ТРИ ЧЕТВЕРТИ ВЕКА (ПОЭМА)
И пели о павшем том клёне,
Что тщетно берёзку любил,
И пели о том батальоне,
Что в сумрак ночной уходил.
И в сердце, навечно имперском,
От песен тех – трепет волной;
И в росплеске струнноперстном
Напев колыхнулся иной.
Взметнулась дворянская удаль,
Чей стяг – так заманчиво бел;
Так что же мой голос – на убыль,
Так что ж я смолчал – не подпел?
Мной не был напев тот подхвачен,
И не было слёз на глазах
О мире, что кем-то утрачен
Три четверти века назад.
О мире, чей отсвет старинный
Влекуще красив и теперь,
Чьи воины – стан лебединый, -
Разбиты на лоне степей...
Молчал я. Уста не пели –
Простите, струна и рояль!
Оплакивать мир этот – мне ли?
И эта кручина – моя ль?
Когда бы на свет этот белый
В том самом я глянул краю,
Но век не ветшающе зрелый
Лелеял бы юность мою,
А с веком тем взапуски, вровень
Я рос бы – иль раньше чуток, -
И древность скитальческой крови
Не метила б – чуждый росток, -
Любил бы я жизнь былую,
Чьей почвы – родное дитя:
Там женщинам руки целуют,
И платья плывут, шелестя;
Свечей опадающий иней –
Напутствие под венец,
А если поругано имя –
Клинку о клинок зазвенеть...
И знал бы я, в пламени схваток
Чьи выберу стяг и шинель:
Я знал бы: вспоившее – свято,
Мой долг – защищать колыбель.
Живым предрекает рожденье -
Чем жить, за что голову класть...
Улусов раскосых враждебней
Была бы советская власть.
Она бы, нежданная, вторглась,
Похитив уют и уклад,
Оставив лишь имя и гордость
Средь чёрного пепла утрат.
Она б оттеснила к Тавриде,
А дальше – удел кочевой;
И было б за что ненавидеть,
И было б – бежать от чего.
Черпнув кочевого тумана,
Отплыв в неприветны края,
Тоску лебединого стана
Познала бы юность моя.
Спасаясь от чуждой стихии,
Всходя на корабль чужой,
Бежал бы – не от России,
От власти, что стала судьбой.
Я знал бы: не дом – пепелище,
Навек уходя, отдаю,
И воронов злых перекличка
Оплачет утрату мою.
И, слив всё, что горько и больно,
В двух кратких словах – не судьба, -
Сберёг бы я, может, обойму
Последнюю – для себя...
А если не так, то – чужбина;
И Чёрное море у ног
Преградой неистребимой
Простёрло б горячий песок.
И ждал бы я, глядя на север
Со скал мусульманской земли,
Чтоб волны в морском напеве
Мне отзвук родной донесли.
Но молвил Святый, Им же создан,
Сбирая в назначенный путь:
«Быть вёрстам, и вёснам, и звёздам,
Но позже – не обессудь».
И, росплеском струнноперстным
Взлетев, - что сулилось, сбылось;
Но локон смолянки у сердца
Мне прятать не довелось.
И, зная, что отчей усадьбы,
Сожжённой, вовек не верну,
Не мчался я, выхватив саблю,
В отчаянный бой на Дону.
И навзничь, в сиянье росинок,
Червоным плеснув в ковыли,
Не пал... и солдатскому сыну
Сквозь боль не шептал: «Застрели!»...
В воронку войны не летели
Мечты мои, плавясь в огне,
И я не терял колыбели,
И маузер бил не по мне.
Оплакан был в пору иную,
Устами законных детей,
Тот мир... только прах шевельну я
Неподлинной скорбью своей.
Мной вход в те ряды не оплачен,
А песнь моя – боли в ней нет,
И плод, что навеки внебрачен, -
Её отражённый свет.
Цвет белый... Твоих не застала
Душа моя царственных крыл.
Мне душу и детство цвет алый
От чёрного защитил.
Я знаю иные напевы
И отблеск иного огня.
Я знаю, что был сорок первый,
Пусть даже он был без меня.
Душа в том навек не повинна,
И кто попрекнул бы виной?...
Но знаю, что каждой кровинкой
Я связан с великой войной;
Что с кровью, текущею в жилах, -
А кто б от неё отмолил, -
Когда бы иначе решилось,
Глазам не открыться б моим...
Тогда уж ни пойманной птицы
Птенцом, ни рабом, что в плену,
Не мог бы на свет я родиться,
Не сбросил бы тьмы пелену.
Но раньше, чем прочие даты
И азбук цветных кружева,
Узнал я, что был сорок пятый,
И краткие эти слова
Аукнулись – дождика тише,
Но властно, как древний закон, -
Не облачным «сим победиши»,
А азбучным «сим защищён».
Не выспросив, злато ли, медь ли
Жизнь юная прочит в дары,
Не спешно, не скоро, помедлив,
Не грозной дождавшись поры, -
Так, робкая, медлит невеста
Пред взоры, в сиянье и плеск, -
Настали рожденье и детство,
Сквозь «нечто» забрезжило «есмь».
Ни тьмы, ни войны, ни обмана,
И жизнь – без рубцов полотно.
Мне сказку читала мама,
И тополь глядел в окно.
Всех снов и видений целебней,
Не гас её голос в дожде, -
О той ненаглядной царевне,
О чудной живой воде...
Бесспорнее всех политграмот
Там добрых талан и удел.
Мне сказку читала мама,
А сам я ещё не умел.
Что ж дальше? А дальше – поэма,
В которую память слилась,
Иль снимок послевоенный,
Где просинь чернил расплылась.
Потёртый, негнущийся снимок,
Надписанный вечным пером...
Там скачка неуловимых
И с «Красной Стрелою» перрон.
Там чашкой разбит голубою
Июнь, чья заря так чиста,
И насмерть сражаться с судьбою
Клянутся невзрослых уста.
Там образ, стократно знакомый,
Великих и скорбных путей,
Закрытые двери райкома
И лица блокадных детей;
Там ждавшая слова и взгляда
В пятнадцать, в тот вечер, в тот миг;
Там имя и песнь Ленинграда,
Там боль его, отклик и лик...
Там первые читаны слоги
И первый решён там пример
Под плач той смоленской дороги
О взмывшем за грань стратосфер...
Там тишь высоты и посёлка,
Чьи веси Господь имена,
И робкая властность комсорга
У той, чья улыбка нежна;
Там словно косынкою женской
Укрытое «жди и зови»,
И вечный, как голос Шульженко,
Завет – не прожить без любви...
И если – не саблей, а словом, -
Ударила тьма полуправд,
Не колокол – душу былого
Победно влача в переплав,
И снова меж теми и сими –
Рубец, и излом, и ожог,
И снова пред очи России
Предстало скрещенье дорог;
И если по стороны обе –
Икона, во имя ж ея
Рубают – в пылу иль в ознобе, -
Дрожащую плоть бытия,
То мне – предуказан ли поиск?
Как ветвь свою знает побег,
Так знаю я песнь ту и повесть,
Что чуждой не станет вовек.
Её не предам, коль повинна, -
Мне с ней невозможна вражда.
Её, словно луг свой травинка,
Я с детства узнал навсегда.
Поставят свечу панагиям,
Святя самодержца лик,
Но тех, про чью пели мы гибель,
Деникинский выстрел настиг...
Кто в доме взращён – не погасит
Огня, сколь раздор ни пылай.
Цвет юности – так же он красен,
Как губы и кровь Гюльчатай.
Омывший живительным хладом
Уста – не судья роднику...
Я вновь, я опять Ленинградом
Обитель, где рос, нареку.
Прощальная выбита дата
На сердце уставшем моём.
Поставим пластинку, ребята?...
А может, товарищ, споём?...
Нет с датою той ни повестки,
Ни записи в классный журнал:
Есть память, что я по-советски
И мыслить, и жить начинал.
Прощальная выбита веха
На сердце имперском моём.
Уходят три четверти века –
Под песнь, будто в ночь батальон.
Завершено в 2010