Зимой время неуловимо. Старый часовщик будто забывает о своей бесконечной работе и засыпает, убаюканный металлической метелью, а сон разума, как известно, порождает чудовищ. Иногда юноша ловит себя на мысли, что он в какой-то определенный момент прошлого задремал на несколько мгновений, и химеры из его воображения разлетелись стаей раненых птиц по миру, ожидая своего часа. Всего несколько неосторожных минут, во время которых он забыл оглянуться через левое плечо и в то же время подумать о будущем, когда он жил только ускользающим настоящим; но необратимый процесс уже был запущен, как механизм бомбы. И как же так получилось, что он не услышал назойливого шепота опасности, пропустил песком сквозь пальцы предупреждения от своего хромого ангела-хранителя, беспечно шагал вперёд, пока не споткнулся о спичку и в последний момент перед взрывом не понял, что он и есть порох. Каждая подбитая срикошетившим счастьем птица флюгером восседала над определённым отрезком его пути, покрытым гравием и дорожной пылью. Пожар — и первая птица Рух унесла его шансы на радужное, утопическое будущее. Больница — и второй Алконост когтями отчаяния разрывает все кровавые ниточки с прошлым. Пустая квартира — и Гамаюн посыпает землю битым стеклом, чтобы скрасить монохромные будни вспышками боли. Часовщик задремал, но выпустил из голубятни мифических чудовищ; Ной задремал, и ковчег разбился о фьорды. Скоро юноша начнёт молиться на то, чтобы как можно скорее наткнуться на следующего монстра, который станет последним Четвертым всадником Апокалипсиса в квартете его несчастий; четвертой смертоносной стихией — наверняка это будет вода, поэтому Ной подолгу и лежит в ванной. А еще потому, что в воде время течет еще медленнее. И потому, что говорят, что птица Сирин, вестница грядущего блаженства с большими грустными глазами, боится воды; а Ной совсем не хочет подпускать её близко к себе, не дай Бог при мысли о ней он заслушается её медовым пением и потеряет рассудок окончательно.
А еще он иногда думал, что, если брать одноименную картину-офорт с цикла Капричос Гойи, то четыре чудовища — это был бы самый минимум, если вспомнить, какое великое множество божьих и дьявольских тварей на ней было изображено. Но Ноя не волновало, кто придёт за ним в его смертный час или кто будет стоять у его смертного одра. Главное, что он хотел как можно быстрее дождаться этого момента. Конечно, он воображал себе вечный покой и строил вокруг себя иллюзорный частокол готовности к превратностям судьбы; на самом же деле, Ной просто не верил, что Господь еще может придумать некий новый смертельный трюк, который сломает его ещё больше. Чёрт, чтобы сломать — нужен целый предмет; а его таковым не назовёшь. Ной — щепки от ковчега, и для полной ликвидации ему нужно только повторное и окончательное крещение огнём. Как стойкий оловянный солдатик Андерсена, он отправится благодаря возмездию в печку, да только изящная танцовщица-сильфида не будет полыхать огнём вместе с ним; она даже не вздрогнет, не почувствует, что его больше нет. Разве что закрасит его портрет мазутом, ляжет прилечь под аркой воспоминаний, чтобы унять дрожь от взгляда на потускневшее руно, а Арго и рухнет на неё, неожиданно и мгновенно. Вряд ли они соединятся после смерти в раю, аду или чистилище. Просто в последний раз выпьют солёной воды из реки Леты, и Харон теплой монеткой раскроит им грудные клетки, чтобы вся свинцовая тяжесть вылилась в безмятежные воды, и они со спокойной эйфорией в душе смогли залечь на дно. Осталось только дождаться, пока Медея утратит осторожность, Ясон же в любой момент готов упасть на колени и вынуть все осколки утёкших вместе с сукровицей дней из рваных ран - только бы не отпускать её.
"...Я бы хотел научиться видеть сквозь веки, или говорить сквозь сжатые губы, или слышать посреди колокольного звона в моей голове — только бы быть готовым к твоему внезапному приходу. Я знаю, ты придёшь. Ты всегда приходишь, когда я уязвим, пусть даже мысленно, и телепатически посылаешь мне рикошет от холостых пуль. Я не знаю, как наколдовать такой щит, чтобы перестать просыпаться со звенящим набатом от кошмаров, не знаю, каким зельем, кроме алкоголя, прогоняют фантомные наваждения и вшивают зыбкое забвение. Я закостенел на этом алтаре неведомым богам, которые наказали меня похлеще Иуды; я не продавал тебя за тридцать серебренников, не соблазнился тленным богатством, я всего лишь преломлял с тобой хлеб и пил вино, я не клялся и не божился, но я верил в завтрашний день. Я знаю — меня наказали за самонадеянность. За слишком твёрдую походку. И вот... я не верю даже в тебя."
Юноша встает на четвереньки и смотрит под шкаф; только комок пыли и паутинка в углу, которую Ной брезгливо снял рукой и тут же повытирал ладонь о брюки. Юноша нахмурился, чутко вслушиваясь в происходящее вне дома. Снова послышался шорох, уже ближе, где-то на расстоянии вытянутой руки. Это кощунство. Бог тебя разыгрывает, Ной, проверяет крепость нервов. Не допускай самонадеянной мысли, иначе ты сейчас же станешь пеплом от молнии с небес обетованных, не успев даже исповедоваться собственному коту. Это провокация. Бог проверяет почву, готов ли ты к семенам нового разочарования, и готовится удобрить тебя новой порцией ржавых гвоздей в руки. Это рецидив. Бог взымает с тебя очередной оброк, десятину, гладит по голове и обещает, что в следующей жизни ты будешь монахом-буддистом, обретешь всё, что заслуживаешь и впитаешь в себя мифическую мудрость. Это реинкарнация всех твоих страхов, похороненных заживо в обломках сгоревшего театра. Memento mori.
"Дева Мария, если я посмотрю в глазок, пожалуйста, ослепи меня Своим светом, чтобы я ничего не увидел. Ты всесильна, потрать грамм милосердия на меня, умоляю, как Сын Твой, смакуя собственную щедрость, тратит тонны горячей смолы на меня."
Юноша зажмурился, унял дрожь в руках и помотал головой в разные стороны, оттягивая момент. Он почему-то понял, что умрёт на месте, если увидит там свою персональную баньши, запоздало прилетевшую к нему благословить перед смертью. "Не драматизируй. Сейчас ты выглянешь наружу и увидишь там бездомного кота или щенка. Всего-то." Юноша задумчиво закусил губу и понял, что стоит перед дверью уже добрых десять минут, не решаясь посмотреть в единственное отдаляющее его от внешнего мира окошко. Чёрт возьми, если там не долгожданная птица Сирин — то Бог явно стал изощреннее в методах. А значит, его легче во всём винить.
Где-нибудь в каком-нибудь звёздном скоплении умерло очередное солнце, а на крохотной необъятной планете микроскопический муравьишко Ной истекает горьким ежевичным счастьем, и даже не видит, что Бог сосредоточенно кусает заусеницу позади, раздумывая — как? Как произошла ошибка в Его расчётах и двое из Некрополя вернулись в мир живых, и чёртов язычник Орфей, признавший свою Эвридику Святым Граалем, вернулся после поисков не один, наполненный скорбью, но встретился лицом к лицу со своей святыней? Где Он просчитался, позволив сломанному оловянному солдатику, благодаря Его воле спасшемуся из огня, вернуться к молочной балерине, наполненной раскаянием?.. Бог устало вздыхает и испаряется вместе с затхлым запахом пустоты, а Ной чувствует внезапный жар, будто из него весь могильный холод вытравили. Кровь приливает к щекам, сердце готово разбить рёбра, пытаясь справиться с лавиной воодушевления; парень царапает дрожащие руки ключом и пытается просунуть его в замочную скважину, проворачивает четыре раза и, резко выдохнув, осторожно отворяет дверь, чтобы не ударить девушку. Чувствует, как по мёртвой коже лица сочится мирра, к симфонии дрожи присоединяются губы и тело обволакивает морозный воздух. Ной понимает, что стоит на коленях, а за порогом - его часовщик, снявший вериги анабиоза, за порогом - его туманность Андромеды, в которую хочется упасть лицом, как в снег, за порогом...
Ave, Maria, gratia plena.