Не могу назвать тебя "мое счастье", поскольку нет в тебе
ничего моего,
кроме одиночества.
Вера Полозкова
- Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…
Губами – вдоль позвоночника, скользит нежно, задыхается, из последних сил душит желание укусить нежную кожу на его шее, такой беззащитной сейчас.
- Ненавижу…
Едва-едва, с придыханием, в этой ласке – куда больше злости, нежели любви, злости, скрученной в комок дикой боли, желания и обиды.
- Ты одиночка, - шепчет она, зарываясь губами в его волосы.
- И ты одиночка.
- Как волки. Пара, где оба просто идут плечом к плечу.
- Привязанность?
- Больше. Не знаю, как это назвать.
- Ты меня любишь?
- Не знаю.
- Значит, нет.
- Тогда что меня здесь держит?
Она отстраняется, переворачивается на спину и несколько секунд смотрит неподвижными, потемневшими глазами в потолок. Он не может даже смотреть на нее: в такие моменты особенно остро чувствуется стена между ними. Встает, идет на балкон, курит в открытое окно, ночной двор – звенящая, свистящая пустота.
Возвращается. Она уже лежит лицом в подушку. Хрупкая спина, тонкие позвонки – как нитка крупных бус под кожей. Острые лопатки. Она так нежна и так жалка в этой своей неженственной тонкости, что она не выдерживает, одним движением переворачивает ее, поднимает на руки и, прижимая к груди, долго ходит с ней по комнате. Она молчит, не вырывается, только глухо и невозможно громко для такого худенького тела бьется сердце. Садится на кровать, не отпуская ее…
- Я люблю тебя, девочка моя, я люблю тебя…
Она поднимает голову. Он давно привык к резким переменам в ней. Она разная во всем, все время меняется, даже в мелочах. Даже глаза у нее каждый час – разного цвета. Сейчас темные, серые, как горячее грозовое небо. И слова у нее всегда разные. И в постели она то нежная, мягкая, уступчивая, то как сегодня – резкая, злая…
Почему она злится? Чего ей не хватает? Почему он не может понять ее, почему? Неужели правда, что каждый человек обречен на одиночество?...
И она тихо, одними губами отвечает:
- Я тоже тебя люблю.
Несколько секунд молчит и добавляет внезапное:
- Правда, не всегда понимаю.
И тут ее прорывает. Она говорит долго, сбивчиво, он мало что понимает из ее речи, полной упреков и клятв, противоречивых фраз и извинений, обвинений и злости… Он даже не понимает главного – кому она сейчас говорит все это, ему ли, себе ли, он чувствует, что что-то ее рвет и мучит, но что – невозможно понять, да кажется, она и сама не отдает себе отчета. Он путается. Злится.
- Замолчи ты уже, замолчи, твою мать!...
- Ты никогда меня не понимаешь…
- Ты сама себя не понимаешь.
Она встает, одевается. Долго, тщательно. Расчесывает волосы, красит глаза. Дрожащими пальцами застегивает сережки, слишком резко дергает ушко, идет кровь. Он не смотрит на нее.
- Слушай, давай помиримся, - вдруг спокойно предлагает она.
Он молчит. Потом с каким-то усилием выдавливает:
- Истеричка.
- Зато красивая, - делает неудачную попытку пошутить.
- Угу. И глупая.
- Немножко.
- Да не немножко.
- Ты сердишься?
Они оба молчат. Он не сердится. Он ее ненавидит. Любит и ненавидит. И не знает, что из этих чувств сильнее. Чувство тем более отвратительно, что взаимно.
Они будут прощаться так, как будто ничего не случилось. Внешне. Он даже поцелует ее в щеку, как обычно, и придержит дверь, следя, чтоб она не зацепилась каблуком за порог. Лучше не думать, что при этом творится в их душах, растерзанных непониманием и невозможностью быть рядом. Невозможностью быть друг без друга. Ненавистью друг к другу, пронизанную какой-то животной, отчаянной, всепоглощающей любовью. Это чувство убивает их обоих - методично, тщательно, верно.
- До встречи.
- До встречи. Звони, как захочешь увидеться.
- Посмотрим.
2.07.2011