Я иногда думаю: вот бы в сутках было 48 часов… Если бы просвет между каждодневным выходом из вод небытия и неизбежным входом в них был больше, щедрее, то даже при разбивке его тираническими вехами от еды до еды все же оставались бы паузы, свободные от физиологии. Погрузиться в книгу, не боясь, что через несколько часов захочется спать; погрузиться во фразу без опасения, что тебя прервёт голод; погрузиться в одиночество, не думая, что вскоре озябнешь; погрузиться в дружбу без задней мысли, что наступит минута страха. Будь в сутках 48 часов, мы бы, наверное, реже спотыкались об эти пороги, и пространство между ними позволяло бы нам не мелочиться. Будь в сутках 48 часов, наверное, и мы сами были бы другими: желания яснее, порывы целеустремлённее, гнев справедливее и убеждения твёрже. Ведь и боги Средиземноморья отличались от людей лишь тем, что были крупнее, больше. Но увы: еще толком не рассвело, а уже темнеет; мы еще не прочувствовали, что мы есть, а уже пора признаться, что мы были; и в те несколько часов, которые остаются между обедом и ужином, между утренней и вечерней усталостью, между двумя страхами, нам еще надо быть демиургами — под кнутом уходящего времени, грядущей истории, беспощадно ожидающих нас пустых пьедесталов!
Я люблю представлять себе прекрасную утопию: большие, белые, рубенсовские дни, в которых умещается письмо и чтение, игры и арифметика, беседы и молчание, отрешённость и вмешательство, созерцание ветки и погоня за автобусом, любовь и необходимое одиночество, страница, которая останется, и радость, которая минет. Я мечтаю о таком дне, в котором поместится всё, о жизни, в которой не нужно ни от чего отказываться. Я иногда думаю — что, если бы в сутках было 48 часов…