забота –
бежать, ловить, хватать из рук!
И мы ловили, но зато
уже друг друга не ласкали,
мы вечно что-нибудь искали –
то мне пиджак, то ей пальто…

Всему, однако, есть предел,
и сказка становилась былью,
страна шагала к изобилью,
а значит – гарбидж оскудел.
И стало ясно, что – пора!
Жена сказала мне: ”Уедем!
Пускай хотя бы нашим детям
не видеть этого добра!”
И я на всё махнул рукой!..
Теперь живу за океаном,
почти в краю обетованном.
Здесь тоже гарбидж,
                но – какой!..
Располагайся и живи,
не надо мучиться и драться.
Нашёл работу, два матраца
и чёрно-белое ти-ви.
Куда идти, чего искать?
Покой, прохлада и свобода.
Кругом продуктов – на два года,
таскать их – не перетаскать!..
А мысль – прозрачна и чиста.
Жена не пилит – замолчала.
Я начинаю всё сначала,
с абзаца, с нового листа.
Здесь легче дышится стократ.
Жую банан и жду зарплаты.
Люблю всем сердцем эти Штаты!

Скажите, их не сократят?..


               Иностранные слова:

гарбидж (garbage) – здесь: мусорник (англ.)


НАТЮРМОРТ

                Вагричу Бахчаняну

Закажу натюрморт, чтоб глядел на меня со стены,
чтобы радовал глаз, чтобы свет появился в квартире.
Нарисуй мне, художник, четыреста грамм ветчины,
малосольных огурчиков нежинских штуки четыре,
пол-буханки ржаного, салатик, тарелку борща –
а в тарелке мосол и сметаны столовая ложка,
двух цыплят-табака, чтоб взывали ко мне, трепеща,
молодой чесночок посреди отварного горошка,
а на третье – компот. Постарайся – не очень густой.
Можно фруктов немного, клубники, бананов – и баста.
А останутся краски – ты где-нибудь сбоку пристрой
незабвенный стаканчик примерно на грамм полтораста.
И тогда я скажу – ты художник, а не дилетант,
и причислю тебя к золотому безлюдному фонду!
Просто страшно подумать, на что ты угробил талант,
ни цыплят, ни борща – малевал, понимаешь, Джоконду…


ТАТАРО-МОНГОЛЬСКОЕ  ИГО

Песни, пляски, звон гитары, крик детей, кухонный чад...
Вдруг являются татары и тихонько в дверь стучат.
Словно в сказке позабытой, пахнет свежею травой,
гулко цокают копыта по асфальту мостовой.
Что за варварские лица! Правду пишут, что – орда.
Никуда от них не скрыться и не деться никуда.
Говорю: ”Привет, татары! Вы чего в такую рань?”
А они мне: ”Слушай, старый! Ты давай плати нам дань!
Пошевеливай ногами – шёлк, сатин, меха, пшено,
хоть товаром, хоть деньгами – нам, татарам, всё равно”.
Говорю: ”Вы что, ребята? Что вы крутите мозги?
У меня одна зарплата, минус зубы, плюс долги.
Круглый ноль в моём бюджете, как сказал Экклезиаст,
а ещё жена и дети. Так что – чао! Бог подаст!”
Обижаются татары: ”Ты, товарищ, нас не зли.
Мы тут новой бочкотары для продуктов завезли.
В общем, делай, как сказали, и не ставь людей впросак!
От Свердловска до Казани все приносят нам ясак.
Что ты – хуже прочих наций? Хватит щёлкать соловьём!
Будешь сильно упираться – мы монголов позовём!”
Я послал их к Магомету – то-есть, крепко, от души.
Если нету – значит, нету, и не требуйте, якши?
Я не Ротшильд, не завбазой – поищите дураков!
Ускакали, узкоглазы, только пыль из-под подков,
только слышно – по-татарски – отдалённое ”ура”…

Это всё, конечно, сказки, упражнение пера.
То ли дань старинным книгам, то ли просто – Божий дар…

Третий год живу под игом – жду монголов и татар.


ЭТЮД  № 6  В  ТОНАЛЬНОСТИ  РЕ-МИНОР

О люди, время трёт вас, как наждак,
земля гудит от ваших быстрых темпов!
А я надену праздничный пиджак,
пойду в собес и попрошу фудстемпов.

Я им скажу: ”В Камбодже льётся кровь!
Уже мы все – на острие кинжала!
Петрушки нет в продаже, а морковь
в который раз опять подорожала.

Вы слышите – грохочет барабан?
Для блага трудового человека
флотилия ”Советский Казахстан”
выходит на добычу шпрот и хека!..

И мир навеки будет сохранён,
душа возжаждет творческих порывов,
и будет вместо серых макарон
еда, в которой нет презервативов.

Вставайте все, кто честен и нелжив!
Да будет наша дружба нерушима!
Хочу фудстемпов. Я их заслужил
как враг тоталитарного режима”.

На это мне наглаженная мисс
с лицом, что хоть сейчас на обелиски,
спокойно скажет: ”Милый мой, катись!” –
по-своему, конечно, по-английски.

И я уйду. Я не обижусь, нет.
Пойду домой, смирю свой гордый норов,
нажарю замечательных котлет
и тут же съем без лишних разговоров.

Задумаюсь. Кончается январь…
день утонул у мира в сером хламе…
Взгляну в окно, и птица-секретарь
помашет мне приветливо крылами…


ЭЛЕГИЯ  № 1

Плыву, как мелкий частик,
от берега вдали.
Пора купить участок
кладбищенской земли.

Улягусь честь по чести,
когда придёт черёд,
в сухом хорошем месте,
подальше от ворот.

Земля – не пух постели,
а вечный капитал!
…Лишь листья б шелестели
и ветер долетал,

лишь только б неба проседь,
ни лета, ни зимы…
Земля еды не просит
и не берёт взаймы.

Куда-то годы делись,
но – не подбит итог!
Я – как землевладелец –
ещё спишу налог,

засею свой участок
морковью и свеклой,
и стану жить, как частник,
и обрету покой.

О, как мне будут сладки
навары от борщей,
когда взойдут на грядке
два фунта овощей!

Владелец урожая,
я съем земли плоды,
в уме перемножая
гектары и пуды…

А к рождеству Христову,
держа пятак в горсти,
пойду куплю корову –
есть место, где пасти…


            *  *  *

                С. Довлатову

Ближайшие друзья – за тридевять земель.
Ближайшие враги – за первым поворотом.
В осенние леса прогулки по субботам,
спокойствие души и мягкая постель.

Улечься ль на диван, судьбу благодаря
за сладкий звук трубы, доверчивый и чистый,
проститься ли с женой, податься в декабристы?
Но надобно ещё дожить до декабря.

Мой друг, не говори – ”Отчизне посвятим!”
Отчизне посвящать не хочется ни слова.
Мы вышли за порог, птенцы гнезда Петрова,
оглянешься назад – позор неотвратим.

Как тяжко уходить в пустые словеса
для пламенных речей и дружбы панибратской!
Не всем дано стоять на площади Сенатской –
кому-то суждены осенние леса.

Пускай себе гудит невыстоянный хмель –
оставшиеся дни расписаны по нотам.
Ближайшие враги – за первым поворотом.
Ближайшие друзья – за тридевять земель.


ЛЮБОВЬ

И снилась мне любовь – не звук пустой,
но тульский пряник, чёрствый и давнишний,
его, должно быть, пёк ещё Всевышний
на пятый день, а может, на шестой.

Уже иной на свете календарь,
уже иные лики на знамёнах,
а он лежит в буфетах станционных,
замученный, не пища – инвентарь.

Давным-давно, в разгар житейских бурь,
весёлых муз тоскующий избранник,
я покупал в буфете тульский пряник
и грыз его цементную глазурь.

Прошла пора студенческих забав,
и лишь во сне приходит образ тусклый:
любовь моя, ты чёрствый пряник тульский,
уже и не разгрызть – не по зубам…


ЭЛЕГИЯ  № 2

Пока царят в душе упрямство и раздор,
пока осенний лист гроза не уронила,
пока горит свеча, пока свежи чернила –
судья моей любви подпишет приговор.

Подпишет приговор, насмешливый старик,
вкушая сладкий миг на грани Рубикона,
закроет фолиант старинного закона
и снимет с головы напудренный парик.

А бедная любовь забьётся в уголок –
поруганная честь, святая добродетель.
И только я один – единственный свидетель
дневных её обид, ночных её тревог.

И только я один, остряк и домосед,
могу сказать о ней без прописей бумажных.
Не поминай долгов и не зови присяжных,
судья моей любви, будь добр и милосерд!

Сочтёмся как-нибудь, ну что мы – дикари?
Ни холода в душе, ни вечного укора.
Но если уж любовь достойна приговора –
пожизненно ко мне её приговори!..

Пожизненна в ночи горящая свеча,
пожизненны стихи, и молодость, и старость.
А сколько, милый друг, той жизни мне осталось?
Бессмысленно играть в судью и палача…


ПУШКИН

Александр Сергеевич – он непростой человек,
у него под окном специально приставленный пристав.
В Петербурге зима. Мостовые укутаны в снег.
Девятнадцатый век. Угоняют в Сибирь декабристов.

А поэт – как поэт, у него легкомысленный нрав.
Написать ли стихи или грогу принять с непогоды?..
И пекутся о нём, как родной, их сиятельство граф,
генерал Бенкендорф – вроде нашего с вами Ягоды.

Ненаглядная Русь! Нипочём ей ни дни, ни века –
стукачи, прохаря, разговоры насчёт провианта.
Нам, холопам её, всё одно – что цари, что ЦК,
упаси нас, Господь, на Руси от ума и таланта!..

Лучше пулю в живот, чем томиться и жить под ярмом!
Долго будешь народу любезен – и взрослым, и детям,
и погибнешь, любезный, как многие – в тридцать седьмом,
сам не зная о том, что судьба ошибётся столетьем…

А живи он сейчас, в наше время борьбы и труда,
своенравный поэт, дуэлянт, небожитель, гуляка –
наш большой идеолог, стоящий у власти Балда
прописал бы ему благотворные воды ГУЛАГа!

А быть может – не так, а быть может – российский кумир,
член Союза СП, но не ставший ни завом, ни замом,
наплевал бы на всё и пошёл бы, как люди, в ОВИР,
чтобы там доказать, что прадедушку звали Абрамом…

Поселился бы он на двенадцатой брайтонской стрит,
выходил на бульвар и гулял бы со взором печальным,
и сидел бы с друзьями на кухне, курчав и небрит,
и Довлатов Сергей называл бы его гениальным…

Александр Сергеевич, рок эмигрантский таков:
к программисту уйдёт от тебя Натали Гончарова,
и не станет печатать твоих вдохновенных стихов
вечный жид из газеты ”Тоскливое русское слово”,

сдашь на лайсенс и будешь ночами работать в такси…
Всё ещё образуется, друг мой, любимый, чего там!
Я устрою тебе выступленье у нас в JCC,
может, сотню дадут и оплатят проезд самолётом…

Умирая, живём, и живём, умирая – в стихах,
а вокруг суета, этот мир и жесток, и неистов.
В Петербурге зима. Белый пух превращается в прах.
Кандалы на ногах – угоняют в Сибирь декабристов.

Но покуда в бокалах – волшебные струи Аи,
но покуда зима и метелит, и кружит впридачу,
но покуда звучат незабвенные строки твои –
я и сам ещё жив,
и надеюсь,
и мыслю,
и плачу…


               Иностранные слова:

лайсенс  (license) – здесь: водительские права (англ.).
JCC  (Jewish Community Center) – еврейский общественный центр (англ.).


ДИЛИЖАНСЫ

А мне порою снятся дилижансы…
Ещё рабы не сбросили оков,
цветут поля,
поэты пишут стансы,
без нужды не рифмуя матюков.

У маменьки мигрень,
в чести Гораций,
Аврора – имя утренней зари,
и нет ещё зловредных радиаций,
придуманных супругами Кюри,

и даму не обидят –
”Ах ты, сука!”,
а став подобострастно визави,
”Мой ангел, – говорят, –
какая мука
томиться ожиданием любви!..”

Не любят нас –
ну что ж,
волненье спрятав,
”Навек прощайте!”
гордо уроня,
умчаться прочь –
в деревню, в глушь, в Саратов!
Мой старый друг,
вели седлать коня!..

А что теперь?
Вернуться в нашу эру.
У нас прогресс,
у нас – глазок дверной.
Ах, Боже мой,
кого позвать к барьеру
за все обиды, принятые мной?

Перчатку бросить
хаму в модном платье!
Но кто поймёт?
Мне странно самому.
При нашей незначительной зарплате
перчатками кидаться –
ни к чему.


ЛЕТА

Перевези меня, Харон,
на тот, на самый дальний берег,
где нет ни Африк, ни Америк,
ни овощей, ни макарон,

ни мыслей ночи напролёт,
ни четвергов, ни воскресений,
где мелкий дождичек осенний
на души праведные льёт…

На той, на дальней стороне –
мои свиданья и разлуки,
мои беспечные подруги,
не приходящие ко мне,

мои забытые друзья,
воспоминанья и упрёки,
стихов невысказанных строки
и вечный дух небытия.

Перевези меня, Харон,
не насовсем, а так, для смеху!
”Вам, – говорит, – ещё не к спеху,
давайте после похорон…”

Над Летой тишь и благодать,
а Лета – сонная, как Припять.
Стою один, и не с кем выпить,
и душу некому отдать…


ЗЕМЛЯ

Ещё не прочитана жизнь,
а уже – эпилог.
Сменяются дни,
как слова в государственном гимне.
Чтоб были дороги чужие,
как песня,
легки мне,
я землю родную
унёс на подошвах сапог.

Сносились подошвы,
но всё превращается в тлен.
Мои сапоги
принимает холодный сапожник,
он их водружает
на жертвенный старый треножник,
снимает подошвы
и новые ставит взамен.

Я в новых подошвах
гуляю и в дождь, и в пургу,
они неподвластны теперь
щелочам и кислотам,
но то, что служило
опорою мне и оплотом,
бесследно пропало,
а что – я сказать не могу.

Я думаю –
просто уходит земля из-под ног,
родная земля,
только я говорю не о почве.
Её ни купить,
ни посылкой отправить по почте,
а только с собой унести
на подошвах сапог…


ЭТЮД  № 7  ФА-МИНОР      

Мне кажется, что я – Наполеон,
не тот, что с кремом – тот, что император.
Я с маршалаими Нэем и Мюратом
разбит, как зюзя, схвачен и пленён.

А тот, что с кремом, знаете, по ком
не стоит и рыдать уже – он съеден.
Я вышел на минуточку к соседям,
вернулся – как корова языком.

И вот сижу на острове святой,
ничем не выдающейся Елены.
Я здесь умру, загадочный и пленный,
и обо мне напишет Лев Толстой…

О, звучные названья островов –
Майорка, Фиджи, Корсика, Бермуды!..
Печаль души, позор, битьё посуды,
и ты, Елена, мой последний кров!..

Я ухожу. Маэстро, дайте ”ля”!
Возможно, я фортуне не потрафил.
За знание имён и биографий
спасибо вам, мои учителя!

А ты, в кого ушёл наполеон,
не тот, что император – тот, что с кремом,
к моим ещё не созданным поэмам
навеки будешь доступа лишён!..

Я ухожу. Глядишь – совсем уйду.
Как сладко быть в бреду – рыдать ли? петь ли?
Стою один на Попокатепетле
и вижу славный город Катманду…


СТАНСЫ  К  МАРУСЕ

Маруся, хочешь – стансы напишу?
Как сладостно томление разлуки!..

…В кафе ”Снежинка” города Прилуки
ем на обед молочную лапшу
с сухариком. Фуражка набекрень,
распахнута моя косоворотка.
Вокруг сидят улыбчиво и кротко
крестьяне из соседних деревень.
Кондовая, махорочная Русь,
тулупы, телогрейки и портянки…

Нет-нет да и привидится по пьянке –
приют неунывающих Марусь,
но – Родина!..
               Не мне ли суждено
дожить свой век среди её отбросов?..

Я прежде был учёный и философ
(в ”философе” два ”л” или одно?).
Маруся, жизни нет. Замкнулся круг.
Здесь каждый холмик мнит себя Казбеком.
И я был не последним человеком
в системе Академии Наук,
а нынче – к огнедышащим печам
я подношу формованное тесто…
Моим словам просторно, мыслям – тесно,
и в сердце – неизбывная печаль…

Пять лет, как я покинул СССР.
Считай, что я – в загран. командировке.
Вот прикуплю вещичек по дешёвке
и вышлю, аккурат на твой размер.
Маруся, кто сказал, что нет любви?
Наплюй в лицо злодеям и ханыгам!..
Жизнь пронеслась одним-единым мигом,
и ты её обратно не зови.

Меж нами города и рубежи.
Погас огонь, остался свет лучины…

Мы – лебеди, которых разлучили,
мы – ласточки, а может быть – стрижи…

Лети, мой стих, к родному шалашу,
где снег зимой и очереди летом.
Так невзначай становишься поэтом.
Маруся, хочешь – стансы напишу?..


         *  *  *

Не из варяг в смурные греки –
из Чопа через Вену в Рим.
Прощай, страна моя, навеки,
в последний раз поговорим.

Склонись ко мне в поклоне низком!
Ни зла не помню, ни добра.
Уже обласкан и обыскан –
ни злата нет, ни серебра.

Свой чемодан пустопорожний
держу в опущенной руке.
Спасибо чоповской таможне,
что уезжаю налегке,

со мною книги и тетради,
а мне вослед – тяжёлый взгляд.
Уже, как маршал на параде,
я прохожу сквозь строй солдат,

уже объявлена посадка
в десятый беженский вагон..
Как страшно, милая, как сладко
лишаться ружей и погон!

Теперь прощай. Была любима.
Гляжу в оконное стекло.
Гудок – и жизнь уходит мимо,
и всё в забвенье потекло –

вокзал, фонарь, столбы, скамейки,
мой тихий шопот – “я не твой”…
И марш “Прощание еврейки”
оркестр играет духовой…


          *  *  *

Не о любви пою, не о любви,
помилуй Бог – куда уж о любви-то!
Всё в жизни, как верёвкой, перевито
крест-накрест, и попробуй разорви.
 
Уже надежд осталось – раз и два,
уже душа к соблазнам поостыла,
но вдруг строка становится постыла,
и старые мучительны слова.
 
Куда их деть – ценою в медный грош,
покрытых то ли пылью, то ли лаком?
Метафор нет,
      сравнений – кот наплакал,
эпитетов – и тех не наберёшь.
 
И я верчу их, как веретено,
слова, чей смысл уже с годами вытерт.
Любимая! – такой простой эпитет,
а стал уже метафорой давно…


БЛЮЗ  ДЛЯ  СЕРГЕЯ

Примечание:  Заглавными  буквами  выделены  фрагменты из новеллы  С.Довлатова “Блюз для Натэллы”.         

                С.Д.

Молодой человек, сын Доната, Довлатов Сергей,
друг поэтов, собак, Соломона Шапиро!
Апогей у тебя или – Боже избавь! – перигей?
Что умолкла твоя многострунная лира?

Я СЖИМАЮ В РУКЕ ЗАРЖАВЕВШЕЕ ЭТО ПЕРО.
МОИ ПАЛЬЦЫ ДРОЖАТ,  ХОЛОДЕЮТ ОТ СТРАХА.
Перед взором моим не Мурлин, извиняюсь, Мунро,
а твоя, дорогой, обнажённая ряха.

Да и что наша жизнь, как не вечная плата за страх,
непомерный соблазн для души и для тела?..
Мы стареем, увы, НО КОГДА-ТО МЫ ЖИЛИ В ГОРАХ,
и была молода Бокучава Натэлла.

Мы седлали коней, мы звериною мчались тропой,
ничего за седлом, только путь многовёрстый.
Где же удаль твоя? Ты теперь уже ГРУБЫЙ, СЛЕПОЙ,
НЕОПРЯТНЫЙ, РАСЧЁТЛИВЫЙ, МНИТЕЛЬНЫЙ, ТОЛСТЫЙ.

Где роман “Пять углов”? Где остатки былой красоты?
Пусть не будет тебе это слово в обиду,
только я никогда, никогда не забуду, что ты
ПОТЕРЯЛ БОКУЧАВУ НАТЕЛЛУ ИЗ ВИДУ.

Погляди на меня – седина, молодое лицо,
я один на один против зла и рутины.
Мне на всё наплевать! ВОТ СМОТРИ - Я ПЛЮЮ НА КРЫЛЬЦО!
ЧТО НА СВЕТЕ ПРЕКРАСНЕЕ ЭТОЙ КАРТИНЫ?

Слава Богу, хватает различных житейских невзгод,
их неправедный груз я ношу, как вериги.
Есть приличный костюм, есть супруга, и дети, и кот,
а ещё У МЕНЯ ЕСТЬ ТЕТРАДИ И КНИГИ.

Жизнь уходит, на сердце печальную тень положа,
ЛЕТОМ ТЕНИ КОРОЧЕ, ЗИМОЮ ДЛИННЕЕ,
ШИРЕ ЖЕСТЫ И БЛИЖЕ ЛАДОНЬ К РУКОЯТКЕ НОЖА.
Счастья нету нигде, даже в Новой Гвинее.

Пусть привычка к перу будет выше привычки к ножу!
Драгоценные дни не растрать по-пустому.
Ты – известный писатель, но я тебе честно скажу:
ЛИЧНО Я ИМПОНИРУЮ БОЛЬШЕ ТОЛСТОМУ.

Будь, как в прежние годы, спокоен, умён и красив
в назначеньи своём и в призваньи высоком,
как твой преданный друг, распевающий ГРУСТНЫЙ МОТИВ,
ДОЛЕТЕВШИЙ СЮДА ИЗ НЕВЕДОМЫХ ОКОН.

Ты – не вор, не бандит, ты (насколько я знаю) не гей,
армянин, и еврей, и владелец собаки,
молодой человек, муж Елены, Довлатов Сергей,
ТЫ - ГЛОТОК РОДНИКОВОЙ ВОДЫ ПОСЛЕ ДРАКИ.

Мой собрат по перу, автор многих волнующих книг,
“Панорамы” и “Нового русского слова”,
не грусти, дорогой, что чего-то ещё не достиг,
БУДЕТ ВСЁ - ПАТЕФОН, ХОЛОДИЛЬНИК, КОРОВА.

Часто видится мне, как в каком-то кошмарном бреду:
начитавшись твоих бесконечных историй,
где-то в зале на Брайтоне, в двадцать четвёртом ряду
ждёт тебя АСПИРАНТ РАБИНОВИЧ ГРИГОРИЙ.

Встань пораньше с утра, съешь вчерашний куриный рулет,
стань под душ и помойся водою горячей!
Я ГОРЖУСЬ НЕОТЪЕМЛЕМЫМ ПРАВОМ СМОТРЕТЬ ТЕБЕ ВСЛЕД,
А УЛЫБКУ ТВОЮ Я СЧИТАЮ УДАЧЕЙ.


ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА

Всё впереди – и плаха, и верёвка,
и пуля залежалая в стволе.
Кончается моя командировка
на этой замечательной земле.

Ещё не срок – ни времени, ни места,
но выплывают из небытия
две даты: день приезда – день отъезда,
а то, что между ними – жизнь моя.

Мне долгих дней волхвы не нагадали.
Придёт пора, и, лёгкая, как пух,
душа моя в заоблачные дали
взойдёт, и призовёт меня Главбух.

И я ему представлю длинный список
ушедших лет, желаний и тревог,
припомню тех, с кем дружен был и близок,
и всё сложу, и подведу итог.

Прости, Главбух, что я – из той породы,
кому земная жизнь невмоготу,
что я Тобой отпущенные годы
растратил на слова и суету.

Слова пусты, деяния – зловещи.
Весёлая судьба досталась мне
на той земле покинутой, где вещи
прочнее душ, а души – не в цене.

На той земле, где нищи мы и голы,
где именем Твоим ласкают слух,
мои несовершенные глаголы
не жгли сердец, прости меня, Главбух…

И, преисполнен высшей благодати,
седой Главбух, суров и отрешён,
прочтёт мой труд и вечное ”К оплате”
напишет в уголке карандашом.

Я скромной благодарностью отвечу
и в дальний путь направлюсь не спеша.
И явится моей душе навстречу
Довлатовская грешная душа.

Обнимемся, и станем в райских кущах
вести неторопливый разговор.
Куда спешить? Уже ни дел текущих,
ни суеты – свобода и простор.

Уже плевать на славу и на сплетни!..
Он будет возвышаться надо мной –
всё тот же, сорокадевятилетний,
каким ушёл когда-то в мир иной.

Он скажет: ”Не забыли – ну и ладно.
Простим и ничего не возомним.”
И станет мне покойно и отрадно
от мысли, что опять я рядом с ним…

Пусть торопить свиданье неуместно,
но где-нибудь за далью голубой,
мой друг, и для меня найдётся место,
и мы ещё увидимся с тобой…


          *  *  *

Затравленных поэтов имена –
как брошенные в землю семена:
Борис,
Марина,
Александр,
Осип.
Ты стадо не гони на них, пастух,
они ещё травою прорастут,
и воцарится болдинская осень.

Затравленных поэтов имена
в недавние
глухие времена…
Даёшь дуэль поэта с государством!
Когда уста смыкает златоуст –
возносится над ним державный бюст,
и высший смысл – в хулителе горластом.

Затравленных поэтов имена –
прозрачный свет,
небес  голубизна,
восславим их,
всё прочее – химера.
Мы родились в такую из эпох,
когда стихи ложатся под сапог
(эпоха длится со времён Гомера).

Затравленных поэтов имена
живут во мне с утра и дотемна,
им несть числа,
а я – такая малость.
Но если вдруг их слово, как росток,
пробьётся меж моих
дремучих строк –
дай Бог удачи мне,
чтоб не сломалось…


ВЕЧЕРНИЙ  ЗВОН

                "…Теперь, мой друг, давай поговорим
                о том, о сём, о пятом и десятом,
                хотя, признаться, лично мне приятней
                беседовать с тобою о втором,
                а также о семнадцатом, поскольку
                нам в эти дни зарплату выдают…"


Так я писал Бог знает сколько лет
тому назад, и строки – не из лучших.
Прошла пора авансов и получек,
пришла пора инфарктов и диет.

А мир, мой друг, по-прежнему хорош,
хоть так его примеривай, хоть этак.
Но всё же лучше быть на двух диетах,
а то с одной никак не проживёшь.

Не я, конечно, это изобрёл,
и ты прими, пожалуйста, на веру –
привычную российскую холеру
уже сменил бандит холестерол.

Нас учат медицинские круги,
что всё (за исключением посуды)
сужает кровеносные сосуды,
питающие сердце и мозги.

Пусть рушится здоровье у врагов,
а наше – да пребудет невредимо!
Но чтоб мозги питать – необходимо,
как минимум, наличие мозгов.

Позволь, к чему я, собственно, клоню?
Есть чёрный хлеб, салат, сардельки, вилка,
а также непочатая бутылка,
и мы всё это врежем на корню.

Стаканчики! Наполни ту зе брим.
Как хорошо! Ну, будь здоров, Василий!
Прижмурились. Взгрустнули. Закусили.
Теперь, мой друг, давай поговорим…


               Иностранные слова:

ту зе брим (to the brim) - до краёв (англ.)


ПОРА  ХОЛОДНЫХ  НОЧЕЙ

Пора увяданья, редеющих листьев, пора
холодных ночей, азиатского странного гриппа,
тоски по теплу, бесконечного кашля и хрипа.
Какой панацеей порадуют нас доктора?

Сказаться больным и не думать уже ни о чём,
сидеть у окна и за стаей следить журавлиной.
Горчичный компресс и горячего чаю с малиной,
и сладко уснуть, привалившись к подушке плечом.

И слышать во сне, как хлопочет жена или мать
и давняя боль просыпается где-то под сердцем,
и некую Алку с еврейской фамилией Селцер
увидеть, проснувшись, отвергнуть и не принимать.

И молча глядеть на унылый осенний пейзаж –
ах, вестник зимы, ах, зачинщик её и застрельщик!..
Печальный поэт, неизвестный налогоплательщик
для новой поэмы уже очинил карандаш.

Закружатся листья в последнем своём вираже
под музыку ветра, под звуки осеннего блюза,
и полночь нагрянет, и вечно-зелёная Муза
вот-вот постучится в окно на втором этоже…


ЗИМА

Уместно заметить, что снова зима на дворе,
что начался год, сгоряча именуемый новым,
и видишь себя безответным валетом бубновым
в затеянной кем-то холодной и скользкой игре.

Добавить ещё, что пора посетить магазин,
добра прикупить к одряхлевшим осенним доспехам,
подумав при этом, что куртка, подбитая мехом,
на вид хороша, но, увы, непригодна для зим.

В-сердцах заявить, что под снегом не видно дерьма,
и жаждать весны всей своею душой оробелой,
снежинки назвать наступающей гвардией белой
и весь этот бред впопыхах озаглавить ”Зима”.

А всё оттого, что стихи не слетают с пера,
и щели в окне, и воздействие вредных флюидов,
и Муза ушла, на прощанье ни строчки не выдав
из тех кладовых, из которых я черпал вчера.

Поэма не кончена, гибнет сонет на корню,
но явится март, молодым вдохновеньем пронизан,
и будут, звеня, осыпаться сосульки с карнизов –
тогда я не эти – другие стихи сочиню.


ОСЕННЯЯ  СОНАТА

Когда нас не будет
(а это, представьте, случится,
и что-то такое
давно уже в двери стучится,
да мало ли что,
да и час, как известно, неровен),
когда нас не будет,
останутся Бах и Бетховен,
останется Моцарт
и будет парить
над мирами,
безумный Шопен,
дай Бог памяти – кто,
и другие.
И будут качаться под ветром
деревья нагие,
и жёлтые листья
к оконной прилепятся раме,
и осень придёт –
за минувшее лето расплата,
и тучи надвинет,
и дождь будет падать отвесно,
и кто-то
печальный
усядется в мягкое кресло,
поставит пластинку,
и будет кружиться соната.
И будет кружиться,
рыдать,
торопиться к финалу,
и сердце наполнит
такою тоской
сумасшедшей,
что впору уже
и поплакать
о жизни прошедшей,
как струи дождя,
утекающей мало-помалу…

Прощай, моя осень,
прощай,
да не будешь последней!
Последние птицы
гнездятся на крыше соседней,
последние шелесты,
звуки,
трава одичала,
последние муки –
уже до весны,
до начала.
О чём я печалюсь?
Ни имени нет,
ни именья,
звонков телефонных,
друзей, приходящих некстати,
любви на рассвете,
душевных бесед на закате…
Бросаем каменья,
потом собираем каменья.

…Кружится соната,
кружится,
сплетаются руки,
вершится судьба моя,
слышишь,
ломаются копья!..
С последним аккордом
повалятся
снежные хлопья,
повалятся хлопья,
и всё возвратится
на круги.
Убудут печали,
и сменится тризна
обедней…
Кончается музыка,
длится,
сейчас доиграет!..
Ну вот и простимся.
Листва на ветру
догорает.
Прощай, моя осень,
прощай,
да не будешь последней!..


30  ЯНВАРЯ  1996 г.
      
                Памяти Иосифа Бродского

           «…Служенье муз чего-то там не терпит…»
                И.Б.

Когда свобода слаще, чем вино,
а миром правит серая дремучесть,
сгорая, жить и умереть, не мучась –
такое только гению дано.

Не царскому двору наперекор,
инфаркт, а не любовный треугольник –
погиб поэт, чего-то там невольник,
звучит ему похвал ненужный хор.

Он был и есть, а это – добрый знак.
Теперь он тоже станет частью речи,
как все его великие предтечи,
как Пушкин, Мандельштам и Пастернак.

В небесных сферах дух его парит,
но жизнь себе струится понемногу.
Ночь. Выхожу один я на дорогу.
А там – еврей с евреем говорит…


ОБРАЩЕНИЕ  К  БРАТЬЯМ-ПИСАТЕЛЯМ

Писатели, братья, да что ж вы такое творите?
Сюжеты у вас, персонажи, накалы страстей…
Пишите о вечном! К примеру – об остром гастрите,
катарре дыхательных верхних и нижних путей.

Пишите о вечном! О том, что не спится ночами,
и мыслей круженье, как в небе движенье комет,
и сердце болит, будто давят его обручами,
как бочку, а бочка, по-моему, вечный предмет.

Пишите о вечном! О жёнах – Горгонах сердитых,
она тебе слово, а ты ей в ответ – не моги,
ещё хорошо бы о моргиджах, займах, кредитах –
что более вечно, чем наши земные долги?

Пишите о вечном! О сайре, о шпротах, о гречке,
о нас – эмигрантах, живущих посильным трудом,
о нашем родном, не затерянном в мире местечке,
где каждый еврей притворяется Вечным Жидом.

Пишите о вечном! Пишите, туды вашу матерь!
Довольну трудящимся на уши вешать лапшу!
А впрочем, не надо. Я вспомнил: я тоже писатель,
о вечном, пожалуй, я как-нибудь сам напишу.


               Иностранные слова:

моргидж (mortgage) – заём на покупку жилья (англ.)


ПАРТИЗАНСКИЕ  СТИХИ

                Г.Фрумкеру
      
Весенние дни чрезвычайно погожи,
ни облачка в небе, деревья в цвету,
а я прозябаю – ни кожи, ни рожи,
ни денег на личном текущем счету.

Здоровью уже не помогут нарзаны,
чего ещё ждать от злодейки-судьбы?..
Возьму бутерброд и уйду в партизаны –
до леса всего лишь два блока ходьбы.

Прокиснет кефир, зачерствеет повидло,
остынет моя трудовая кровать…
Оставлю записку, что всё мне обрыдло,
я хату покинул, ушёл воевать.

Три бедрума в хате, ни кур, ни коровы,
из крана не каплет, подушка мягка,
там вазы хрустальны, дорожки ковровы,
а нет, чтоб парного попить молока.

Ой, где ж вы, мои партизанские тропы,
кровавые раны, крестьянский обоз?..
Построю землянку, отрою окопы
и первый же поезд пущу под откос.

Под белой берёзкой поставлю ”Спидолу”
и сразу настрою её на Москву.
Ещё б только мне динамиту и толу –
я вражеский штаб ненароком взорву!

А ночью, когда мне по злому капризу
захочется кушать в конце-то концов,
схожу в магазин и без денег, на ”визу”,
картошки возьму, колбасы, огурцов.

Поем – и опять запылают пожары,
и будет хайвей в разноцветном дыму!..
Мой друг, не пойдёшь ли ко мне в комиссары,
а то одиноко в лесу одному?..


               Иностранные слова:

виза (visa) – здесь: кредитная карточка (англ.)
хайвей (highway) – скоростное шоссе (англ.)


РЕКВИЕМ

               К сведенью всех джентльменов и дам:
               вечная память ушедшим годам!

Вечная память голодному детству,
свисту шрапнели, разрыву снаряда,
шопоту, крику, ночному злодейству,
залпу салюта и маршу парада,
красному галстуку, двойкам, пятёркам,
счёту разгромному в матче футбольном,
старым штанам, на коленях протёртым,
девочке в белом переднике школьном.
               Милое детство, Кассиль и Гайдар!..
               Вечная память ушедшим годам.

Вечная память сонатам и фугам,
нежности Музы, проделкам Пегаса,
вечная память друзьям и подругам,
всем, не дожившим до этого часа,
отчему дому, дубам и рябинам,
полю, что пахнет полынью и мятой,
вечная память котлам и турбинам
вместе с дипломом и первой зарплатой!
               Мало ли била нас жизнь по мордам?..
               Вечная память ушедшим годам.

Детскому плачу, газетной химере,
власти народной, что всем ненавистна,
крымскому солнцу, одесской холере –
вечная память и ныне, и присно!
Вечная память бетонным квартирам,
песням в лесу, шестиструнным гитарам,
визам, кораллам, таможням, овирам,
венскому вальсу и римским базарам!
               Свет мой зелёный, дорогу – жидам!
               Вечная память ушедшим годам.

Устью Десны, закарпатской долине,
Рижскому взморью, Петровской аллее,
телу вождя, что живёт и поныне –
вечная память ему в мавзолее,
вечная память парткому, месткому,
очередям в магазине ”Объедки”,
встречному плану, гудку заводскому,
третьему году восьмой пятилетки –
               я вам за них и копейки не дам!..
               Вечная память ушедшим годам.

Годы мои, как часы, отстучали,
я их тасую, как карты в колоде –
будни и праздники, сны и печали,
звуки ещё не забытых мелодий
Фрадкина, Френкеля, Фельцмана, Каца,
я никогда их забыть не сумею…
Боже, куда мне прикажешь податься
с вечною памятью этой моею?..
               Сяду за стол, и налью, и поддам…
               Вечная память ушедшим годам.


ПАМЯТИ  БУЛАТА  ОКУДЖАВЫ

В честь Булата Окуджавы,
музыка, играй!
Он стоит у переправы
через Лету в рай.

Он стоит и ждёт парома,
а парома нет.
Для души, что невесома,
уж ни зим, ни лет,

уж и песня, и беседа –
всё ни в склад, ни в лад.
Вот придёт Харон с обеда,
и – прощай, Булат!

И прощай, ума палата,
добрый человек!..
Будет скучным без Булата
двадцать первый век.


         *  *  *

Не могу объяснить это толком,
но, друзья мои, видится мне:
время всех нас расставит по полкам,
как товар, сообразно цене.

И не надо рядиться героем,
выставляя свой лик напоказ.
Всё, чего мы, родимые, стоим,
обнаружится позже, без нас.

Ах, поэты, писатели, братья,
не дожить нам до этих времён!..
Но надеюсь, что буду стоять я
в окружении славных имён.

Не приемля ничьих постулатов,
о, как время меня удивит:
справа будет Серёжа Довлатов,
слева будет Самойлов Давид!..

А быть может, и присно, и ныне
строки эти не стоят чернил,
может, всяческой полон гордыни,
я себя высоко оценил?

И не медью, а писком крысиным
будет голос мой биться в висок,
справа будет бидон с керосином,
слева – банного мыла кусок…


ПОСЛЕДНИЙ  ЗВОНОК
      
…И вдруг среди ночи раздастся последний звонок,
закроются двери, погаснет хрустальная люстра,
и выйдут на сцену волшебные люди искусства,
и музыка грянет, и в мире не станет тревог.

Проснётся душа и коснётся натянутых струн,
тугих, семижильных, скрипичных и виолончельных,
и я оживу, будто выпив бальзамов лечебных,
и буду опять, как бывало, беспечен и юн.

И вся моя жизнь вдруг покатится наоборот,
вернутся друзья, молодые объятья и лица,
покажется мне, что судьба в мои двери стучится,
но я не откликнусь, она постоит и уйдёт.

Прокатятся грозы, потом распахнётся окно,
и станет видна голубая полоска рассвета,
рожок возвестит о начале грядущего лета,
и всё ещё будет, чему ещё быть суждено.

А звуки уходят, сплетаясь в прощальный венок…
Крещендо финала – как неотвратимость итога.
Играйте, играйте, я буду стоять у порога,
когда среди ночи раздастся последний звонок…


               *  *  *

…Вдруг возникнет из метели
               чей-то лик в окошке мутном,
и прищурится лукаво
               то ли ангел, то ли бес,
и тогда случится чудо:
               новогодним ранним утром
две летающих тарелки
               к нам опустятся с небес.

Две летающих тарелки
               просигналят хриплым басом,
тихо сядут, излучая
               свет волшебный неземной,      
и в одной тарелке будет
               каша гречневая с мясом,
а в другой тарелке будет
               суп наваристый грибной.

Я пошлю жену за хлебом.
               На часах зависнут стрелки.
Боже правый, чудесами
               так и полнится земля!..
Но обидно мне, что чашки
               не летают, как тарелки –
после супа, после каши
               не мешало б киселя…


HALLOWEEN.  LA  FESTA  DEI  MORTI

(киносценарий)

В двенадцать часов по ночам является ведьма Эльвира.
Выходят четыре вампира случайную жертву искать.
За стол из карельской берёзы садится начальник ОВИРа,
читает моё заявленье и пишет на нём ”Отказать”.

В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт полководец –
какой-нибудь маршал Егоров – и в морду плюёт палачам.
Лаврентий Ильич Торквемада младенцев бросает в колодец,
а после танцует лезгинку в двенадцать часов по ночам.

Грохочет костями скелет. Обрубками машут калеки.
Волнуется синее море – русалка плывёт за буём!
Споём же, товарищи, песню о самом простом человеке,
о самом прекрасном и мудром – о Сталине песню споём!

Вот леший, а вот вурдалак – разводят свои тары-бары.
Но стрелки часов заводные рассвету явиться велят.
Под звуки славянского марша уходят ночные кошмары
туда, куда злые Макары уже не гоняют телят…


    *  *  *

Смерть приходит,
не давая поблажки,
так на камень
вдруг находит коса.
От военных
остаются фуражки,
от ушедших докторов –
колбаса,

от султанов
остаются гаремы!
Словно горы –
годы валятся с плеч.
От поэтов
остаются
поэмы –
ни надеть,
ни откусить,
ни прилечь.

Ах, не буду я
навеки
нетленным,
если краткость мне –
родная сестра!
Ни султаном я не стал,
ни военным,
и не приняли меня
в доктора.

Ни во что мы,
кроме денег,
не верим,
каждый день
подмётки рвём на ходу.
Подарите мне ботинки,
хаверим,
пусть останутся,
когда я уйду…


               Иностранные слова:

хаверим – друзья (евр.)


    *  *  *

Дети,
смотрите сюда,
в аппарат,
смейтесь,
как будто весна и парад!
Лампочка вспыхнет,
как шведская спичка,
всё озарится,
и вылетит птичка.
Вылетит птичка,
и с дальних высот
в клюве
пятнадцать рублей
принесёт.
Купим батон,
помидоров,
колбаски,
толстую книжку
с названием “Сказки” –
там на странице
сто двадцать седьмой
будет портрет
незатейливый
мой:
море волнуется,
баба сердита,
старый дурак
у худого корыта,
боль и печаль
до скончания дней –
грустная сказка
о жизни моей…
Дети,
не верьте
ни снам,
ни молитвам,
смейтесь –
а горе ещё
предстоит вам.
Станьте в сторонке,
кто зол и угрюм!
Тихо.
Снимаю.
Скажите “изюм”.


            *  *  *

Годы уходят кругами по чистой воде.
Скоро и мне поручать себя воле Господней.
В рай ли войду или буду гореть в преисподней –
всё разрешится на близком и страшном суде.

Кончатся радости, взятые мною в кредит,
впрочем, и горести тоже – добро не без худа.
Лёгкий мой прах в окружении странного люда
будет лежать на виду, а душа улетит.

Кто-то заплачет, скупую слезу уроня,
будут почтительны речи и благоговейны.
Братья мои – незабвенные братья Вайнштейны –
выроют яму, куда и упрячут меня.

Так ли окончится путь мой, не так – поглядим.
Сколько бы лет мне ни дали любезные боги,
благодарю, что могу я в конечном итоге
гордо сказать: я уже не умру молодым.


Примечание:

Братья Вайнштейны (Weinstein Brothers) – еврейская похоронная контора в Чикаго.


АВЕ МАРИЯ

Аве Мария!
Ни старый, ни новый завет
в жизни своей
не учил от зари до зари я.
Дай мне сказать
на пороге оставшихся лет
эти слова незабвенные –
аве Мария.

Дай прикоснуться
к печальной твоей красоте!
Жил припеваючи,
грешники – мы вездесущи.
Вечная память
принявшему смерть на кресте,
сыну, взошедшему
в мирные райские кущи.

О, не суди,
и не будет над нами суда!
Аве Мария!
Не плачь,
эти слёзы – химера.
Время наступит,
вернётся твой сын,
и тогда
кончится наша,
такая жестокая эра.

Аве Мария!
Да буду тобою ведом
в мире, желанном до боли,
до боли проклятом!
Благослови сыновей,
покидающих дом,
пусть их никто
не предаст
и не выдаст Пилатам,

лёгкой дороги,
удачи, открытых дверей
дай сыновьям,
пусть их беды вовек не коснутся.
Аве Мария!
Но прежде – храни матерей,
чьи сыновья
никогда уже к ним не вернутся!..

Всем поклонялся –
знамёнам,
вождям,
Ильичу,
люди и годы
трясли меня,
как малярия,
стар уже стал,
но тебе я ночами шепчу:
аве Мария, –
шепчу тебе, –
аве Мария…


INTERMEZZO

Грущу о невозвратном,
печали не тая.
 
Был мир сплошным театром
и драмой – жизнь моя.
Как заданную гамму,
я сам судьбе вослед
играю эту драму
восьмой десяток лет.
И вот пред вашим взором
разыгран будет мной
последний акт, в котором
уйду я в мир иной.
Пусть роль моя убога,
пускай смешна игра, –
скажите, ради Бога:
“Ни пуха, ни пера!..”

Быть может, плут и циник,
я выйду к вам на “бис” –
оттуда, из-за синих,
заоблачных кулис…
Я сбрасываю путы,
душа, как пух, легка.

Осталось две минуты
до третьего звонка.


ДВЕСТИ  ЛЕТ  ВМЕСТЕ

Цирк, и только: вечный жид
по верёвочке бежит –
над безумною толпою,
разевающею рты,
над чванливостью тупою,
выше зла и клеветы,
а внизу, как на рисунке,
люди, церкви, города,
вечный жид идёт по струнке,
и не спрашивай, куда,
не по зелени росистой –
дни и ночи напролёт
по верёвочке российской,
по намыленной идёт!
Пусть он, бедный, порезвится,
патриот и гражданин –
сколь верёвочке ни виться,
всё равно конец один:
ни цветка на мокром месте,
лишь опилки, как всегда…
Скажет бойкий шпрехшталмейстер:
нету вечного жида!..
Есть медведи, гном-уродец,
слон, гоняющий мячи…

О народ-канатоходец,
братья, сёстры, циркачи…


ПЕСЕНКА

             Памяти мамы

Вдруг ушедший, где ж ты,
мой весенний цвет?
Ни луча надежды,
ни просвета нет.

Яркое светило
поглотила мгла...
Что же это было?
Это ночь была.

Ночь, как тень кривая,
тащится за мной,
душу покрывая
чёрной пеленой.

Стало всё постыло –
мысли и дела...
Что же это было?
Это грусть была.

Грусть змеиным жалом
рвётся уколоть.
Полыхает жаром
немощная плоть.

Пламя раскалило
сердце добела...
Что же это было?
Это боль была.

Боли нету боле.
В голубую высь
ветром в чистом поле
годы унеслись.

Свежая могила
на краю села...
Что же это было?
Это жизнь была...


        *  *  *

...И ни расписок, ни квитанций
прогноз погоды не даёт.
Дожди косые, как китайцы,
терроризируют народ.

И мокнет осень золотая,
и мокнет автор этих строк,
слезу солёную глотая
на перепутье трёх дорог.

На этой, долгой и тревожной,
уже забытой навсегда,
оставил я в пыли дорожной
свои ушедшие года.

А той – конца и края нету,
но мне там виден каждый след:
по той, другой, уходят в лету
мои друзья со школьных лет.

И третья – узкая, кривая,
там вечный мрак в конце пути,
по ней, на небо уповая,
мне предстоит ещё пройти.

И я стою на перепутье,
погоду горестно браня,
и говорю: "Не обессудьте
насквозь промокшего меня..."


К СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЮ

Дожив благополучно до семи
десятков лет, украшен сединою,
а также верхней челюстью вставною,
благословен женою и детьми,

участье почитающий за честь,
нужду и боль познавший с колыбели,
я не спрошу с досадой: неужели
всё то, что было, это всё и есть?

Осталось то, что в Лету не ушло:
недолгое, как эхо, угасанье,
любимых губ неслышное касанье,
любимых лиц незримое тепло...

Жизнь – как роман: сперва берёт разбег,
а после мчится резво к эпилогу.
Проснулся. Встал. Оделся. Слава Богу!
Беру лопату. Разгребаю снег.


      *  *  *

Ах, эти кони вороные,
что унесли в края иные
отца, и маму, и сестру!..
Мне не уйти от их погони,
они вернутся, эти кони,
за мной однажды поутру.

Они вернутся! Их возница
не станет медлить и возиться,
натянет вожжи, крикнет "Вьё!",
и стукнут громкие копыта,
и скажет горькое finita
существование моё.

Как быстро годы пролетели!
Их мишура и канители
твердят, что жизнь была пестра.
Удача, что ли, дар судьбы ли?
О, как они меня любили –
отец, и мама, и сестра!..

Дай Бог им вечного покоя!
А я... Уже недалеко я
от их заоблачной глуши.
Слабеет память, рвутся фото,
слова теряются, но что-то
ещё живёт на дне души.

За всё, что больше не вернётся,
всё, что стихами обернётся,
за путь мой пройденный земной –
спасибо вам, мои родные!
Я слышу – кони вороные
уже торопятся за мной...


         *  *  *

                Детям

Я прожил жизнь. Она ушла, как сон,
явившийся однажды на минутку.
Я был рабом и, власти в унисон,
плясал под чью-то дьявольскую дудку,

покинул ненавистную страну,
любил, страдал, смеялся, ненавидел,
я видел зло, и горе, и войну,
я видел всё. Я ничего не видел.

Я жаждал знаний, грыз гранит наук,
знакомы мне и взлёты, и паденья.
Поэзию, как сладостный недуг,
всем сердцем ощущаю каждый день я

и, со своей судьбой накоротке,
всё, что посеял, то и пожинаю.
Я знаю цену слову и строке,
я знаю всё. Я ничего не знаю.

Вот летопись моих ушедших дней,
пускай не вся, не каждая страница,
но прошлое, записанное в ней,
в моей бессонной памяти хранится.

Я помню лица, страны, города,
что канут в Лету, как в каменоломню,
счастливые и горькие года,
я помню всё. Я ничего не помню.

Оставлю, ни строки не утаив,
на память о несбывшемся таланте
свой драгоценный творческий архив
на двух коротких полочках в серванте.

Читайте же стихи мои, хотя
от них вам вряд ли что-нибудь прибудет,
и я вернусь к вам много лет спустя.
Я прожил жизнь. А жаль – другой не будет.


                *  *  *

Хрустальная музыка рюмок на нашем недолгом пиру...
Зачем я считал, недоумок, что я никогда не умру?
Зачем я надежду лелеял, дитя, одолевшее вуз,
что буду по райским аллеям гулять в окружении муз,
что где-то меж Девой и Овном пройдусь я по звёздной гряде,
и, к счастью, меня невиновным признают на Страшном суде?..
О, жалкие интеллигенты из дьявольской клики крутой,
они сочинили легенды о жизни за смертной чертой!..
И вот я стою у порога, у самых последних ворот,
и вижу, что нету ни бога, ни света с названием "тот",
что нет ни хвалы, ни награды за праведно прожитый век...
Покину, как твари и гады, земной надоевший ковчег
и, душу навеки теряя, скажу сам себе второпях –
не будет ни ада, ни рая, а будут лишь пепел и прах...

...Но видится: я ещё молод, витаю, презрев суету,
мой глобус ещё не расколот на эту страну и на ту,
и нет ещё мыслей угрюмых, и славы приятен искус...
Хрустальная музыка рюмок. Улыбки застенчивых муз.
Смогу ли их тайны разгрызть я?..
Струится божественный альт,
и медленно падают листья на мокрый холодный асфальт...


              *  *  *

У наших старых жён – такие же мужья,
такие же мужья – в сединах и морщинах,
но жёны, выбрав нас, явили толк в мужчинах,
поэтому на них и держится семья.

Поэтому они, как некий командир,
приказы отдают налево и направо,
а мы без лишних слов и громких криков "браво"
стираем, чистим снег и нарезаем сыр.

От наших старых жён – прохлада и уют,
в их милых голосах – то кипяток, то льдинки.
А старые мужья, как старые ботинки,
хотя и не блестят – не давят и не жмут...


      *  *  *

Подобру и поздорову,
как ведётся на Руси,
лошадиную подкову
мне на счастье принеси.

Лошадь будет позабыта -
отмахала тяжкий путь
и отбросила копыта,
вроде нас когда-нибудь,

а подкову я, не пряча,
сохраню, как талисман.
Будут радость и удача,
будут денежки в карман,

ни печалей, ни напастей -
лишь подковою владей!
Неожиданное счастье
к нам придёт от лошадей...


         *  *  *

Уносятся годы, на ладан дыша,
уже не к веселью стремится душа -
к покою хотя бы,
слова расточаются по мелочам,
и птицы, увы, не поют по ночам,
но квакают жабы.

Но квакают жабы, сойдясь в хоровод,
их крики мой голос уже не прорвёт,
как воды - плотину,
а немощи тело берут на испуг,
и денно и нощно забвенья паук
плетёт паутину.

Плетёт паутину, дремучую сеть,
в которой я буду однажды висеть,
забытый навеки,
и будут под сетью изюм, курага,
малиновый звон, в киселе берега,
молочные реки.

Молочные реки, в них рыба форель,
и солнце сияет, и месяц апрель
приносит прохладу,
и девочка в белом, как ангел с небес,
идёт по бескрайнему полю чудес,
по вешнему саду.

По вешнему саду идёт, не спеша,
и сердце замрёт, и умчится душа
вдогонку за нею,
вдоль вечно-зелёных уснувших аллей,
за детством, за юностью бедной моей,
за жизнью моею.

За жизнью моею, за край тишины,
за солнечный круг, там уже не нужны
прогнозы погоды,
там горе - не горе, беда - не беда,
там дремлют усталые души. Туда
уносятся годы...


                *  *  *

А правда, что лет через двести, в чужие заброшен края,
в каком-нибудь бедном предместьи родится такой же, как я?
И звать его будут Наумчик – со мною один к одному,
и мама матросский костюмчик на праздник оденет ему,
а папа посадит на плечи и сына возьмёт на парад,
где слышатся громкие речи и красные флаги горят.
Пусть мальчик приколет к матроске значок "Осоавиахим",
и пусть не вспухают желёзки и папа не будет глухим...

Безоблачных дней перекличка, гуляния, смех, беготня...
У мальчика будет сестричка – такая же, как у меня.
И вот ему пять с половиной, он весел и счастлив, но вдруг
события хлынут лавиной, начнётся война, и вокруг –
страдания, кровь, канонада, ничто не имеет цены...
Не надо, не надо, не надо, прошу вас – не надо войны!..
Проклятье страданьям и войнам! Пусть мальчик живёт без тревог,
он вырастет сильным и стройным, как я бы хотел, но не смог...
И, Боже мой, как это просто – молить, чтоб, не ведая зла,
сестра его до девяноста, а может – и больше, жила,
и помнить печальную участь моей незабвенной сестры –
как рано, страдая и мучась, ушла она в антимиры...

Потомок времён беспокойных, мой тёзка, мой юный двойник –
о смерти, о боли, о войнах пускай он узнает из книг,
пусть только приятные вести придут вместо горя и слёз!
Я думаю, лет через двести решится еврейский вопрос,
и мальчик в году незнакомом не выберет долгий маршрут
за вузовским синим дипломом – туда, где евреев берут,
не будет сносить унижений, не станет искать миражи,
не спросит себя: "Неужели весь мир утопает во лжи?",
и, вырвав из жизни страницу, всё бросив, с детьми и женой
не пустится в путь за границу на поиски правды иной.

А впрочем, чего мы дуреем, уйдя от разбитых корыт?..
Пускай он не будет евреем, двойник, что меня повторит.
Я с детства приписан к еврейству – такой мне достался чертёж, –
к погромам, упрёкам, злодейству, ну – я, но ему-то за что ж?..
Не надо ни Вены, ни Рима, ни прочих ненужных затей!
Судьба моя – неповторима, кто будет завидовать ей?
И все мы, признаться по чести, плывём по волнам бытия...

...А правда, что лет через двести родится такой же, как я?..


          *  *  *

- Куда спешишь ты, юность ранняя,
какой пожар горит в крови?
Побеждена страна Германия -
не бойся, радуйся, живи!

       - О нет! Грущу я или праздную,
       умыта снегом иль росой,
       за мною тенью неотвязною
       неслышно ходит Смерть с косой!..

- А ты чего заколобродила,
ты, зрелость - юности сестра?
Цветёт и крепнет наша родина -
проснись и пой, кричи “ура”!

       - Не дорожу кремлёвским золотом,
       всё надоело, хоть кричи!
       За мною Смерть с серпом и молотом
       крадётся, будто вор в ночи!..

- Ты, старость, что тебя касается?
Дыши, надейся - в добрый час!
Теперь тебе уже, красавица,
и Буш, и Путин - не указ!

       - Мне наплевать на Буша с Путиным!
       Пригрела на сердце змею -
       за мною ходит Смерть с компьютером
       и загружает жизнь мою!..

       Нажмёт на кнопочку “delete”
       и всё на свете удалит...


     *  *  *
               
Падает снег, засыпает
жизни моей колею,
в белой купели купает
горькую память мою.

Что там – луна ли, свеча ли,
луч одинокий во тьме,
снег, уносящий печали,
холод, ведущий к зиме?..

Кажется – город завьюжен,
птичий не слышится гам,
и никому я не нужен,
равно друзьям и врагам,

даже той странной персоне,
дремлющей невдалеке
в длинном до пят балахоне,
с острой косою в руке...

Падает снег...


        *  *  *

Я жил, распахивая настежь
ворота в душу. Вот итог.
Ищи, – сказали, –  и обрящешь,
молись – тебя услышит Бог.

Люби людей, – мне с детства пето, –
будь им товарищ, друг и брат,
твори добро – тебе за это
потом воздастся во стократ.

Унижен был я и возвышен –
то воробей, а то орёл,
молился – Бог меня не слышал,
всю жизнь искал – и не обрёл.

Любил и ближних, и прохожих,
дарил добро в обмен на злость,
и десять заповедей Божьих –   
все соблюдал! Не воздалось.

Не воздалось, не отплатилось,
и я не сетую ничуть
на мне дарованную милость
пройти свой выстраданный путь –

путь ожиданий и лишений.
Но жизнь кончается, и вот  –
я, как дурак с помытой шеей,
всё жду обещанных щедрот...


             *  *  *

...Свирели трель и рокот медных труб
мне трепетную душу услаждали,
и видел я заманчивые дали,
и песни пел, и музам был я люб.
И было мне спасение дано
от пули, от петли и от пожара,
от Бабьего немыслимого Яра,
где я бы сгнил уже давным-давно.
Мне уготован был удел один -               
рассеяться во мгле кровопролитной,
но маминой бессонною молитвой
я был храним с рожденья до седин.
Каких бы ни касался я дорог,
в дыре ли я барахтался, в зените ль,               
мой ангел, мой невидимый  хранитель
меня для жизни солнечной берёг...

А время мчится, сердце леденя,
уходит, оставляя злые шрамы.
Я жив. Четвёртый год, как нету мамы.
И некому молиться за меня....


          *  *  *

Любите поэтов, пока они живы,
покуда их смерть не прибрала, шалава,
пускай наши страсти по ним и не лживы,
на что им, поэтам, посмертная слава?..

За то, что в унылой поре бездорожья
находят к сердцам потаённые тропы,
за то, что в них теплится искорка Божья,
за то, что они никому не холопы, -

любите поэтов, пока они живы,
прощайте поэтам  грехи и пороки,
хотя ни корысти от них, ни наживы,
один только воздух, безмолвные строки.

Но там, за строками, проносятся грозы,
там поле широко и речка бездонна,
там птицы поют и кричат паровозы,
смеётся паяц и рыдает Мадонна!..
 
Утонут стихи в незапамятной Лете,
склонятся над ними плакучие ивы...
За то, что они существуют на свете,
любите поэтов!

Пока они живы...


ПРИШЕСТВИЕ

Ночь над городом, ночь, но желанный рассвет уже близок.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста.
На холодной скамье тихо дремлет оборванный призрак,
измождён и небрит, будто только что сняли с креста.
Он вернулся вчера в этот город, уже незнакомый,
в этот грохот и шум, в суету преходящих сует,
он восстал и прозрел, словно вдруг отрешился от комы,
той, что длилась, как жизнь, бесконечных две тысячи лет.

И сквозь дрёму к нему тянут руки слепцы в Галилее,
жёны плачут навзрыд, слышен ропот седых стариков,
и по серым камням, по крутой гефсиманской аллее
удаляется прочь тот, кто проклят навеки веков.
Погоди, оглянись, я - прощенье твоё и причастье!
Что людская молва?  И да минет нас чаша сия.
Вот какое оно,  это наше еврейское счастье -
умирать, воскресать, возвращаться на круги своя...

Дремлет призрак. Уже догорает звезда на востоке,
заалел горизонт, скоро солнце взойдёт на-гора,
и с лазурных небес трубный глас возвестит о пророке,
он откроет глаза и устало прошепчет "Пора..."
Всё, что было, - уйдёт, всё останется там, за веками.
Поднимайся, иди в долгожданный последний поход,
со слезами в очах и с воздетыми к Богу руками,
по полям, по холмам и по глади задумчивых вод.

Начинается день, новый день рокового Нисана.
О, не медли, пророк, лик свой светлый народу яви!
И прозреют слепцы, и немые воскликнут "Осанна!",
и настанет пора  всепрощенья, добра и любви.
Тем, кто верует - рай, кто не верует - тем преисподня.
Да придёт благодать в этот мир, осенённый  крестом!
Только что это с ним? Он устал и продрог... Не сегодня...
Не сегодня, не завтра, когда-нибудь после, потом...

Проживут без него - грешной жизнью, нелепой и скорой.
Он измучен и слаб, он, как старческий перст, одинок,
да и нет уже в нём той божественной силы, с которой
он когда-то пришёл, заслужив лишь терновый венок.
Пусть уходят века, пусть продлится извечная  дрёма,
пастырь страждущих  душ не придёт свою паству пасти.
Всё равно от войны, от чумы, от резни, от погрома
никого, никогда он, увы, не сумеет спасти...

...Где-то там, в облаках, растворяется лунный огрызок.
Первый солнечный луч озаряет святые места.
На скамье - ни души. Испарился таинственный призрак.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста...


ВЕЧНЫЕ  ОЧЕРЕДИ

- Что там дают?
- Ничего не дают.
- Так почему ж в этот день лучезарный
вы тут стоите?
- На всякий пожарный:
выкинут что-то,  а мы уже тут.

- Кто здесь последний?
- Ну я, как на грех.
- Стойте, товарищ, куда вы полезли?
- Что там дают?
- Говорят, что болезни.
- Много?
- Не знаю, но хватит на всех.

- Что там дают? Габардин, креп-жоржет?
- Радости.
- Радости? Что за химеры?
- Гляньте - а есть там большие размеры?
- Поздно, товарищ - больших уже нет.

- Слышишь - успехи дают!
- Я не глух.
Точно - успехи. Товар гениальный.
- Дайте десяток!
- Вы что - ненормальный?
Сказано - в руки не более двух!

- Что там дают, уважаемый мой?
- Счастье дают - не сардины  в томате.
- Эй там, за бабушкой не занимайте!
Кончилось счастье! Идите домой!...

Что там дают?...


АДАЖИО  СОЛЬ-МИНОР

...Вступает орган - как размеренный стук метронома,
как сердцебиенье - звучит полусонный орган,
и вдруг из-за такта, пронзительна и невесома,         
мелодия льётся, и горло сжимает аркан,
и душу терзает какая-то скорбная сила,      
с небесных высот снизошедшая тайно сюда,
как будто судьба чью-то юную жизнь подкосила
и плачет над ней от обиды, тоски и стыда.

Так плачет поэт по своей незабвенной Лауре,
так плачет любовь, когда всё уже ей нипочём,
так струнные плачут - наверное, в их партитуре
стоит "Lacrimoso" над верхним скрипичным ключом.
По ком там рыдают? Хоронят кого? Не меня ли?..
Меня ещё время в своих жерновах перетрёт.
Мой ангел, на что мы прошедшую жизнь разменяли,
и что нам осталось от бывших  Господних щедрот?..

Не жаль умирать, расставаться с весёлой планетой,
лишь памяти жаль, что родные хранит имена,
подаренных книг, фотоснимков и музыки этой,
которой на смену когда-то придёт тишина.
Он тает, и тает, мой мир, голубой и зелёный,
уже ничему не подвластен и непоправим,
и длится, как век, этот медленный марш похоронный,
прощальный подарок и тем, кто ушёл, и живым...


              *  *  *

                Яну Торчинскому, посмертно

Как целую флотилию в-сердцах пущу ко дну,
ещё одну фамилию в блокноте зачеркну.
Живёшь с утехой сладкою, что, мол, не мой черёд,
а смерть придёт украдкою и друга отберёт,
дорога жизни скользкая расколется по шву,
и надо ль знать, на сколько я тебя переживу?..
Мы тоже были молоды, противились беде,
когда серпы и молоты держали нас в узде,
но мы руками слабыми ничьих мостов не жгли -
хореями и ямбами спасались, как могли...
Прощай. Дела окончены. Всё тихо, как в раю.
И я тут у обочины немного постою.
В пыли, в дыму и копоти умчались годы вдаль.
О, как мне жаль их, Господи! О Господи, как жаль...


ЧУЖОЙ  В  РАЮ

               Посвящается Але и детям


…когда мне делать нечего
усядусь
и пою
пою моё отечество
республику мою
покинутую родину
извечную страду
печальную мелодию
на тень её кладу
с её лугами
пашнями
с её речной водой
заботами вчерашними
и завтрашней бедой
пою
и сердце лечится
от всех былых обид

как сладок дым отечества
когда оно горит


напишите роман
как один неприметный еврей
сорока с небольшим
инженер
обладатель диплома
забирает семью
и бежит из родимого дома
за четыре границы
и дюжину разных морей
он бежит без оглядки
гонимый
как пыль на ветру
за собой оставляя
сомненья
грехи
упованья
и могилу отца
не дожившего до расставанья
и усталую мать
и смертельно больную сестру
оставляя друзей
без которых беда тяжела
дорогих и любимых
ни дня не прожить без которых
все мосты сожжены
до конца израсходован порох
уезжаю
прощайте
а там уж
была не была


вот я стою
открытый всем ветрам
всем наводненьям
бурям
ледоходам
добру и злу
закатам и восходам
звезде в ночи
и солнцу по утрам
вот я стою
потрогайте
живой
уймите ваше разочарованье
недолго мне
уже билет в кармане
и тень беды кружит над головой

о не пугайтесь
вычурных словес
я так
на всякий случай
всё от бога
письмо
надежда
дальняя дорога
казённый дом
любовный интерес
всё от него
и камень и строка
но даже он
и тот небескорыстен
как жаль
что постиженье вечных истин
приходит только после сорока
как жаль
что я
по молодости лет
жил как циркач
у мира на арене
приходит запоздалое прозренье
всё прах и тлен
и суета сует
всё прах и тлен
и лишь душа цела
в стихи и сны
упрятанная робко
зажжён очаг
и варится похлёбка
и не звонят по мне колокола

отверженный
бегу от суеты
кому сказать
почём на свете лихо
нет ни души
оглядываюсь
тихо
как пусто на земле

горят мосты


я деревянный человечек
ни братом не был вам
ни другом
один как перст на целом свете
ни с кем не жил
нигде не рос
я сделан просто из полена
и острым ножичком обструган
и мне достались в дар от папы
весёлый нрав и длинный нос
я к вам пришёл на представленье
я знал
что вы марионетки
и что невидимые нити
вас тянут
бедных вверх и вниз
я продал азбуку и куртку
за две паршивые монетки
чтоб хоть разок полюбоваться
на вашу кукольную жизнь
и вот сижу на лучшем месте
беспечный мальчик буратино
а рядом плачет
и хохочет
и умиляется народ
когда выходят на подмостки
два нестареющих кретина
мне жаль пьеро и арлекина
они в трудах который год

у арлекина шутки плоски
пьеро вздыхает по невесте
невеста бегает по саду
и что-то молвит свысока
стоят картонные деревья
летают бабочки из жести
собака лает
ветер носит
а в сердце
смертная тоска
а у пьеро со дня рожденья
незаживающая астма
у арлекина между прочим
гипертония и склероз
они своё уже отпели
и только девочка прекрасна
мне никуда уже не деться
от голубых её волос

звучат последние аккорды
у представленья
век короткий
умолкнет жалобная флейта
затихнет сонный барабан
а вас печальные ребята
уложат бережно в коробки
задуют праздничные свечи
и опустеет балаган
и я вас больше не увижу
нелепых
грустных и усталых
но ты
невеста в белом платье
не уходи ещё
постой
забудь об этих двух паяцах
мальвина
девочка
оставь их
смотри в руке моей сверкает
волшебный ключик золотой
ты подойди и дай мне руку
о ненаглядная мальвина
и мы пойдём бродить по свету
и дверь заветную найдём
откроем ключиком волшебным
и молча сядем у камина
и свет луны как свет надежды
с ночных небес прольётся в дом
я для тебя не пожалею
ни слов
ни песен
самых лучших
за дверью нашей будет счастье
ни слёз
ни вздохов
ни потерь

но ради всех святых на свете
сперва спроси
на что мне ключик
когда я до сих пор не знаю
где эта запертая дверь


проснусь ни свет и ни заря
и долго буду ждать рассвета
и в синих окнах будет лето
и ночь
и блики фонаря

блаженны спящие в ночи
да будет славен всякий сущий
кто сладко спит
на день грядущий
добыв насущные харчи
он дверь закроет на засов
и ночь заплещется прибоем
как передышка перед боем
стенных натруженных часов

проснусь ни свет и ни заря
мне раньше спалось беспробудней
и меньше было сонных будней
и время двигалось не зря
житейским опытом богат
теперь торжественно и мудро
встречаю будничное утро
и молча щурюсь на закат

однажды мне приснился рай
ни возроптать
ни удивиться
едой была мне чечевица
питьём нектар
жильём сарай
нет чтобы сеять и полоть
по наущенью злого гада
я съел запретный плод из сада
и тут
явился мне
господь
весь уходя куда-то ввысь
и трубным голосом играя
он закричал мне
вон из рая
чтоб духу не было
катись
куда я собственно пойду
я божьей кары не приемлю
я не хочу назад
на землю
и не хочу гореть в аду
и я тогда ему
прости
шепчу печально и покорно
землёй и адом сыт по горло
туда мне больше нет пути
не прогоняй меня
старик
и тут я кажется проснулся
глухая ночь
биенье пульса
и тишина
как в этот миг
и тишина
ещё ни зги
дай бог
чтоб утро было впрок нам
но вдруг
неясный стук по окнам
и чьи-то лёгкие шаги
но вдруг
смятение в груди
и некто
тихо и сурово
вдруг скажет три заветных слова
сейчас – начнётся – выходи

я выйду в ночь
и никого
три вещих слова
как знаменье
рассвет
пожар
землетрясенье
поминки или торжество
сейчас начнётся
подойдёт
неслышно
к этому порогу
сейчас начнётся
слава богу
недолго ждать уже
вот-вот


не спите
так грустно
а вы далеки и надуты
за окнами ветер
качается небо
не спите
куда вы уходите
в эти глухие минуты
слова угасают
и рвутся последние нити
куда вы уходите
где ваша гавань и пристань
какими словами
сказать вам что в сердце тревога
что рядом страдает
простой и нелепый
как выстрел
случайный попутчик
каких к сожалению много
пустыня меж нами
пустыня
ни древа ни злака
откройте глаза
улыбнитесь печально и сонно
уже по дороге
гуляет большая собака
гроза надвигается
слышите запах озона
сирень зацветает
не спите
погода коварна
но выглянет солнце
наступит такое мгновенье
прервите молчанье
тяжёлое как наковальня
прервите молчанье
прекрасное как сновиденье
о чём я молчу
не о том ли
что песенка спета
а годы уходят
и в молодость нету возврата
за всё в этой жизни
на что налагается вето
уплачено сердцем
а это ничтожная плата
не верьте стихам
и словам недосказанным
ибо
так просто писать
и так трудно прожить
без помарок
спасибо за встречу
за то что вы рядом
спасибо
не знал и не ведал
считаю что это подарок
живите спокойно
ничем вы себя не связали
и что вам за дело
до жизни и сердца паяца
но кажется мне
что сижу я на дымном вокзале
а поезд уходит
и сил уже нету подняться


и вдруг потянет к белому стиху
без удержу
как лодку на фарватер
так нашу неразумную праматерь
тянуло к первородному греху
окончится засилье волшебства
и явятся
невтиснутые в рифму
ценимые по льготному тарифу
простые и понятные слова
и канут в мир
дай бог их не спугнуть
как чистого младенца в крике первом
не будет ни метафор
ни гипербол
а только жизнь
а только смысл и суть

ах наша жизнь
коробка скоростей
не тщись понять
как этот мир печален
печальны мы
живём среди развалин
своих чужих ли судеб и страстей
считаем запоздалые рубли
и прочь бежим
от тягот и лишений
потёртые
усталые мишени
по нам
по нам
все пушки мира
пли

(…Та девочка, которая была
моею самой первою любовью,
бессонницей моей неразделённой, –
той девочки уже на свете нет.
Есть женщина, с которой я знаком
с тех давних пор – треть жизни, четверть века,
но судьбы наши так непараллельны,
что пусть в гробу застрелится Эвклид,
а им уже вовек не пересечься.
Но по ночам я вижу странный сон:
распахнут мир, и раннею весною
стою один у старых школьных стен.
Ещё я мальчик, полный ожиданья,
ещё живут мои учителя,
и всё – ещё, и лишь одно – уже:
уже известно таинство рожденья
ничтожных, но рифмующихся слов,
и сладкий хмель в душе моей, а мимо,
а мимо эта девочка идёт,
предмет моей любви и воздыханий.
Я ей кричу: останься, подари
на память мне хоть пару нежных слов,
улыбку, взгляд,
руки прикосновенье,
и счастлив я – на много дней вперёд,
кричу, зову, а девочка уходит,
уходит, как проходит сквозь меня…
Я ей гляжу вослед – и просыпаюсь,
и горько мне, и стыдно, как тогда,
как будто это был не сон, а явь,
как будто вот она – рукой подать –
прошла и не оставила надежды…

О, жалкая ирония судьбы!..
А может, это к лучшему, а может,
когда б не эта первая, смешная,
ничем не замутнённая любовь,
во мне бы не жило напоминанье
о детстве и о юности, в которых
она была, как светлое пятно?..
Пути Господни неисповедимы.
Ах, девочка, узнать бы наперёд,
какой нам образ жизни уготован,
какие люди ожидают нас,
где камень на дороге, чтоб споткнуться,
узнать, что жизнь – всего лишь вечный повод
найти врагов и потерять друзей.
Вот – встретились…)

и тянет
тянет к белому стиху
плывут слова
торжественно и слитно
плывут
как поминальная молитва
как тихий плач ребёнка на духу
умолкли пушки
остановлен бег
и ночь неслышно летопись листает

а белый стих
как белый снег
ложится в душу
и не тает


кому поэзия нужна
когда
в какие времена
мой древний пращур
пасть паучья
соединил слова в созвучья
будь проклят он
его вина

горел костёр
пылали сучья
на тонкой шкуре
у бревна
сидел он
первый
безымянный
произошёл от обезьяны
и тут же в строки
в письмена

с тех давних пор
я знаю рифмы
ни врубмашины ни сохи
ушли помпеи и коринфы
остались песни и стихи
зачем я мучаюсь бессонно
являя душу напоказ

у чукчей нет анакреона
и ничего
не хуже нас


когда-нибудь вернуться в отчий дом
пройти по навощённому паркету
несбыточно
туда дороги нету
но всё равно
однажды летним днём
покинуть поезд
выйти налегке
вдохнуть былые запахи и звуки
закрыть глаза
и вспомнить час разлуки
слова любви
снежинку на щеке
увидеть вдруг за далью стольких лет
на краешке вечернего перрона
ещё стоят светло и отрешённо
мои друзья
и машут мне вослед

сойти в метро
доехать до днепра
и сделать пересадку
уповая
на скорость незабвенного трамвая
глядеть в окно
потом сказать
пора
ушедшим дням
пора
моей любви
несбывшейся
пора
моей печали
последнему прощанью на вокзале
так вот он миг единственный
лови
воздай благодарение судьбе
за эту новоявленную милость
за то что ничего не изменилось
дома
цветы
табличка на столбе
сверкающий подземный переход
и улица которая знакома
отсюда пять минут ходьбы
до дома
ну может шесть
но кто ведёт им счёт
уже рукой подать
ускорить шаг
направиться к заветному подъезду
в былые дни я так встречал невесту
войти в его прохладный полумрак
взбежать наверх
вот раз
и два
и три
по вытертым ступеням
мимо лифта
нажать звонок
и тихо как молитва
он прозвучит за дверью изнутри
мой отчий дом
отрада и семья
приют моим печалям и заботам
и голос мамы тихо спросит
кто там
и я отвечу
мама это я
как блудный сын
вернувшийся с дорог
я припаду к стопам её
и снова
взойду под сень родительского крова
о защити от тягот и тревог
и мамина печальная рука
моих седин нестриженных коснётся
и что-то неожиданно проснётся
в моей душе
и я наверняка
заплачу вдруг
и это будет плач
по жизни
уходящей и грядущей
что я нашёл
искатель райских кущей
каких я удостоился удач
плач по друзьям
по шороху травы
по синему ручью
по зимним соснам
друзья мои
как мало довелось нам
встречаться
и не встретимся увы
плач по сестре
единственной
ушла
в тот мир где нет ни горя ни обмана
как страшно что навеки
жаль что рано
о мама
смерть глядит из-за угла
я плачу мама
тают как свеча
мои непродолжительные годы
и сладко мне
и тают все невзгоды
у маминого тёплого плеча

когда-нибудь вернуться в отчий дом
собрать друзей
на шумное веселье
на повесть о заморской одиссее
в которую
поверится с трудом
да было ли
ночные поезда
убогие ночлежки
чемоданы
чужие заколдованные страны
забыть навеки
раз и навсегда
земля кругла
разрушен колизей
мы сметены невиданным потопом
как птицы на ветру
по всем европам
могилы наших близких и друзей
но мы кто живы
дай нам бог добра
и дай нам бог
не забывать друг друга
и ждать
как исцеления недуга
минувших дней
и песен у костра
всё в прошлом
всё потеряно
быльём
позаросло
прощайте кнут и пряник
чужой в раю
твержу как вечный странник
когда-нибудь вернуться в отчий дом
и дописать последнюю главу

хоть на часок
на сутки
ненадолго
так тянет в лес
простреленного волка

когда-нибудь

но я
не доживу


БАЛЛАДА  О  ДВУХ  ВОЖДЯХ
И  О  МАЙОРЕ,  ИХ  СТЕРЕГУЩЕМ

Мне память многое оставила,
годам и дням
утерян счёт.
Я видел Ленина и Сталина –
в гробу, конечно,
где ж ещё?..
Они вот так лежали около,
и я глядел на них
в упор.
Два брата,
два дружка,
два сокола!
А возле них стоял майор.
Стоял майор
и всех трудящихся
без слов разглядывал,
как пёс –
следил,
чтоб два стеклянных ящика
никто с собою не унёс.
Вот мы бежим,
спешим,
торопимся,
а он, со смены уходя,
сдавал имущество
по описи –
”Два саркофага,
два вождя”.
Но как-то
(дело было к осени)
сюда пришёл
стрелковый взвод
и вынес бедного Иосифа,
чтоб не смущал родной народ.
Его спалили в крематории,
не сняв сапог и эполет,
оставив Богу
и истории
судить, плохой он или нет…
Теперь майор
стерёг Владимира
и опись вешал на скобу
с короткой записью,
а именно:
”Один великий вождь в гробу”.
И настроение повысилось,
а то всегда казалось –
глядь! –
вдруг встанет тот генералиссимус
и тихо скажет:
”Расстрелять”.
И увезут тебя
за выселки,
и не успеешь крикнуть ”ох!”…
А этот – нет,
не встанет,
лысенький,
уже и высох,
и засох.
Лежит печальный,
озабоченный,
к нему идут издалека
студенты,
школьники,
рабочие,
руководители ЦК.
А служба – что ж,
сиди с покойником,
блюди устав,
не дуя в ус.
Майор бы стал и подполковником,
но тут произошёл конфуз.

Был праздник.
Было всё расцвечено,
огни, гирлянды, красный креп.
Майор пришёл на службу вечером,
взял пистолет,
спустился в склеп,
проверил свет и отопление,
потом,
наряды разведя,
зашёл и видит –
нету Ленина!
Ни гроба нету,
ни вождя!..
Всё есть –
ключи,
цветы на полочке…
Майор,
цена тебе – пятак!
Нет Ильича.
Украли, сволочи!
Как ветром сдуло,
мать их так!..

Покуда с песнями и маршами
народ шагал
под кумачом,
покуда хмурики и маршалы
топтались тут
над Ильичом –
пришли евреи и очкарики,
враги свободы и труда,
схватили за ноги и за руки
и унесли
невесть куда!..
Помилуй,
матерь-Богородица!
Майор,
не мучайся, сынок –
теперь тебя уже, как водится,
усадят в чёрный воронок,
пойдёшь глухими коридорами
туда,
в последний свой приют,
где жизни нет
и только вороны
тупое темечко клюют…
Давай, майор,
в дорогу дальнюю!..
Он знает службу –
он такой,
он кнопку красную
сигнальную
нажал дрожащею рукой.
Сбежались бойкие охранники,
железом кованым стуча –
стоит майор
и в жуткой панике
кричит:
”Украли Ильича!..”

Но некто из администрации –
должно быть,
очень важный чин –
сказал,
что вождь на реставрации
и для тревоги нет причин.
Вернётся, дуся,
краше прежнего,
на благо всей страны родной!
”А вас, –
сказал майору вежливо, –
прошу проследовать за мной”.
С тех пор майора и не видели.
Ищи-свищи –
напрасный труд.
Жена искала
и родители –
и не нашли.
И не найдут.
А что касается виновника
всех наших
вынужденных
бед –
ему два медика-полковника
производили марафет.
Во время этой катавасии –
чтоб вождь был вождь,
а не гнильё! –
его почистили,
подкрасили,
надели свежее бельё.
Потом ступенями скрипучими
снесли обратно,
в мавзолей,
а то за ним уже соскучились
герои фабрик и полей.
И вновь поэты
звонкой лирою
бренчат во славу Октября,
и вновь лежит он, как
(цитирую)
”живой с живыми говоря”…

А мне –
что после реставрации,
что до,
что слава,
что хула –
мне всё равно.
Я в эмиграции,
и у меня свои дела.
Теперь
до тела залежалого
держу
изрядный интервал.
Я с детских лет
вождей не жаловал,
майорам честь не отдавал.
Забуду
жёлтого,
постылого,
преодолею
стыд и мрак…

Нет,
не могу понять
Шепилова –
зачем он к ним примкнул,
дурак?..


ПОЭМА  О  НАРОДНОМ  ДОСТОЯНИИ

А было так:
       мне двадцать лет,
и ни копейки денег нет
на сигареты и на пиво.
Мне говорит мой друг Шапиро:
       «А ты пойди продай скелет».
И я пошёл в мединститут,
не из корысти – для науки.
       Скелет! Как много в этом звуке!..
Глядишь – и денежку дадут.
 
Мне тут же сделали рентген.
Сказала старая зануда:
«Разденьтесь!»
       Я спросил: «Докуда?»
Она сказала: «До колен».
Какой-то член-корреспондент,
весьма возможно – патанатом,
присел к столу, шурша халатом,
и записал: «Еврей, студент».
Одним движением руки,
привычным, знающим и добрым,
прошёлся весело по рёбрам
и перещупал позвонки,
потом сказал, скрипя пером:
«От вас, студентов, нету спасу.
Скелет хорош. Идите в кассу,
скажите – мы его берём».
Мне дали семьдесят рублей
(семьсот – в масштабе старых денег).
Кассир – угрюмый неврастеник –
свой сейф открыл, как мавзолей.
С лицом, просящим кирпича
(чуть подойди – не жди поблажки!),
достал казённые бумажки
с любимым ликом Ильича
и, сожаленья не тая,
сказал, что надо расписаться
в конце длиннейшего абзаца:

       «Даю подписку в том, что я,
       такой-сякой, студент, атлет,
       сего числа, сию минуту
       передаю мединституту
       права на собственный скелет.
       И если я, такой-сякой,
       вдруг ненароком врежу дуба,
       то должен тут же в виде трупа
       явиться к ним в приём. покой,
       иначе оный институт
       для возмещения урона
       меня по строгости закона,
       как должника, отдаст под суд.
       А там уже, как ни крути,
       считай, студент, что песня спета –
       за укрывательство скелета
       дают от года до пяти…»

Я расписался – чик-чирик! –
без шума, крика и оваций,
и семь хрустящих ассигнаций
кассир мне выдал в тот же миг.
Пусть это вас не поразит –
я их без лишней канители
растратил ровно в три недели,
как говорится – sic transit.
И лишь в душе остался след –
что вот, мол, дескать, денег ради
взял подарил чужому дяде
свой замечательный скелет.
Уж так мне, видно, суждено –
томиться думою одною:
пока я жив – скелет со мною,
а после жизни – всё равно.
Студент,
       емеля,
       пустослов,
не оробею и не струшу.
Вон некто Фауст продал душу.
Скелет! Подумаешь – делов!..

Я вырос. Волею судеб
работал старшим инженером
и в мире, сумрачном и сером,
сам добывал насущный хлеб.
Женился, вырастил детей,
писал стихи – и тут же прятал.
Была любовь, была зарплата,
живи – каких ещё страстей?..
Но так устроен человек:
я бросил дом, друзей, привычки
и двинул к чёрту на кулички
искать вчерашний белый снег.
Нашёл ли, нет – вопрос иной.
Чужая жизнь – не с неба манна.
Зато прописан постоянно
в Чикаго, штата Иллиной.

Но вдруг…
       Однажды…
       Как-то раз…
Такие случаи нечасты,
из них писатели-фантасты
в два счёта стряпают рассказ.
Так вот, однажды,
       до конца
вкусивший бремя трудовое,
иду домой и вижу – двое
стоят у моего крыльца.
Ну всё, я думаю, капут,
мне это дело выйдет боком,
ещё ограбят ненароком,
а не ограбят – изобьют.
Хотя – чего с меня возьмёшь?
Хожу, как местные славяне –
два рваных доллара в кармане,
штаны, цена которым – грош.
Вокруг, понятно, ни души,
а тут – здоровых два амбала.
Теперь, судьба, пиши пропало!
Но если хочешь – не пиши.
В душе играет мелкий бес –
пройду, как будто не замечу…

Один из них идёт навстречу
и говорит мне: «Мистер С.?»
Гляжу – второй заходит в тыл.
Стою, догадкою влекомый –
мне чем-то лица их знакомы,
а чем – не помню, позабыл.
Перебираю всё подряд,
в мозгу каких-то мыслей сгустки,
а эти двое мне по-русски:
«Да ты не бойся!» – говорят.

И тут я вспомнил!
       Идиот,
болван в неведенье дурацком!..
Таких в России «двое в штатском»
прозвал насмешливый народ.
Жандармы, звери, стукачи –
я избегал их, как проказы.
И тут орудуют, заразы,
поди их, серых, отличи!

Я говорю им:
       «Господа,
чего мне, в сущности, бояться?
Я не желаю с вами знаться,
идите знаете куда?..»
«Такие, значит, пироги, –
они ко мне подходят близко. –
У нас тут есть твоя расписка,
пора выплачивать долги.
И не шуми – напрасный труд».
«Долги? Позвольте! Что такое?»
Хочу уйти,
       а эти двое
мне шагу сделать не дают.
Тут в двух шагах моя семья,
друзья,
       Америка,
       Чикаго…
«Забыл? Напомним. Вот бумага:

       «Даю подписку в том, что я,
       такой-сякой, студент, атлет,
       сего числа, сию минуту
       передаю мединституту
       права на собственный скелет…»

Меня прошиб холодный пот,
и я шепчу им еле-еле:
«Вы что, ребята, в самом деле?
И нет у вас других забот?
Скелет! Да я – в другой стране!
Да вы…
       Когда всё это было?..»
А двое топчутся уныло
и растолковывают мне,
что да, другие времена,
но там у них, в стране Советов,
нехватка, видишь ли, скелетов,
не только мяса и зерна,
и мой скелет, хоть сердцу мил,
хоть через тридцать лет без года,
есть достояние народа,
который строит новый мир.
Я обманул родной народ
и, не имея чувства долга,
уехал, видимо, надолго,
но этот номер не пройдёт.
Страна другая? Ну и что ж!
Стал гражданином и поэтом?
Их отрядили за скелетом –
вынь безо всяких и положь!..
«Шутить изволите, отцы?»
«Нам, – отвечают, – не до шуток».
А вид у них зловещ и жуток,
пришьют, не глядя, и – концы.
Я говорю им, сам не свой,
судьбу прикидывая грубо:
«Сперва я должен врезать дуба!
А я, как видите, живой».

Живой!.. Но верится с трудом,
что это им создаст помеху.

«Нам, – говорят они, – не к спеху.
Живи! Не бойся – подождём!..»

Хотел сказать: «Бери вас чёрт!» –
они растаяли, как тени,
два мелких служащих артели,
где я поставлен на учёт.
Я всё обегал, их ища,
и память вновь воображала
двух славных рыцарей кинжала
и – скажем образно – плаща.
Как их выносит род людской?..

Пришёл, уткнулся в телевизор,
но был до косточек пронизан
нездешней, прежнею тоской.
Что это было? Тихий бред,
болезнь,
       усталость,
       непогода?
О, достояние народа –
мой бедный маленький скелет!..
Герои горьких повестей,
живём волнуемся и плачем,
а наш скелет уже оплачен,
расписка в сейфе – жди гостей!..

..С тех пор в меня вселился яд,
на сердце муторно и мутно,
и на себе ежеминутно
я ощущаю чей-то взгляд…

Когда пробьёт мой смертный час,
я знаю – двое с партбилетом
придут немедля за скелетом,
чтоб честно выполнить приказ.
Уложат в ящик и – на Русь!
И самолёт Аэрофлота
туда домчит меня в два счёта!..

Так я на родину вернусь.

Потом учебный кабинет
мединститута, что по праву
подаст прошение Минздраву,
получит высохший скелет.
И кто-то на моих костях –
какой-нибудь научный слепень –
напишет труд, получит степень,
об этом скажут в новостях.
Полны дерзаний молодых,
врачи, студенты-обормоты
придут сдавать по мне зачёты
и будут сыпаться на них.
И некий двоечник Столбов,
большой знаток кости берцовой,
своей сокурснице Скворцовой
предложит сердце и любовь.
И будет им по двадцать лет,
и будут юмор и сатира,
но тут придёт их друг Шапиро
сказать, что в лавке пива нет…


СНЫ В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

       Памяти Мити Шкляного


Какие сны нам снятся по ночам?..

Мы юны, нам двенадцать с половиной,
мы с пионерской гордостью невинной
внимаем мудрым сталинским речам.

Мы сплочены в мужской суровый класс.
Ещё ни боли в сердце, ни колитов.
Вокруг полным-полно космополитов
с фамилиями вроде как у нас.

Мечта поэта – зимнее пальто!
Увы, обноски наши – вне сезона,
и жизнь проходит возле стадиона
и цирка под названьем “шапито”.

Учителя нас мучают с утра,
погрязшие в контузиях и грыжах,
а в нашем классе – сразу двое рыжих,
мы называем их Амон и Ра.

О нашей пятой проклятой графе
ещё антисемиты не орут нам,
и наш директор – Лев Наумыч Грутман,
кавалерист в армейских галифе,

Иосиф Львович – завуч и русак,
он учит нас премудрости грамматик,
Семён Абрамыч – лысый математик,
он формулами ставит нас впросак.

Афины, древний Рим, Лаокоон,
диктанты, драки, мелкие крамолы…
Три этажа неполной средней школы
нам заменяют цирк и стадион.

А девочки?.. Трофейное кино,
записки, вздохи, бантики-косички –
романов наших первые странички,
которым продолженья не дано…

Куда всё это делось? Как прибой,
нас разметала жизнь по белу свету.
Но так устроен мир: иных уж нету,
а те далече. Это мы с тобой…

Какие сны нам снятся по ночам?..

Мы повзрослели. Нам уже под сорок.
Усталые, мы вышли на пригорок,
и бездна открывается очам.

Остановись и посмотри назад.
Что там, внизу? Несбывшиеся грёзы,
любовь, тома поэзии и прозы,
Муму, Война и мир, Вишнёвый сад…

Там не дрозды российские поют,
не солнца свет, не арфы многострунность –
недолгая разграбленная юность,
сиротский однокомнатный уют.

Там детство, опалённое войной,
там отрочества жалкие руины!..
Земную жизнь пройдя до половины,
мы – пасынки в своей стране родной.

А что там впереди? Туман и мрак,
там пустота, зияющая бездна,
иной душе, быть может, и любезна,
где можно выжить, если не дурак,

где жизнь – борьба, по Карлу Ильичу,
где незавидна доля инородца.
Я не хочу ни выжить, ни бороться,
я жить хочу, я просто – жить хочу…

…Вот старый снимок. Мы – вдесятером,
жидовских морд непуганных десяток,
нам не грозят ни слава, ни достаток.
Мы в Киеве. Ещё не грянул гром,

куда бежать – ещё не решено,
ещё мы никого не провожаем.
Лишь через год, в связи с неурожаем,
начнут менять евреев на зерно,

и ты уедешь первым. А пока
из Дарницы ли, с Чоколовки, с Нивок
мы собрались, чтоб сделать этот снимок.
Такими мы пребудем на века.

Десяток душ – потомкам напоказ,
ещё нам не страшны ни смерть, ни старость.
Теперь нас только шестеро осталось.
Надолго ли? Ты там проси за нас…

Какие сны нам снятся по ночам?..

Уходит поезд. Дальняя дорога.
А то, что провожающих немного –
не придавай значенья мелочам.

Вокзальный дух, с военных лет немил,
плацкарты, визы, вещи, вещи, вещи…
Не забывай! Какой нас рок зловещий
уводит от отеческих могил?..

Нас двое, провожающих, из тех
на старом снимке, где мы все моложе,
и третий обещал явиться тоже,
но, видно, задержался, как на грех.

А на тебе китайский макинтош,
и голос твой звучит потусторонне.
Уходит поезд. Люди на перроне.
Ну, что ж, прощай, обнимемся, ну, что ж,

иди, уже волнуется жена,
до встречи!.. Разоделся, как на праздник…
Ну, с Богом!.. Уезжает одноклассник,
и рушатся, как скалы, времена…

Не то, что б мы дружили с юных лет,
ну разве что – во мнении оплошном,
но связаны мы памятью о прошлом,
она за нами тащится вослед,

она ещё проявится опять
в причастности к ОВИРу и ХИАСу.
Мы вечно будем братьями по классу,
по средней школе номер тридцать пять!..

…Уходит поезд. Тронулся. Исчез.
И светофор закрыл свой глаз зелёный,
и паровоза голос отдалённый
растаял где-то в мареве небес,

а мы вдвоём с товарищем идём,
и слышим что-то в гуле бестолковом:
ещё наш бедный скарб не упакован,
покой в семье, и жизни полон дом,

но, в общем-то, пора уже и нам
не ждать грозы и выбраться из нетей…
Идём вдвоём, а нам навстречу третий
бежит и не глядит по сторонам –

один из рыжих, солнечный брюнет
по кличке Ра, бледнее, чем бумага.
Он опоздал на проводы, бедняга.
Кто может знать – нарочно или нет?…

Какие сны нам снятся по ночам?..

Почти что семь десятков за плечами.
Сон не идёт. Мы реже спим ночами
и чаще обращаемся к врачам…

Но видится мне много лет спустя:
июньский день… Судьба полна сюрпризов.
Я тоже получу желанный вызов
и родину покину, не грустя,

и ты мне дашь обещанный гарант
в тот город, где живу я и поныне,
погрязший в многолетней паутине,
на пенсию ушедший эмигрант.

Июньский день. Вернее – ночь. И я
с надеждою, но явно без восторга
уже лечу из Рима и Нью-Йорка
в Чикаго, и со мной моя семья,

и всё неясно – что, куда и где,
ни языка, ни денег, ни приюта,
и будущее призрачно, как будто
написано кругами по воде…

И вот – огни, толпа, аэропорт,
такая красота – подстать Парижу.
Я знаю, что сейчас тебя увижу,
но не уверен – чем не шутит чёрт?

А день тот – нескончаемый такой,
что дремлет на ходу сынок-проказник…
Стоит мой полысевший одноклассник
и машет мне приветливо рукой…

Я позабуду радость первых строк,
родной земли немеркнущие виды,
восторги, унижения, обиды,
огонь костра, романтику дорог,

ненужной славы медленный обвал,
признания, наполненные вздором,
предательство иных друзей, которым
в их трудный час я руку подавал,

последнюю печаль – спасибо ей,
но этот день, почти что четверть века
тому назад, останется, как веха,
в уже недолгой памяти моей…

…Нас шестеро осталось. С каждым днём
всё тоньше нить, и рушится основа.
Когда-нибудь мы соберёмся снова.
Ты жди. Мы обязательно придём.

Мы будем приходить по одному.
И вот, в конце концов, сойдёмся все мы.
А наши сны, и снимки, и поэмы –
кому они останутся? Кому?..


EINE KLEINE NACHTMUSIK
(Маленькая ночная серенада)

       Зачем мы дали Гименею
       одеть себе хомут на шею?
       Не знаем сами, вам видней.
       Настанут дни житейской прозы,
       и мы поймём, какие розы
       нам заготовил Гименей…

                1961 г.

                Але

Где эта улица? Улицы нет,
названной именем Павла Тычины.
Я не любил её. Были причины,
были, да сплыли за давностью лет.
Берег днепровский, вода и песок,
милые звуки российского мата,
воздух с отходами химкомбината –
жизни ушедшей забытый кусок
в городе Киеве… Где этот дом,
многоэтажный, железобетонный,
две комнатушки и шум заоконный?
Помнишь, как жили мы там вчетвером?
Помнишь, как тихо струилась река,
слышался звон проходящих трамваев,
липы цвели, и Муслим Магомаев
пел о любви на волне “Маяка”?..
Где эта барышня, что я влюблён?
Где эта бырышня?.. Скрылась, исчезла,
как по веленью волшебного жезла,
в синем тумане минувших времён…
Барышня, бабушка, мёд мой и яд,
нашей любви уже пятый десяток,
как этот срок ненадёжен и краток!
Что там грядущие годы таят?
Было же счастье, и радость была,
как неразумно мы их расточали!
Господи, чёрная птица печали
вновь простирает над нами крыла!..

Старость – не радость и бедность – не грех.
Вот они, дожили мы до обеих.
Господи, разве мы звали к себе их?
Разве твоя благодать – не для всех?
Где наша молодость? Там, за бугром.
Вспомним, поплачем, и вправду – была ли?
Птицы отпели, костры отпылали,
годы обрублены, как топором.
Каждое утро – с команды “На старт!” –
служба, зарплата, волнения, слухи,
дети, продукты, ангины, желтухи,
плюс – отголоски отцовских простат.
Помнишь прогулки по мокрой лыжне,
песни, палатки на лоне природы,
скудные наши медовые годы
в лучшей на свете советской стране,
нашу жиплощадь – семейный очаг,
тёплое место для сна и досуга?
Только и радости, что друг от друга,
только и свету, что в детских очах…
Молодость!.. Душу себе не трави.
Что там за нами? Одни головешки.
Время уходит в безудержной спешке –
я ничего не сказал о любви.
Прошлые дни не отмыть добела.
Купаны в горькой советской купели,
жили, страдали, растили, корпели, –
может быть, это любовь и была…

…Помнишь старинный казённый дворец,
тот, где под свадебный марш Мендельсона
проштамповали печатью закона
соединение наших сердец?
Я тебя вижу такой, как тогда:
тонкая, в белое платье одета,
милая, нежная, полная света –
Боже мой, как ты была молода!..
Вот и кончается брачный бедлам –
гости, сотрудники, сёстры и братья,
брызги шампанского, слёзы, объятья,
с этой минуты вся жизнь – пополам,
лето и осень, жара и дожди,
радости наши, надежды и муки,
дети, что будут, а может быть, внуки –
всё впереди ещё, всё впереди!..
Годы промчатся, и, два старика,
в боли и немощи, как в паутине,
будем мы вместе с тобой на чужбине
век доживать. Но об этом пока
нам неизвестно. Отныне вдвойне
хочется ласки, покоя, уюта,
канет волшебная эта минута –
счастье начнётся! И кажется мне,
что суждено нам, как сказка гласит,
долго прожить и уйти в одночасье.

Ангелы в небе, несущие счастье,
молча спускаются. Дождь моросит…


I  VESPRI  SICILIANI

                Але

...Чикаго утопал уже в снегу,
холодный дождь гулял по Пикадилли,
а мы с тобою отпуск проводили
на тёплом сицилийском берегу.
Стоял ноябрь - прекрасная пора
для наших душ, алкавших винограда,
и солнечные гроздья, как награда,
по праву доставались нам с утра.
Отрадой наших утренних часов
был магазинчик "Frutta e verdura",
где в нас вливалась тонкая микстура
из ароматов, грёз и голосов.
А рядом, в тихой булочной, куда
мы совершали ранние прогулки,
нас ожидали утренние булки -
нехитрая, но славная еда.
Каких ещё нам надобно щедрот,
Сицилия, Sicilia, bel paese?
Panino con formaggio olandese -
наверно, самый вкусный бутерброд...

Был не-сезон, и в нашем городке
никто не угождал уже туристам,
и в море, ослепительном и чистом,
виднелись только лодки вдалеке,
и пляж был пуст. Прохладная вода
едва-едва касалась наших пяток.
И нам с тобою шёл шестой десяток,
но мы ещё не думали тогда,
что дни летят, как искры от подков,
и тонут где-то в горестном кошмаре, -
мы завтракали с видом на il mare,
на медленный восход, на рыбаков.
Здоровые, ещё не старики,
свой каждый день встречали мы мажорно,
и рыбакам кричали мы - "Buon giorno!",
"Buon giorno!" - отвечали рыбаки,
и складывалась новая строфа
в мозгу, заботой не отягощённом,
день наполнялся шумом, гамом, звоном -
всё это было molti anni fa...

Пляж был намного ниже мостовой,
и с тротуара вдоль подпорной стенки
туда вели щербатые ступеньки,
и вид у них был многовековой.
И как-то раз под стенкой, у воды,
как Ева и Адам во время оно,
мы возлежали умиротворённо,
вкушая кисло-сладкие плоды.
Над нами  проносились облака,
плескалось море, призрачная Этна
в седой дали была едва заметна,
над нею поднимались два дымка.
А в стенке, под которой много дней
мы проводили, времени не слыша,
была не очень видимая ниша,
но мы её заметили, и в ней
лежали грудой камни-голыши,
как-будто бы красуясь перед нами,
когда-то отбелённые волнами,
да так, что хоть стихи на них пиши.

Сменялись годы, люди, времена,
а камни - тут как тут, в покое праздном!
И мы на них с большим энтузиазмом
запечатлели наши имена,
и всех родных, и тех, кто был до нас,
на русском языке, чернильной ручкой,
и это всё потом сложили кучкой
в открытой нами нише, прочь от глаз.
Пускай лежат - хоть годы, хоть века,
пусть будут нашим тайным обелиском
на этом берегу, на сицилийском,
куда нас принесло издалека...
Не странно ли, что в дальней стороне,
куда б ни направлял свои шаги я,
ко мне не приходила ностальгия
по родине? Ни в мыслях, ни во сне.
Зато звучат во мне колокола
по рыбакам, по лодкам на причале,
по этим piazza, via и viale,
по речи, что близка мне и мила...

...Я верю, что в один прекрасный год
какой-нибудь учёный археолог
вдруг приподнимет нашей тайны полог
и камни в нише брошенной найдёт,
но он прочесть не сможет имена,
которые написаны по-русски,
и будет думать - древние этруски
оставили все эти письмена,
и ошибётся, хоть и даровит.
А жажда знаний - непреоборима,
и призовут профессора из Рима,
который знает русский алфавит,
Он всё прочтёт, что мы из баловства
придумали как дань родным и близким,
и прозвучат под небом сицилийским
чужие, непонятные слова,
пришедшие случайно, наобум,
ничем не веселя и не печаля,
загадочные - Лёня, Витя, Аля
и - вовсе уж нелепое - Наум...


         *  *  *

               Яну Дымову

…Ничто назад не пятится –
ни вёрсты, ни года.
Мой скорый поезд катится
неведомо куда.
Как бабка повивальная,
что вывела на свет,
кассирша привокзальная
мне выдала билет.
Не в мягкий и не в литерный,
а в жёсткий, продувной,
зато мои родители
в одном купе со мной.
Постельные квитанции,
дымок от кипятка…
       И до конечной станции –
       дорога далека.

Пошли мои законные
вагонные деньки –
пейзажи заоконные,
тревожные гудки,
война, эвакуация
на станции Уфа,
моя смешная нация,
нелепая графа,
учебники, занятия,
убийцы-доктора,
студенческая братия,
весёлая пора!
Я первый на дистанции,
и нет на мне вины!..
       И до конечной станции –
       ещё, как до Луны.

Бежит, как на свидание,
стальная колея –
диплом, образование,
жена и сыновья,
любовь, стихи, верчение,
как белка в колесе,
марксистское учение,
мечты о колбасе…
Прощай, сбегу от БАМа я!
Мне жизнь одна дана!..
Америка, судьба моя,
за окнами видна.
А там – на фоне Франции
мой скромный силуэт!..
       И до конечной станции –
       немало зим и лет.

А дни – в тревогах мелочных,
то смех, то плач навзрыд…
Куда мы мчимся, стрелочник,
какой нам путь открыт?
К погибели? к стакану ли?..
Состав берёт разгон.
Друзья, как в воду, канули.
Пустеет мой вагон.
Всё ближе дали млечные,
но на подъём легки
весёлые, беспечные
мои проводники,
но льются песни с танцами,
покой и благодать.
       А до конечной станции –
       уже рукой подать…