Рассказ о том, как Адам Давыдович не ушёл к Раисе Пантелеймоновне.
Раиса Пантелеймоновна свято исповедовала простую истину о том, что хорошего человека должно быть много. В полном соответствии с этой истиной она себя и вела, и была женщиной видной, того сорта, о котором Остап Бендер говорил «знойная женщина, мечта поэта».
Адам Давыдович был мечтателем и поэтом и любил зной. Поэтому вполне естественно, что он влюбился в Раису Пантелеймоновну до кончиков ушей. Он даже стих ей посвятил:
Твои зелёные глаза
Как два зелёные пруда.
Над ними вьётся стрекоза
Как набежавшая слеза.
Лягушка квакает в пруду,
И я на зов её иду.
Я в омут кинуться хочу...
На этом творческий процесс почему-то застопорился. Ну и ладно, - решил Адам Давыдович, - не в стихах суть. В конце концов настоящие чувства, страсть сжигающую, никакие стихи передать не в силах. Надо просто подойти и сказать: «Раиса Пантелеймоновна, я-а-а...» И тут язык Адама Давыдовича снова присох к гортани, как каждый раз, когда он видел Раису Пантелеймоновну и пытался с ней заговорить.
В такие моменты всё поэтическое красноречие Адама Давыдовича куда-то исчезало, и даже вместо «Добрый вечер, Раиса Пантелеймоновна» у него выходило что-то вроде «До-о-о-а-ы-ы-э-э-э-а-а-а-о-о-о-вна!» Раиса Пантелеймоновна же, видя несказанные муки Адама Давыдовича, лукаво улыбалась и говорила: «Добрый вечер, Адам Давыдович. Что же это вы, на одной клетке живём, а только в подъезде и видимся. Вы бы в гости зашли, а, Адам Давыдович?» - и несчастный поэт был готов тут же провалиться в преисподнюю вместе со своими стихами, заиканием, стыдом и вожделением.
Ну что ж это такое, в самом деле! – рассердился Адам Давыдович. Я же не просто адольф какой-нибудь, или этот... как его... жиган? Нет, как-то иначе... А-а-а, чёрт с ним! У меня же намерения самые серьёзные! Да я даже с Ефросинией Прохоровной разведусь!
Ефросиния Прохоровна тоже в своё время взяла Адама Давыдовича габаритами. Однако времена меняются, и женщины тоже, и из мечты поэта превратилась она в его кошмар. Женщина властная и своевольная, она помыкала Адамом Давыдовичем как хотела, и дорогой в рай казалась ему лукавая улыбка Раисы Пантелеймоновны, и дорогой в ад были вечно недовольно поджатые губы Ефросинии Прохоровны. Впрочем, вспомнив Ефросинию Прохоровну, Адам Давыдович умерил свой пыл, потому что совсем уж некстати представил в её руке сковородку. Бросающая в дрожь ассоциация с адом усилилась.
А что я, в конце концов, теряю?- подбадривал себя Адам Давыдович. Ну ничегошеньки ведь, кроме этих... цепей брака. Да и ну их к чертям! – но тут от сковородки донеслось шипение и запахло жареными карасиками с хрустящими плавниками и с лучком, и явственно послышалось бульканье кастрюльки, в которой варилась молодая картошечка, и изумрудом плеснул в глаза мелко порубленный свежий укропчик, и потело масло в хрустальной маслёнке, и рюмочка была уже полна, и Адам Давыдович потянул носом с блаженной улыбкой.
Да ну её, эту Райку, совсем! – подумал Адам Давыдович. Нешто сможет она так же подать самых обыкновенных карасиков? Впрочем, давненько уж и Ефросиния Прохоровна мне их не подавала, - и чудный аромат вмиг сменился самым прозаическим запахом подгоревшей картошки на сале. Да нет, картошку тоже есть можно, - подумал Адам Давыдович, - особливо если к ней колбаски докторской колясочку, да малосольный огурчик, да рюмочку...
Вечерняя рюмочка была последней радостью Адама Давыдовича, на которую Ефросиния Прохоровна не покушалась, и так давно предавался он этой радости, что и других ему уже не хотелось. В самом деле, - рассуждал Адам Давыдович, - вот Богдан Тарасович, муж Раисы Пантелеймоновны, совсем ведь не пьёт, пивка только раз в неделю, когда из рейса домой возвращается. Она же, Раиса, мне, небось, рюмочку мою и не позволит. И кормит она Богдана Тарасовича всё больше кашами да салом, а я каши есть не могу, изжога у меня от них начинается, хоть топиться беги. А Богдан-то Тарасович в Раисе-то своей души не чает, на руках носит, а я ж её килограмм на тридцать легче, я ж её и не подниму, да и нельзя мне, с моим-то радикулитом, - и тут рядом с образом Ефросинии Прохоровны возник образ Богдана Тарасовича, полуторацентнерового мужика с кулаками как две головы Адама Давыдовича каждый. Он же, небось, скандал устроить может, - подумал Адам Давыдович, и Богдан Тарасович легонько, без замаха, ткнул его кулаком в живот. В животе Адама Давыдовича противно заныло, и он бегом бросился в туалет.
Чур меня, чур! – думал Адам Давыдович, сидя на унитазе. Далась мне эта Райка! Я вот щас на рынок сбегаю, карасиков куплю, Ефросиния Прохоровна их изжарит, и поужинаем славненько, и по рюмочке выпьем, и не отказывайтесь, Ефросиния Прохоровна, день-то сегодня какой! – и Адам Давыдович выдрал листок с неоконченным стихом из тетради, которую всё ещё держал в руке, и, помяв и разгладив его снова, чтобы был помягче, подтёрся, бросил его в унитаз и спустил воду.
Так Богдан Тарасович отбил у Адама Давыдовича все мысли о Рае.