До праздника оставалось три дня. Город был наполнен солдатами и полицией, так что устраивать переворот в ночь после его окончания казалось безрассудством. Тем не менее, это был верный расчёт – если восстание кажется безрассудством даже его участникам, тем более местной власти, а солдаты и полицейские не упустят случая пропустить пинту-другую, а то и увязаться за какой-нибудь смазливой юбкой. Кроме того, праздничная толчея даст возможность повстанцам собраться и пройти на место главных событий предстоящей ночи незамеченными. Предпраздничная суматоха, длившаяся уже месяц, позволила стянуть в столицу несколько тысяч верных бойцов.
Каких трудов стоило собрать эти тысячи! Сколько было потрачено денег! Ведь голодную голь не поднять на гражданскую войну, как красноречиво не обещай им будущую сытость. Ежедневно по пять-семь тысяч семей – двадцать-тридцать тысяч ртов – приходило на благотворительные кухни, чтобы получить свою порцию похлёбки из вяленой рыбы и сухарей – денег на разносолы, разумеется, не было и в помине, да впрочем те были рады и этому. Сотням больных были оплачены услуги врачей. А сколько бойцов и пропагандистов сложило головы на боевом посту! И среди них зачинщик-вдохновитель, правая рука – кузен Хуан.
Хесус, сын плотника Хосе, захудалый потомок одного из побочных сыновей некогда великого короля, называвший себя «Ихо де Падре», претендовавший ныне на престол, мог быть доволен. Несмотря на все расходы и потери, на три года жизни в непрестанных скитаниях, в тяжком труде, в страхе – ибо замысел его был почти осуществлён: ещё четыре дня – и его голову увенчает корона! Поэтому сегодняшнее – последнее перед праздником – совещание своего совета министров – уже так называл он их про себя – решено было провести за праздничным столом.
Двенадцать министров собрались к назначенному часу. Все были возбуждены предстоящими событиями и выпивали, закусывали и веселились больше, нежели говорили о деле. Да и зачем? Всё и так было обсуждено, решено и распределено не один и не два раза. Лишь двое: Симон, второй после кузена Хуана, а ныне, стало быть, первый теоретик, которого Хесус прочил на должность премьера, и Худас, ответственный за безопасность в настоящем и , теоретически, в будущем – выглядели озабоченно.
После того, как совещание окончательно выродилось в застолье, Худас извинился и, сославшись на неотложные дела, связанные с подготовкой к перевороту, вышел. Чутьё на опасность, которое ещё ни разу не подводило его и позволило подняться до места за совещательным столом, гнало его в город. Он чувствовал, что в кругу единомышленников созрело предательство. Кто? Почему? Когда? Как? – эти вопросы требовали немедленного ответа, и Худас собирался поставить на уши всю свою сеть, чтобы получить его, ещё сегодня, потому что завтра может и не настать. Эх, почему это кольнуло его только сейчас, когда нельзя уже менять планы и только быстрота его действий может спасти замысел от краха!
Томительное ожидание подходило к концу. Не грех было и расслабиться. Вина, купленного с запасом, оказалось мало. Взяли ещё и продолжали до полуночи, пока винные пары не победили даже непобедимых сыновей папаши Труэно – Яго и Хуана. Симон, красноречивый, но не боевой, заснул первым. Когда же пьяные взрёвывания неутомимых братцев плавно перешли в оглушительный храп, он открыл совершенно трезвые глаза. Осторожно оглядевшись, убедился: все спят – и бесшумно как кошка выскользнул из дома. Путь его лежал в город, куда несколькими часами раньше отправился Худас.
И всё-таки он опоздал! Выбираясь из города, Худас был остановлен полицейскими заградительного отряда, расчищавшими дорогу колонне бойцов отряда особого назначения. Выбравшись из пробки, он рванул по другой дороге – опередить отряд, убить предателя и – чёрт с ним, с переворотом – спасти вождя.
Симон вернулся часов через пять, часа два ещё оставалось до рассвета. Постоял перед дверью, прислушиваясь. В доме было так громко, что было ясно – все спят. Симон достал из-за пазухи флягу, отвинтил крышку и глотнул. Сморщился – ночью в городе ему вместо вина подсунули какую-то кислятину – но выпил всё, благо фляга была небольшая, и зашвырнул пустую в кусты. Затем так же бесшумно, как уходил, вошёл в дом, лёг на прежнее место и закрыл глаза, как будто так и пролежал всё это время.
Дорога в гору вела довольно опасным зигзагом. Особисты с их броневиками не могли двигаться быстро, и это давало Худасу шанс успеть. Он торопился изо всех сил и гнал на таких виражах, на которых вчера двигался бы со скоростью пешехода, чтобы не слететь в пропасть.
Небо на востоке уже заалело, и когда Худас, без сил, без дыхания, забарабанил в дверь, над горизонтом показался край солнца, а из-за поворота дороги фары полицейских фургонов.