Ой, как я люблю субботу! Как же я люблю субботу…
И как я люблю этот быстрый топот маленьких ножек по полу… затем прохладные пятки ткнутся мне в бок, маленькие ручонки душно обнимут и прямо в ухо «Мамочка, я полежу с тобой, хорошо?»
Это означает, что мне отпущено еще минут десять спокойствия, а потом…
-Мамочка… Мамочка… Ну не спи… Открой глазики… Отк-рой…, - и пухлый пальчик пытается ухватить меня за ресницы и открыть веки., - Тата кушать уже хочет. Тате надо чай и млет. Чай и млет, пожааалуйста…
Если не отреагировать, веки будут подняты насильно и я прекрасно знаю что увижу – глаза, полные детской обиды, губу, выгнутую подковкой… Это значит, что Тата готова к торжественному реву.
Встаю… Иду на кухню.
-Мама, а давай поиграем в папу?,- Вилка, которой я взбиваю яйца в «млет», выпадает у меня из рук.
-Ччччто?...
Ребенок смотрит на меня, как на полную идиотку.
-Ну, в папу же! Ну, кабута он с нами, как тада, мамочка, давай?
«Тада» - это те самые три дня. Единственные три дня. Каким же фейерверком были они для Татки. Зоопарк, лошадки, прогулка на речном трамвайчике, яркая коробка с вреднючей едой из Макдоналдса, дешевая игрушка, которая торжественно и была подарена папе по окончании этих трех дней. Это «тада» Тата вспоминала каждую субботу. Ребенку три с половиной года, что бы она могла помнить, понимать… И вот теперь… «Поиграем в папу»…
_Хорошо, - соглашаюсь я, - Как это? Научи меня, пожалуйста.
Тата деловито пыхтя взбирается на высокий детский стульчик и, пришепетывая, пропуская слова от спешки и волнения, начинает объяснять.
-Мы пойдем опять в «запарк», купишь «донатс» покушать. И наденешь папину куртку.
-Какую куртку?
-Которую папа забыл, - и со вздохом слазит со стула, и притаскивает мне, извлеченную бог знает откуда старую штормовку, забытую сто лет назад, в тот период, когда вещи исчезали, едва только мы с Таткиным папой успевали захлопнуть за собой дверь квартиры… Давно…
-Хорошо, Я возьму эту куртку. Ну, одеваться?
Мы выполнили почти всю программу: «запарк», и «донатс», и еще карусель, только на лошадке Тата отказалась кататься. У единственной лошадки в парке был вид из анекдота «Да когда ж я сдохну». Татка заставила меня скормить животине почти всю пачку печенья и отказалась кататься, разрешив «лошадке отдохнуть».
Самое интересное, что на протяжении всего дня Татка пыталась называть меня «папа». Иногда забывая, иногда крича на весь парк: «Папочка, смотри, что я делаю!» И все гуляющие в недоумении оглядывались, увидев в откликающемся не мужчину, а молоденькую девчонку – с хвостиком, в джинсиках и огромной штормовке, спадающей с плеч.
Вечером Татка заставила «папу» спеть ей колыбельную. Причем, спеть нарочитым басом так, что я сорвала себе голос.
Когда я целовала теплый лобик под темными кудряшками, Татка во сне вздохнула, пробормотав «Папочка, ты не уходи, хорошо? Я только чуть-чуть посплю, а ты не уходи. Папочка…»
Я зажала ладонью рот, потом прикусила тыльную сторону руки зубами, чтоб не разреветься, и тихонько, стараясь не разбудить ребенка, вышла в кухню. Села у окна, глубоко дыша, стараясь прийти в себя.
Щелчок поворачиваемого ключа…
-Они уехали. И жена, и дочь. Уехали на три дня, в деревню… Теще помочь надо, а я сразу сюда… Иди ко мне, малыш… Ну, что ты… Плачешь?
Пусть! Пусть у меня будет еще один «тада».
-Поиграй со мной, пожалуйста, поиграй со мной в то, что ты всегда будешь рядом.