Раннее утро. Мясистый, поглоданный дождями глиняный кирпич. Дом из позапрошлой эпохи. Серая лестница с коричневыми неровными перилами, площадки выложены мелкой плиткой. Второй этаж, слева – пыльное высокое окно. Дверь – прямо. Широкая, двустворчатая, обшивка ее, прошитая крест-накрест ремнями, вытерта до материи. В двери – три замочные скважины разного времени. Тук-тук-тук. Приглушенный, мохнатый звук. Сталинка пахнет университетской пустотой, тут можно читать энциклопедии и находить это вполне достойным занятием. После нескольких серий постукиваний дверь открывает она. В затертом бордово-малиновом халате, грузная, с крупными чертами одутловатого лица, бледно-голубыми глазами. Смотрит почти не настороженно, чуть обрадовано. Говорит чистым, достаточно громким голосом. «Валюша, ты приехала… а это… Саша?..».
Нагадали ей семьдесят пять дорог…
Переезды до пенсии:
Даугавпилс, Советск,
Ленинград, еще дюжина городов,
Сибирь.
Официантка,
Мастерица
Искусственных цветов.
Три мужа, один сын,
Пропавший в неизвестном
Направлении.
Жена сына живет в Таллинне
с психически больным внуком.
Он приезжал в конце 90-х, хотел
Учиться в Ярославле.
Но не пустила.
Нерушимый личный покой.
Квартира
Находится
Около «ликёрки» (ликеро-водочного завода).
«Меня так очень устраивает мой адрес,
Скажешь – к «ликёрке»
И все понимают, куда».
В последние годы
В ее келье
Вышла из строя сантехника
И соседка снизу
Возненавидела ее еще тяжелее.
Застарелая, крепкая
Ненависть,
Почти нежная, смертная,
Сладковатая.
«Райская у меня квартирка»
После поездки в собес,
Заплывая в подъезд, поддерживаемая под руку,
Узревает ту самую «врагиню»:
«Ох, что-то там шевелится…»
Соседка (громко, пафосно): Это человек!
Разминувшись с соседкой, она издает звук, полный едкой иронии, нечто среднее между «о» и «ой».
Долго, обхватив перила руками, поднимается.
Отдышалась.
Не может открыть замок
Бородатым ключом.
Не получается и у племянницы.
«Ты совсем не чувствуешь замок,
Замок нужно чувствовать.
Совсем не чувствуешь!»
Тогда открываю замок я.
«Вот, что значит…
Мужчины умеют открывать замки».
Принимая в квартире ключи:
«Что это? Ключи? Ключи от мужчины…»
Через паузу странную, серую:
«Ключи от мужчины…»
Помню из детства, в гостях
У приемного деда-хохла
И бабушки Шуры,
Не без задора говорила она:
«Женюсь только на бородатом!».
Не женилась.
Раньше, полвека тому,
Она была отменной красавицей,
Крупной, яркой,
Харизматичной,
Взбалмошной.
На фотографии,
Смотря куда-то вбок –
Красавица «кровь с молоком».
Гладкое лицо,
Большие ясные глаза,
Высокая прическа.
Но соседку топить грешно все-таки,
Раздражает ругань.
За седой челкой
Метр седых волос
Сбит в колтун.
С поезда, от поездки в собес –
Усталость.
Раздвинули диван.
Красная наволочка в
Вытертом узоре из тонких линий
Пахнет
Еле заметно, приторно.
Проснулись.
Из-за занавески, перегородки,
С кровати: «Кто это тут у меня?»
- Святые угодники (мне наскучило быть плюшевым, к тому же я заподозрил в ее поведении некую игру)
- Ктоо?
- Святые угодники.
Тут же вспомнила.
«Почему мало поспали?
Совсем не поспали».
«А однажды, давно, мне тут
Приснился сон –
Вся квартира в белых крестах,
Ступить некуда, везде
Белые кресты.
Вот ведь как мне было предначертано
Столько лет одной мучиться».
«Тридцать лет, как в Раю прожила».
«А еще мне снился высокий унитаз,
Они бывают такие?»
«И все воруют у меня,
Украли пуховый платок, телефон»
«А что мне собираться?
Как я рада, что нечего мне и собирать!
Но лоскутное одеяло возьму.
Сорок лет его шила,
Да, сорок лет!
Лоскуток к лоскутку подбирала.
Кто-то из готовых шьет,
А я собирала.
И уж так оно мне по душе»
«Вы, наверное, меня подменили.
Вы можете»
«Нет, я не готова ехать,
Мне нужно вещи собрать,
Куда же я их брошу»
- Да, конечно, гардероб у тебя огромный
-?
- Гардероб у тебя такой,
Что несколько дней собирать нужно
-?..
Современный Ярославль в светлом июньском дне снаружи пропахшей одинокой старостью маленькой квартиры, разделенной перегородкой.
Пыльная паутина в разных углах, под высокими серыми потолками с фризами.
На мизерной кухне плиточка с двумя конфорками залепленными черным жиром, столик у окна.
На рыжем буфете – трехлитровая банка с тонкой лапшой.
«Это хорошо, что у меня кухня маленькая,
Кухня должна быть маленькой.
Зачем мне большая кухня?
Тридцать лет я тут.
Как в Раю»
«Да, ремонт надо делать,
Всё по-своему»
«Тут двоим можно жить…
Троим… а третий – на руках!»
«Вот подумала, а я не готова.
Куда я сейчас переезжать.
И одной жить тоже никак.
А я не готова!».
В прошлый, пятый приезд «по вызову» с требованием «забирай меня», племянница бегала по конторам, восстанавливая ее потерянный паспорт. В этот раз паспорт у работника соцзащиты Лены, которая как раз на даче.
Она приносит ей хлеб, колбасу, сырые куриные ноги.
Ассортимент валяется в стоящем за шкафом холодильнике «Юрюзань».
«Поешь.
В холодильнике колбаса.
Съешь всю»
«Ой, наверное я что-то не то говорю».
«Нет, я не готова ехать.
Думала, что поеду,
А ведь я не готова».
Это трогательное, доброе выражение ее лица. Глупо звучит – «доброе выражение». Чистый мягкий голос, иногда - смех, который раскатывается так, как будто прыгают по полу плотные ватные мячики. Зеленое пальто из болони, черные зимние матерчатые чуни, серый платок, который она повязывает как-то набок (для выхода вовне). Вся она тихая, когда не говорит, забывающая, куда направлялись, задающая вопросы, потерянная при двух родственниках в космически чужом, убежавшем далеко вперед от нее, городе.
Итак, она снова не может решиться ни на что. Это значит, что она остается у себя.
Сидит на старом стуле у стола, заваленного старыми церковными книгами. Когда-то, рассказывал дед-хохол, он заехал к ней в гости и тут же «убежал». Она сидела на скамейке во дворе с привязанной к голове библией. Она – слон в своей раковине. Вытянула хобот от одиночества, почувствовала холод простора, втянула обратно. Она довлеет над племянницей, и та начинает вести себя странно, как-то так, словно играет роль.
Она ясно думает, хоть часто забывает многое, в том числе и предыдущие приезды.
"Ты у меня уже была?
Я тебе звонила?
Может, ты мимо проезжала...
не помню..."
Она так и не смогла сойти с ума за 35 лет одиночества. Забывчивость не в счет. Общая фактура мышления у нее будь здоров. Можно представить, насколько своевольная она была в молодости.
«Я тогда одну ошибку сделала,
Когда сюда приехала.
Мне 49 было. Надо бы мужа искать.
Может, потом вместе ушли бы (*в веру).
А я одна ушла, и все другое отрубило.
Всё отрубило».
«Тут, в голове, у меня уже все сделано.
Отхожу от земли»
В три дня стало понятно, что никуда она не стронется, более того, везти ее к себе представилось долгим кошмаром. Но племянница была готова взять непосильную ношу. В шесть, после полусотни повторов «Нет, я не готова», мне удалось выдернуть маман прочь из адской «райской квартирки».
«А тут я что? Не знаю,
Как и до ночи прожить»
Она беззащитная, медленная, растерянная. И страшная. Вниз по серым ступенькам, вверх – в проточную воду, где дрожит зеленая листва, живут подвижные люди.Да, вот эти пестрые девочки, полные жизнью, глупенькие, нисколько не мудрые.
Думаю, мы больше не приедем к ней с целью забрать и «допечаловать», как говорят старики. Вряд ли навестим. Может, ее насильно отдадут в интернат, возможно, она умрет в том красном доме рядом с «ликёркой», в своем «как в Раю».
Мы отделались от нее. Мы ее бросили.
Я рад.
* потом забрали снова по ее настоянию, примерно через год Клавдия Степановна умерла.