фрагмент стихотворной трилогии
Ночь на Волге
1.
Звёзды в полночной черни
Светятся.
Остро маняще –
словно зрачки у монашек
в мае,
После вечерни.
Звёзды зовут.
Но кто же,
кто на красу их польстится?
Смертный, увы, ничтожен.
Даже быстрейшая птица –
выпуклогрудый кречет
с варежки царской –
не смеет
взвиться туда…
Однако
это не сон /хоть божись/ -
невдалеке, в поречье,
алые рвутся змеи
к звёздам,
поставя на кон
жизнь!
«Алые
шалые
змеи,
тщетны ваши затеи.
Вон ведь,
взлетев лишь на пядь ввысь,
пали на землю опять вы…
гибкие
зыбкие
змейки,
вы ищите лазейки
в затхлый и темный закуток,
чтоб подремать покуда…»
Серый,
да как он смеет
алым давать советы?!
Кратко шипят лишь змеи –
красноречив ответ их.
Ярости трата пустая
в большую ярость приводит.
И извиваясь, сплетаясь
в ярком хмельном хороводе,
снова,
и снова,
и снова
рвутся они исступлённо
с прочного лона земного
в призрачность небосклона!
2.
Это кому ж не спится
в тёмную ночь под кровом?
Кто вкруг костров толпится,
в сумраке мутно-багровом,
в месте,
досель нелюдимом?
Здесь и казаки-гулёны,
зноем, ветрами и дымом
пороховым дублёны,
острою сталью мечены
от Бухары и Неметчины.
Рядом донцы, запорожцы,
ходят, глянь, - ровно павлины.
Кум,
порешив опорожниться,
пояс широкий да длин-н-ный
разматывает, свирепея
/Ай да чалма у бея!
Была - словно снег, бела…
И голова - была/.
В зыбкости быстрых отсветов –
будто бы алые жала…
Это же блеск самоцветов!
На басурманских кинжалах,
саблях, пищалях, пистолях…
Жала – алы и яры!
Сшиты из радуги, что ли,
яркие шаровары?
Их одолжили /на время/
В душном визжащем гареме…
Еле поднялись – в обнимку –
два оселедца сивых.
В Польше за их поимку –
золото,
слава,
красивых
панночек благоволенье…
Вот они, вновь – на колени.
Тут же донец безусый
в серую шапку смерда
сыпет…
Неужто бусы?
Нет, орехи –
усердно
поплёвывает скорлупой
на свой кунтуш голубой…
А есаул баклажку
тычет под нос монаху:
«Пей!
И добудь монашку!
Нынче ж!
Не то – на плаху!»
3.
Здесь и монахи.
Боже!
Бдит нечистый подспудно.
Воинство Божье, похоже,
здорово он попутал.
Рясы подоткнуты лихо,
сбились кресты под мышки.
Взгляды разжёг им вихорь
скачки без передышки!
Инок с лицом дитяти
кажет кинжал, как коготь,
и… крестом рукояти
крестится вдруг под хохот.
Обняв двух смердов за плечи,
чтобы стоялось полегче,
в дьяконских космах лыцарь
церковь прескверно лает,
пористый нос пылает,
чрево,
что чан,
круглится…
4.
Тут и стрельцы.
Все хмуры,
брови у всех нависли.
Дымом клубятся бурым
бороды их и мысли.
Жмутся друг к другу поближе –
будто друг в друге уместятся.
Зелье ли, страх ли колышет
их бердышей полумесяцы,
блещущие раз за разом
алым окрасом.
Страх!
Да пред кем?! –
Ярыжкой!
Только к ним шасть пролаза –
прочь все!
Гляди, вприпрыжку!
Будто бы от проказы…
5.
Здесь и ярыги.
Патлы
слиплись.
Слюнявы, щербаты,
сгорблены – час до смерти…
Только глазам не верьте.
Выдюжат все побои,
бейте их хоть дубиною.
Бросьте их в чан помоев –
вынырнут по-утиному
с ржавой – в зубах! – полтиною.
Эти и нынче случаю
рады и не моргают.
Скользкие и колючие,
словно ерши – сигают.
Мимо казаков –
с заминкой,
мимо стрельцов –
с прищуром,
мимо холопов –
как мимо
чурок.
6.
Здесь и…
Бог весть, что за люд.
Вон, забредя в валежник,
по-человечьи блюют
двое в шкурах медвежьих…
7.
А пред костром порасселись
идолища в малахаях.
Медные скулы, аж в зелень.
Узко глядят, не мигая,
как устремляются кверху
алые змеи упрямо.
Сами же –
будто от веку,
будто вокруг их рама –
замерли.
И – ни звука.
Дышат-то хоть едва?!
Замерли – словно их луков
выгнутых тетива…
8.
Ходят с веселой приглядкой
парни.
Кафтаны сносные,
редко темнеют латкой,
и сапоги курносые.
Внове им, видно, оружье,
жесты, слова залихватские…
Мирные.
Правда, снаружи.
Кто же они?
Посадские?
Глянь, отыскали дело:
хворост бросают смело
змеям злым на потребу,
пуще чтоб рвались в небо.
Эк расстарались молодцы!
Пусть за молодцев молятся
матери –
черной полночью
хворост скормили полностью…
9.
Впрочем, беда то – минутная.
Глянь, без зримых подпорок
движется горка смутная.
Следом – с десяток горок!
Это ж вязанки большущие
хвороста…
«Братья, ура!»
Резво их тащат, знать, сущие
богатыри…
У костра
смерд подсобил уж переднему
снять свою ношу ладом.
Как удалось допереть одному
Столь на горбу жидковатом?
Вот и остатних встретили,
снять подмогнули ноши…
Кто же они, радетели
ярых костров,
вознёсших
алость ещё на пядь?
Что гомонят – не понять.
Снова, похоже, за хворостом
двинулись…
В справной одёже.
Коли вглядишься, вкруг ворота
да и на полах тоже
тёмный узор змеится…
Но на ногах – лишь землица.
А ведь рысцой поспешали
с кладью!
И снова, босы, -
в темень лесную,
где осыпь
сучьев да шишек…
Жаль их.
Жаль, будь хоть чудь, хоть мордва.
Отдышались едва…
10.
Ну, а кто сей человече?
Блеет себе по-овечьи.
Дурень или просто весел?
С лисьим хвостом вкруг чресел.
В княжеской епанче –
искры играют в парче! –
и с лопухом на темени.
Знамо, без роду, без племени.
А веселится, приблуда…
Много здесь всякого люда.
11.
Всех же поболе здесь беглых
барских холопов,
быдла.
Жизнь-то им что не обрыдла?
Кажется лучше бы – в пекло.
Блёклым, таким бескровным –
от вурдалака ровно.
Их зипуны с прорехами,
лапти в грязи размочалены…
Но веселее всех они,
всех шумней и отчаянней!
Тот хотя б мужичонка
в очереди у бочонка:
тощий,
ребячьего роста,
плечи,
словно у пугала –
прямо торчат и остро.
Жила на шее взбухла,
а всё никак не уймётся:
тянется вверх,
сквозь кашель
что-то кричит,
смеётся,
далям кулак свой кажет…
12.
Катят ещё бочонки.
Тать страшенный и нищий,
кроя в душу, в печёнки,
им вышибают днища.
Кружкою, шапкой, лукошком –
пьют.
Больше льют, однако.
Крик прорезался: «Прошка!
Проша!
Спляши, собака!»
Прёт на версту от Проши
пряным душком сивухи,
за ухо ус заброшен,
с бублик серёжка в ухе!
- Братья, раздайся!
Шире круг!
- В сполохах даль вся…
- Лей в треух!
- Шире!
В обнимку…
- Проша, всклень…
Духом одним, кум!
- Али лень?!
- Ровно стоялый
коренник!
- Очи-то…
Алый
отблеск в них!
- Оземь кручину
шапкой вдарь!
- Эх, для почину…
- Бей бояр!
- Прошка – по кругу,
ой-лю-ли!
- Саблю-подругу
оголи!
- Блещет, что солнце!
- Испляши
душу до донца!
- Бей…
- Якши!
- Искры аж выбил!
- Ну – гепард!
- Кроушки б выпил…
- Бей бояр!
- Братья, что любо…
- Хрен те в ус!
- Проша. Голуба,
хошь – убьюсь?!
- Али стреножен?!
Сыпь! Кромсай!
- Сабля без ножен –
и-и, краса!
- Лапоть, не суйся!
- Кум, испей…
- Прошка! Змей!
- Через костёр-то?!
- Ух, как яр!
- Лик – будто чёрта…
- Бей бояр!
13.
Удаль – та же зараза.
Только к бочонку Прохор –
в круг прорвалися разом
смерд и два скомороха.
Ай да мужик!
Он кружит
птицей,
сермяжной вьюгой…
И – языки наружу –
дразнят шуты друг друга.
Больше который,
Рыжий,
пнул меньшого что силы!
Тот кувыркнулся трижды
и – на плечах верзилы!
«Кукареку-у! – как с насеста. –
Влазьте!
Всем хватит места:
курвам-курам,
петушку,
лисам бурым –
пасть в пушку,
молодцу с Алёною,
с булавой калёною!»
Рыжий, было сомлевший,
крикнул: «Цыц, мелкота!»
Скорчил рожу – впрямь леший! –
и малыша,
что кота,
сбросил шутя с загорбка:
«Очи разуй, Егорка!
Булава-то, булава,
булавою миг была.
Стала бестолковою
полою половою!»
14.
Хохот.
А тут вприпрыжку
дьяк – что козёл на пасху.
Глянь!
И – бочком – ярыжка
тоже пустился в пляску.
Дробно,
с ушлой увёрткой,
с сиплой скороговоркой:
«Ах, комар, комар, комар!
Повадился в закрома.
Солонину ел и хлеб,
телом оченно окреп,
и на взлобке, у дубка,
забодал комар быка,
пастуху накостылял
да бурёнок огулял!
Ах, комар, комар, комар!
Впрок пошли ему корма».
Дробь тут позаковыристей
выдал ярыжка смело.
Сам-то, поди ж ты, вырасти
и окрепнуть сумел он!
Вот и второе чудо:
вынул рожок ниоткуда
и, подбоченясь, что княжич,
выставив ногу – знай наших!
щёки кругля,
ну, точно
яблоки с червоточиной,
вдруг перелив влекущий
выдул!
Кудесник сущий!
После зачина столь знатного
снова запел отвратно он:
«Дует лисонька в рожок
у большого камушка.
Гуси, гуси, все в кружок –
угощает кумушка.
Ой вы, гуси-гагачи,
лапки раскаряченьки! –
С пылу, с жару из печи
пирожки горяченьки!
Ах, как нынче стол богат
у кумы усатенькой!
Ешьте, гуси, - га-га-га! –
Пирожки с гусятинкой».
15.
Ба! И чудной приблуда
выскочил в круг обалдело.
Знать, и убогого удаль
за живое задела.
Вон как взмахнул епанчой-то –
словно крылом Жар-птица!
Он, сдаётся, в два счёта
с грешной землей распростится
и упорхнет осияно
в сказку,
в вотчину чуда…
Но завидовать рано.
Ибо с придурком худо –
шмякнулся.
Захмелевший
или падучей подверженный?
Но лопух-то на плеши,
глянь, и лёжа придерживает.
Встал показав –
простим его,
знамо, пустоголовый, -
будто себя, родимого,
поднял за ту ль полову.
Снова взмахнул епанчой,
засеменил вкруг юрко…
Нет, не поймёшь нипочём,
что на уме у придурка.
Взвизгнул и –
словно вкопан.
Но – лишь одной ногою.
Ибо с цыганским прихлопом
взбрыкивает другою.
Вроде бы, пляшет?
И в раже,
слышь-ка, запел.
Туда же!
«Как у девки Евдокии
всё не в лад и невпопад.
Шла на поклоненье в Киев,
а попала под попа!
Прыг да скок, прыг да скок!
К сапогу, видать, присох
Ох, да не жучок раздавленный –
Грех многопудовый давний.
Как Иванушку маманя
породила на авось.
Поглядит – чертог в тумане,
подойдет – горой навоз.
Прыг да скок, прыг да скок!
К сапогу, видать, присох
Ох, да не жучок раздавленный –
Грех многопудовый давний».
16.
Глянь-ка!
Ещё три холопа
соколами обернулись –
вылетели!
С прихлопом
встречь цыганёнок.
Ну, лих!
Ну, оборванец, буен!
Гулко ударил бубен.
И под мерные гулы
Двинулись в круг,
гортанно
упомянув шайтана,
несколько медноскулых.
Пляшут,
раскрылив полы,
дёргаясь, как от огня…
Вдруг на свет полуголый,
куцею цепью звеня,
вымахнул росомахой!
Затопотал, завопил!
Крайний стрелец с размаха
в пень свой бердыш вонзил!
Бледный, с щеками впалыми
да с очами-опалами,
ворот рванулся неистово!
Крестик, лоскут и прядку –
в темень,
к славе нечистого!
Сам же айда в присядку!
А над его головою
вдруг распростёрся совою
поп.
Да ученый поп –
прыгнул, а после: «Гоп!»
Но не в ладу, знать, с адом
бывший хранитель храма.
Не устоял и… задом
на головёшку прямо!
Взвился /повыше прыжок/ -
видно, порты прожёг…
Вот раздышались, кажется,
и стрельцы остальные.
Глянь, бердыши стальные
в землю воткнули –
как саженцы.
И, закончив посадку,
в пляску пустились скопом.
Кто – волчком,
кто – вприсядку,
кто – с распашным прихлопом…
А из багровых потёмок,
дудки достав из котомок
и держа пред устами,
будто бы ветки с дроздами,
засеменили калики –
сухи, иконнолики…
Эх, запорожцев пятеро
шапки с голов обритых
в ноги метнули матерно
и – будто в гущу битвы!
Всё, всё взбурлило вдруг
жёлто-багряно-чёрно!
Чёрт затесался в круг –
не замечают чёрта.
17.
Змеи меняют лишь кожу.
Чёрт, он меняет и рожу,
враз, заодно с одёжей.
То он – как запорожец –
через костры ну прыгать!
То он – хмельным расстригой –
Скачет,
уставясь на бочку,
Как на купецкую дочку.
То он – боярским сыном –
смотрит с презреньем гусиным…
Смерд от нежданной удачи
то ли смеется, то ль плачет,
к шее высоковатой
тянется –
пальцы ухватом,
пальцы – чугунны, черны,
судорогой сведены.
Близко…
Вершок…
Безделица…
Что ж он?!
Мычит, да не телится!
Чёрт – уже красной девкой –
заверещал с издевкой:
«Не надо! Погоди! Не сразу…
Да ты никак потух?!
Аль вздумалось напялить рясу
и праведный клобук?
Аль заришься на кралю краше?
Но хоть волхвов спроси,
пригляднее и краше Маши
нет девки на Руси.
Возьми меня, мой любый, лаской
и чуточку силком.
И вволюшку в ложбинке майской
пасись себе телком.
Уснёшь горяченьким, комолым,
с пыльцою на губе…
Проснёшься же рогатым волом
под окрик: «Цоб-цобе!»
Но пробуждение далёко,
а сласть – придвинься лишь…
Чего ж ты, дурень, волооко
заранее глядишь?
Ты вслушайся почутче, любый:
бессонный шмель гудёт.
Он в сладкие вопьется губы
и выцедит весь мёд.
И станет Маша постной-постной,
как тёзка в облаках…
Ну, обойми, пока не поздно.
Я – сладкая пока!»
Ай, как подолом-то машет!
Знать, не враньё, что все Маши…
Что ж побледнел ты, смердушка?
Чай, пред тобой не смертушка.
Вспомни, кряхтел рядком,
с пикою, как с батожком,
сгорбленный сивый сыч
в немощи вислых усищ…
И – за миг,
на глазах
помолодел казак!
Статен,
усы – как у рыси
/сами собой задралися!/.
А за казацкой пикою
двое ярыжек хихикают,
даже присели маленько:
может, блеснёт коленка?
Сдвинув их,
рыжий стрелец,
словно сквозь лес,
пролез,
встал перед девкой, избычась…
«Геть! Не твоя добыча!» -
тут как тут есаул.
Он стрельца оттолкнул,
стать новоявленной лады
жарким взглядом огладил,
вздумал руками лишь, а
глядь, вместо Маши –
Миша!
Бурый такой Мишутка…
Чёрт, он мастак на шутки!
Отроком вот явился.
И – свят, свят! – раздвоился
на скомороха –
прыг белозубо! –
и татя, угрюмей зубра.
Вновь стал един –
коротышкой –
пляшет с башкой под мышкой.
Глазом башка подмигивает,
носом, стерва, пошмыгивает.
Вдруг – видал образину?! –
сморщилась, рот разинув…
Чих!
И из-под руки
выпала!
Под каблуки!
18.
Тычут башку, что качан.
А она,
сгоряча
аж до слез хохоча,
э, да что хохоча –
хохотом клокоча! -
задаёт стрекача!
Как колобок!
Как ёжик?
Нет, на ядро похоже…
Нет, уже огневой
молнией шаровой!
Вот приутихла было,
но через миг завыла!
И ощерясь по-сучьи, -
выросли зубы, что сучья! –
хвать казака за пятку!
Знай, мол, мёртвую хватку!
Как ногою ни дрыгай –
при тебе всё верига.
19.
Перевертень же короткий
шаткой дурной походкой
меж тумаков слоняется,
к топоту,
в пыль склоняется,
словно крыла нетопырьи –
руки свои растопыря!
И отыскал ведь потерю.
Вопль вдруг вознесся: «Поверю!
Хоть в Христа,
хоть в Аллаха!»
И на вопль бедолага
как сиганёт!
Пятерых
Встрёпанных пляской расстриг,
добрый десяток стрельцов,
пару ярыг-стервецов,
татя,
донца молодого,
чуди и смердов вдоволь
сшиб,
словно серп – колосья!
И – башку за волосья!
Дёрг! –
Лишь рычит сквозь зубы.
Тут-то хозяин грубый
стал чуток понежней –
пал на колени пред ней,
кровной,
хоть часом сучьей,
после с ноги дрыгучей
за уши,
честь по чести,
сдернул с чоботом вместе.
Встал,
водрузил на плечи,
и чтоб держалась крепче,
сверху по кровной, кудлатой
тресь кулаком,
что кувалдой!
20.
Вкруг же его, окаянного,
змеи,
в который раз заново,
аж пожелтев от жёлчи,
в высь устремляются молча.
Дым,
кустистей бурьяна.
Пыль клубится багряно.
Зыблется небывало –
то багрово, то ало
жаркотекучая мгла…
Куча мала!
Словно страда луговая –
куча мала круговая!
Глянь!
На поваленных чёртом
валятся – сотни счётом –
други разгорячённые,
рты – словно дупла чёрные.
Ходит повальный хохот…
Больно охальный хобот!
Но -
от плеча до плеча
с уханьем раскачав,
чёрт как рванет свой хобот!
Нету его!
Есть чобот.
Жёлтый, с вышивкой синей,
знамо, шибает псиной…
21.
Стала стихать, убывая,
куча мала круговая.
Спрыгнул донец –
как с крыльца –
с шаткой спины стрельца.
Поп на коленках пятится.
Из-под холопов пялится
чей-то округлый глаз:
где, мол, отсюда лаз?
Ящеркой выполз ярыжка.
Знамо, зажата коврижка
в лапе,
а в мокрой пасти
блещет златое запястье!
Не угадать по плеши
пламенно заалевшей –
кто?
а по гриве репейной
да наготе питейной
не угадать –
на ком –
выскакал к бочке верхом!
С хохотом вперемешку
крик: «Отпусти! Не мешкай!
Дудочка?!
Слепота!
Дудочка, да не та!
В дудочке сей, вглядеться,
прячутся сто младенцев!»
Вот от серёдки кучи –
словно тряпьём,
окручен
жёлтым лохматым чадом –
по головёшкам катом!
Ладно так перекатывается,
всё ещё отхохатывается…
А продувной скоморох
кривится: ох да ох.
Знать, поприжали маленько
рыжего…
На четвереньках
кум на простор продирается
и, что дикой, озирается.
Это ж куда годится? –
Месяцем ягодица!
Плат бы какой аль щит?
Мелко казак дрожит,
сроду не бывший трусом.
Юзом уже он, юзом…
Счастье, лопух под усом.
Все поднимаются шатко.
Рядятся: где чья шапка?
Шапками и отряхиваются,
да друг на друга замахиваются.
Вот уже в лужу кумыса
тать повалил черемиса
и придушил, чай, слегка его…
Нет, чтоб того, лукавого!
22.
Всё нипочём ведь аспиду!
Чобот чужой он за спину
бросил –
прямо в костёр!
Сплюнул,
губы отёр
и, ни с чего распалясь,
вновь как ударится в пляс!
С присвистом!
С гиканьем!
С гарканьем!
С выкриками да с жаркими,
с теми, что сердце подпаливают
стрелами с алой паклею!
Вновь всё взбурлило вдруг…
Ай да чёрт!
Ай да дух!
Руки его проворные –
иль рукава просторные? –
начали тасоваться,
будто их – двадцать!
Ноги его –
при шпорах! –
заколотили пригорок
в нечеловечьей резвости.
Ну – будто топчут крест они!
Будто их – двести!
Благо, башка на месте.
23.
Только башка-то… не та.
Что за черты – ни черта,
трезвый, не разберёшь.
Глянешь – прохватит дрожь
вдоль по хребту,
морозная.
А ведь не столько грозная
внешность,
сколь безобразная.
Щёки, вглядишься, разные.
Правая – с русым усом,
язвой и, знамо, гнусом,
бледная-то, пребледная…
Левая – гладко медная!
Чай кипяти хоть в ней!
Зенки – того чудней.
Правый – озёрцем круглым.
Левый – щёлкою с углем!
Мнится, прожжёт насквозь!
Нос…
Оторви да брось!
То ли кривой,
то ль курносый,
то ль его жалили осы,
то ль это вовсе не нос,
а под шумок произрос
овощ в сыром промежутке…
Ох, эти чёртовы шутки!
24.
Но нашутилось, вроде,
дьявольское отродье.
Стало собой, наконец:
Хвост в тринадцать колец
и на исходе сей дюжины
в шустрое шильце зауженный!
Клином залысины,
рожки
козлика,
из одежки –
только лишь кучерявость…
В общем же – слева, справа ль
глянешь – мужик он ловкий.
Всё-то искусной ковки:
плечи и руки,
бёдра,
брюхо, поджарое бодро…
Может, кузнец, а не демон,
ведьмочку тискал меж делом?
Так и зачал без венчания
вместо чада –
исчадие…
Вон и копытца ладные,
даже подковки булатные.
Вдарил копытцем в камень –
брызнули искры снопами!
Серой запахло, мнится…
Всё не угомонится.
Чёрт – впору кликать сваху.
А намалюют со страху!
25.
Всюду есть страха толика.
Малость – душе великой.
Тёмная бездна – в малой.
Лёгкая тень лишь –
в алой!
Но – если алость поддельная
или ещё не предельная,
или ещё остывает,
легкая тень, бывает,
мигом сгущается в мрак…
Вольница пляшет.
Страх
в душах и здесь обнаруживается,
чёртом наружу выуживается.
Глянь-ка!
От вида рожек
в дрожи, в куриной коже
давешний ражий стрелец.
Мнится, чрез миг не жилец…
Попик,
наткнувшись на хвост,
пал – как пронзённый насквозь!
Рот закрестил ярыжка –
вдруг проняла отрыжка.
Смерда облезлый треух –
сам собою, без рук –
зримо подпрыгнул вдруг
серой ледащей лягушкою
над шелестящей макушкою!
Но другой мужичок –
или не верит в чох,
в полночь да в грай вороний,
да и в потусторонний
мир? –
снял зачем-то лапоть
и попёр косолапо
сквозь сумятицу пляски
к чёрту,
без всякой опаски.
Тощий, с плечами пугала,
с задранной кверху, жухлой
/впору поджечь!/ бородкой, -
«Бесе! – кричит, - Сиротка!
На! Прикройсь хоть онучей…»
Сплюнул аж чёрт: «Вонючей?!»
«Бесе! Спровадим бар в ад –
будет тебе и бархат,
будут и соболя!»
Чёрт аж хвостом завилял!
Выкрики,
зубьев злей:
«Вилами, Пантелей!
Заколи его, хлоп!»
Захохотал взахлёб
Прошка.
Ну, заливается –
аж серьга отзывается!
Очень потешны, знать, Прошке
кольцами хвост да рожки,
да это чудо господне,
что ни в горсти,
ни в исподнем
чёрт наш не прячет впрок –
вверх грибницей грибок!
26.
Прошка,
делясь весельем,
как табаком и зельем
/меж казаков - обычай/,
друга огрел по бычьей
шее, лоснящейся смальцем,
и – на нечистого пальцем.
Прошкин дружок дублёный
лишь поморгал удивлённо,
вскинул косматые брови
и, сопящий, багровый,
выплеснув саблю слепяще,
затопотал ещё чаще!
Тать же,
взлохмачен и рыж,
выдернул разом бердыш
из замшелого пня.
Беса уже хороня
взглядом запавшим, лютым,
он –
точно дух Малюты! –
тронул ладонью шершавой –
не притупилось?
не ржаво ль? –
лезвие леденящее,
с тленным запахом пня ещё…
Рядом калмык в малахае,
медно скула полыхает,
блещет зрачок агатом…
У-у,
не сдобровать рогатому!
Метко метнёт – и в миг! –
мыльный аркан калмык.
«А-ай!» - кто-то взвизгнул тонко.
В платье казацком бабёнка?
Знать, под кафтан да под пику
бабью не спрятать слабинку.
Вот и визжит,
как спорота,
чёрта страшась
иль за чёрта?
27.
Чёрт же –
да впрямь ли не снится? –
весь довольством лоснится.
Будто бы он после баньки
Дует на чай под байки
/сахар снежною горкой,
сушки да чай с икоркой/…
Ишь как сопит да похрюкивает,
оземь хвостом постукивает!
Будто в своих палатах!
Будто не миром клятый!
Будто не голышом!
К татю, тот, что с бердышом
уж подступил – боком, боком, -
чёрт подмигнул: «Ну – с Богом!
Хрясь – и земля мне пухом…»
Хрюкнул и тут же ухом
Зримо повел…
Повторно: «Ай!»
взвизгнула баба позорная.
Чёртово ухо длинным
сделалось вдруг –
ослиным!
Начало вширь раздаваться…
Больше в пять раз уж…
В двадцать!
Чёрт, он как бы при ухе.
И голоском старухи:
«Ась? – изогнулся, - ась?»
Вглядываясь иль таясь,
дурень присел,
заневестился,
лисьим хвостом занавесился.
А жарконосый дьякон
вспять шагнул раскорякой.
Прячась за старца болезного,
тряскую руку для крестного
знамения лишь вскинул –
нету нечистого!
Сгинул!
Есть сечевик разудалый!
Нету!
Змей уже алый!
Смерда обвил молодого,
лижет его медово,
дышит жарко и рдяно…
Вот под ударами прянул,
с братьями алыми свился,
в высь неистово взвился!
Малою сделался искрой,
канул во мраке быстро…
28.
Пляска же всё бесшабашней,
всё веселей и рьяней.
Взрыта земля вкруг пашней,
бранного поля багряней.
Мнится, в дремотные глуби
мати-земля сырая
ныне, как семя, вбирает
яростный топот вкупе
с ярым бряцаньем стали…
Поверху ж, ало пыля,
в крайнем, кажись, накале
вихрится буйно земля.
Алая,
малость темней
изжелта-алых змей,
вихрится их же дорогой –
в мрак,
где едва заметны
звезды,
где чёрт намедни
искрой погас убогой.
29.
Чёрт ли?
Затем ли он создан,
чтобы с людскою голью
набедокурив вволю,
сгинуть в стремленье к звездам?!
Чёрт…
Но ведь он же дух!
И потому, конечно,
навсегда не потух
искоркой в тьме кромешной.
Сверху тысячей искр
в груди запал да в бурные,
чтобы сердца пурпурные
пламенем ярче взялись!
30.
Пляска – уже исступленье.
Пляшут в алмазах пота.
Пляшут,
вдруг на колени
рушась во время взлета.
Пляшут,
с колен тотчас
вскидываясь упруго.
Пляшут,
всю рознь топча,
обняв за плечи друг друга,
из-под бровей матерясь
алого блеска глазами!
Пляшут –
как в первый раз!
И – как в последний самый.
Пляшут расстриги кудлатые,
смерды,
рябя заплатами
да – сквозь прорехи – телом,
дочерна закоптелым…
Пляшет мордва босиком.
Глянь-ка, кое при ком
Будто рогатина?
Верно!
Вкраплены буйноцветно,
пляшут казаки с Дона,
с Хортицы забубенной…
Пляшут с тропинок узких
тати,
вчерашний узник…
Пляшут посадские парни,
будто из бани –
распарены…
Пляшут калики,
не вкрадчиво –
душу на свет выворачивая!
Пляшут,
как от мороки –
вызверясь,
скоморохи…
Пляшут калмыки,
стрельцы,
с поводырями слепцы!
В чащу,
где эхо немеет,
стаю вожак уводит –
люди и алые змеи
пляшут в одном хороводе.