Юный житель столицы царственноликой,
Я в краях деревенских ни разу не был,
Посвист ветра не слушал я меж стогами,
На болота не хаживал за брусникой,
Не закидывал в глуби речные невод,
Под весенней грозой не бродил лугами.
Я с двустволкой не езживал в глушь сорочью,
Не ночлежничал в мякоти сеновала;
По грибы лишь на пригородном, бывало,
Выбирался – и млел, шелестя по кочкам.
И во мхах аксамитных встречал внезапно
Крепыша-подосиновика – его бы
На скрещённые прутики нанизать бы
Да испечь – упоительный дар чащобы,
А не, срезав под ножку, кидать в корзинку,
Чтоб почистить – и на зиму, в морозилку…
А под вечер, а дома, в державном граде,
Мне рассказывал старенький репродуктор
О дроздах-песнопевцах и снежном поле,
О пшенице златой, чьи пушисты пряди,
И о тройке, что мчится по первопутку,
Слыша отклик разбуженных колоколен.
Но и в граде моём, где природы поступь
Осторожна, застенчива, полускрыта,
Где общения с ней не умножишь навык,
Я, порою грустя, узнавал, сколь просто,
Но надёжно, как бабушкин чай, разлита
Её нежность – в дожде и в неярких травах…
Затоскую – ну что ж… На любой развилке
Мне ветвями и липа, и клён помашут,
И разделят со мною тоску травинки,
И прошепчет листва: «Не кручинься, Саша…».
Лик природы склонялся ко мне, отзывчив,
И на крыльях, колышащихся незримо,
Уносилось ненастное настроенье;
И готовилось сердце – упрямый живчик, -
Сонно-пасмурный морок долой низринув,
По-весёлому выправить ритм биенья…
А потом, под шалунью-капель с карнизов,
В свете ламп, под уютно пыхтящий чайник,
Я внимал переливам старинных песен;
И раздольный их звук был чудесно близок,
Словно путнику, чью меж лесов бескрайних
Освещает тропу златобокий месяц.
И сливались в одно навсегда виденья
Переулков родных и дворцов престольных
И со стужей лесной, и с порой цветенья
На пространствах ромашково-белоствольных.
Нет, не знал я, сколь целостность благодатна,
В те далёкие годы… Но был единым
Тот мой мир, растворившийся безвозвратно
В дымке облачной пёрышком лебединым.
1993