Кто верует, того не сманят бесы,
Кто молится, тот знает, что творит
Иным мешают мутные завесы,
Иной, хоть наяву, но, будто спит.
Когда прошли морозы и метели,
И реку отпустил коварный лёд,
Луга запахли и зазеленели,
И пчёлы замесили первый мёд,
Мне стало тесно в городе бетонном
И как-то в воскресенье поутру,
Уехал я в тумане полусонном,
Так, посмотреть, что нового в миру.
И заплутал, в тумане гуще пены,
С досадой, что сюда заехал зря,
Упёрся вдруг в не пробивные стены
Неведомого мне монастыря.
Однако тут в открытые ворота
Ходил туда сюда честной народ,
И я решил: какая мне забота?
Пойду, пройдусь, чай церковь не завод.
Зашёл в ворота, прогулялся малость,
Затем забрёл в обширный здешний храм.
Тут, как рукой сняло мою усталость,
Но, люди расходились по домам.
Закончилось воскресное служенье.
Дай, думаю, иконы посмотрю,
Но тут меня сковало удивленье
И взгляд мой устремился к алтарю:
Стоял средь храма батюшка нерусский,
Подобного не видел я нигде.
Просвет в глазах раскосый, даже узкий,
И в рыжей с сединою бороде.
Он говорил с акцентом очевидным,
А кожа очень смуглою была.
Спросить кого, но не было б обидным.
Бывает же такое, вот дела!
Тут вижу, рядом бабушка седая,
Стоит, платочком вытирая глаз.
Спросил её, стеснение скрывая:
А что это за батюшка у вас?
Я богом послан был развеять скуку
Старушке этой, может на заказ.
Взяла меня легонечко под руку
И вот какой поведала рассказ.
Я, почитай, здесь каждый день бываю,
Отвечу, раз тебе не всё равно.
Мне нет нужды, скажу тебе, коль знаю,
Отец Аввакум, служит тут давно.
А было так то: лютою зимою,
В лесу дремучем, в старом блиндаже
Вели бандиты речь между собою
И были все в преступном кураже.
Ты Абдулла, ты воин, не ягнёнок,
Тебя не будут больше унижать.
Надеюсь, хватит у тебя силёнок,
Чтоб, кнопку лишь на поясе нажать.
Так атаман, огромный и сердитый,
На гибель мужичонку подбивал,
Шальную бомбу, чтоб толпою скрытый,
С собою вместе разом подорвал.
Из Абдуллы вояка был неважный,
Крестьянин, не умел держать кинжал.
Вид атамана – грозный и отважный
Ему немного смелости придал.
А через месяц, гордого собою,
Его в какой-то город привезли.
В одной машине, все готовы к бою,
Бандиты много натворить могли.
И Абдуллу обвесили взрывчаткой,
Направили в большой, красивый храм.
Пройти туда он должен был украдкой,
И, с ним же, разлететься пополам.
Зашёл с толпою, людям подражая,
И встал смиренно, глядя только в низ.
Рукой дрожащей пот с лица стирая,
Всё думал он про свой для всех сюрприз.
Он в этот миг не мог не волноваться,
А на него никто и не смотрел.
Он выбирал момент, когда взорваться,
И тут, как раз, церковный хор запел.
И будто что-то в нём переломилось,
Такого он не слышал никогда,
Но только то, что с ним тогда случилось
Умом не мог понять он в те года.
Забыл он про взрывчатку, атамана,
И плакал, слёзы с глаз текли рекой.
Огромная его на сердце рана
Вконец в душе нарушила покой.
И он пошёл уныло, без оглядки,
Не увидав у выхода своих,
Мелькали мимо улицы, палатки,
Но Абдулла совсем не видел их.
Взрывчатку же свою он ночью тёмной
За городом в земле похоронил,
А сам в коробке ночевал картонной
И всё себя несчастного бранил.
Голодный, но не думал, чтоб покушать,
Себя не мог он более терпеть.
Ещё разок церковный хор послушать,
А после, так уж точно умереть.
Оврагами, полями ледяными,
Поплёлся бедный, прямо на зарю,
И день спустя с глазами, чуть живыми,
Вот к этому пришёл монастырю.
И приняли его, и накормили.
И про себя он всё им рассказал.
Грехи ему, конечно, отпустили,
За то, что бомбу так и не взорвал.
А дальше он работал и учился,
Крещенье принял тут, в монастыре.
Он искупить то прошлое стремился,
С бандитами, когда сидел в норе.
И он страдал, не видел бела света,
Был гол, но что-то всё ж хотел отдать,
И ряса на него была надета,
И снизошла господня благодать.
Аввакумом тогда и стал несчастный,
Приговорённый к смерти Абдулла.
Был сам когда-то к жизни безучастный,
Сейчас какой он – господу хвала.
Он добрый, и всегда прилежно служит,
Каноны соблюдает аккурат,
Постится так, боимся, что не сдюжит,
Но крепкий, словно кованный булат.
Ведь в жизни нашей всякое бывает:
Не верили, что сдержит он обет,
Но время на вопросы отвечает,
Живёт в монастыре уж двадцать лет.
И это говорит уже о многом,
Не важно кто и сколько съел просвир,
Средь нас он первым будет перед богом,
Когда падёт весь этот грешный мир!