фрагмент
Наш монастырь обширен и высок,
и расположен на холме пологом,
поросшем кое-где чертополохом.
А от того холма на юг – лесок.
Там над тропой постукивает дятел
и вепрь порой почешет горб о ствол.
И – стар, костляв, однако же не квёл –
Там что ни день гуляет настоятель.
Чудно гуляет!
То пойдет с ленцой,
то заспешит внезапно, что есть мочи,
то разведёт руками,
то лицо
скривит, как шут какой,
то забормочет.
И если, осмотрительней сурка,
у тропки,
за платаном в два обхвата,
застыть, то можно этак воровато
подслушать бормотанье старика.
И, каюсь, я уже не раз, не два
так застывал – из любопытства просто.
Прильнув к коре, противной, как короста,
Стоял и хохот сдерживал едва.
И нынче вот, как бы оторопев,
стою я неподвижно у платана.
И жду, когда знакомая сутана
залиловеет справа на тропе.
Идёт!
И – будто бы на встречу с кем-то
приятным…
Я – быстрей за ствол и – жду…
Выглядываю – ха! уж на ходу
растрёпанным и тощеньким букетом
помахивает добрый наш аббат!
И знай себе бормочет хрипловато.
Опять – за ствол.
Но, кажется, рябят,
рябят, как те цветы, слова аббата:
«…и цвет отнюдь не свет!
Нет, нет и нет!
Пусть нежно-голубой,
пусть золотистый,
пусть белый-белый, словно первый снег,
пусть фиолетовый, как аметисты…
Нет, по родству со светом цвет – лишь след
/и это Божий умысел и чудо!/.
Однако мне ещё неясно: цвет
Он – след туда /бишь, к свету/ иль оттуда?
А может…»
Но дальнейших быстрых слов
не разобрать мне, ибо наш гулёна
уже своею плешкой округлённой
поблёскивает слева меж стволов.
Но я за ним не устремляюсь резво,
перебегая от ствола к стволу.
Боюсь.
Ведь наш аббат – такой шалун! –
вспять поворачивает вдруг и резко.
Я снова тихо жду. Сурок сурком.
Ага! Поодаль парусом надулась
сутана!
Как и думал я, рывком
он повернулся.
Семенит, сутулясь,
сюда.
Я застываю за стволом…
И вот выглядываю осторожно…
Идёт с букетом – будто с помелом.
Зажмурился, скривился…
Ну и рожа!
Ох! Изо рта и даже из ноздрей
неудержимо рвётся дикий хохот!
Сдержать, прижать, зажать его скорей,
чтоб не прорвался, дьявольский, с наскока!
Вот так: двумя ладонями.
Заслон
поставлен мною, слава Богу, впору.
Но хохот мой, не выпущенный вон,
внутри крушит всё, чую, без разбору!
Стою, к стволу спиною привалясь,
зажав ладонями и рот, и ноздри.
Как там аббат?
Вдруг что-то заподозрил?
Не дай-то Бог!
Ведь для меня он – власть!
Полегче, вроде.
Страх, он вправду лечит.
Выглядываю.
Вправо, в частоту
стволов аббат уходит.
Так сутул,
как будто бы весь мир взвалил на плечи.
И где ж букет, который полысел
от долгого помахиванья всуе?
Ужель аббат поднес его лисе?
Ну, нет! Скорей, красавице косуле.
А хорошо, что на сей раз молчком
прошёл он мимо моего платана.
Услышь я только слово, нипочём
Не справился бы с хохотом фонтанным.
Как и всегда, у дальних тех олив
он повернёт…
За ствол и застываю.
Но о своей беде не забываю,
о том, что по-дурацки я смешлив.
Я говорю себе: «Ты – сирота,
Кому и с неба нету отголоска.
Тебе ли беспричинно хохотать,
подобно тем пажам,
в парче и блёстках?»
Стою.
Тук-тук, тук-тук в тиши глухой.
И как он, этот дятел, не устанет!
Вот треснул под ногою сук сухой.
А вот и накатило бормотанье.
Ну, хоть не слушай!
Кругом голова!
Такой представьте результат улова:
однообразно-скользкая плотва…
Так и одно бормочет слово:
«Слова, слова… Слова, слова… Слова…»
Бормочет монотонно и печально.
Затих.
И вдруг с восторгом: «Мысль нова!
Их надо разграничить изначально!
Слова – идущие лишь от ума,
в обход души и без посыла свыше,
они – слоистый и густой туман,
непроницаемый туман,
привыкший
именоваться светом…
И оно,
уменье изъясняться словесами,
идущими лишь от ума,
черно!
Черно, хоть красноречием мы сами
его зовем…»
Примолк.
В лесной тиши –
ни звука.
Притомился, видно, дятел…
И снова вдруг: «Слова же – от души…
Слова – как будто выход благодати
Господней…»
Ну, а дальше, хоть привык
я к речи суматошно-хрипловатой,
но отдаляющегося аббата
уж не расслышать толком мне, увы.
И чётко только слово «светоносны»
доносится ко мне издалека.
Выглядываю.
Блеск – как будто росный –
на глянцевой тонзуре старика.
Аббат уходит, не сутул почти –
осанка, наконец, согласно сана.
Да, не из тех, кому кричат: «Осанна!»,
однако же и в холе, и в чести.
Да, чтят его в монастыре богатом.
Хотя порой кой-кто так глянет вслед,
что, мнится, будь при нем сейчас стилет,
вонзил бы в спину чтимого аббата!
За что его бы…?
Знать то не дано
таким, как я, а может статься – рано.
По мне б, коль старикан такой чудной,
над ним не грех смеяться /не злорадно/,
но – ненавидеть?
Это чересчур…
Ах, чёрт меня…
Как быстро и нежданно
он повернулся!
Я же у платана
остолбенелым олухом торчу!
Быстрей за ствол!
Ужель успел заметить?
Заметил – ведь подпрыгнул аж чуток!
Ах, чёрт! Ох…
Но – довольно междометий.
Заметить – не узнать…
Что ж, наутёк
пуститься?
Только… я же не косуля
и не сурок, и даже не енот.
Стою, чуть жив.
Стою и жду грозу я.
А, может… может, тучу пронесёт?
Вот помолюсь заступнику всех бедных…
Но поздно!
Днесь Господь неумолим.
Под самым ухом вспыхнувшим моим
какой-то новый, звучный и победный,
я слышу голос: «Давний друг мой дятел!
Представь, иду я, с думой о своём,
вдруг вижу: призрак слился со стволом!
Я было о себе подумал: спятил!
Да вспомнил, что такой же бойкий нос
я видел в нашей трапезной сегодня…
Ты говоришь, что ветерок-негодник
туда, видать, похожий лист занёс?
Ну, нет!
Тот нос отнюдь не бестелесный.
На нем веснушек стайка прижилась,
и расположен он весьма уместно
меж светлосерых любопытных глаз!
Ещё вблизи ушей, рук, ног по паре.
Ещё… увидишь, только оголя…
Всё целиком зовется – Николя.
Такой вот есть у нас приятный парень.
Его ты, друг мой дятел, меж стволов
здесь замечал.
И вновь заметишь скоро.
Так я прошу: ему десяток слов
ты передай без всякого укора.
Мол, суть лишь в буковке.
Он кто у нас?
Послушник.
Повторю предельно внятно:
по-слуш-ник.
Не – под-слуш-ник!
И понятно,
ему б не тенью прядать,
хоронясь
пугливо за платана ствол толстенный,
а по тропе затейливой лесной,
туда-сюда, спокойно и степенно
прохаживаться рядышком со мной.
Высматривать цветы окраски алой
и слушать, будто «баюшки-баю»,
какую-никакую речь мою,
как доброму послушнику пристало…
Вот что тебя просил бы передать
тому, кто в роли призрака здесь кружит.
Да снизойдет за это благодать
на гнёздышко твое, пернатый друже!»
И – тишина.
Преодолев свой страх,
выглядываю…
Оказалось, сдуру!
Я вижу округлённую тонзуру
всего лишь в трёх – не далее! – шагах.
Я не дышу.
В тиши шуршит сутана
иль пауки свои силки плетут.
Выходит, что же?
Он стоял вот тут.
Стоял с другой – той – стороны платана.
Стоял и обращался напрямик…
Где ж настоятеля дружок пернатый?
Не вижу.
Улетел в свои пенаты.
Когда?
Да уж не в этот самый миг!
Выходит…
О, какой же я тупица!
Хотя… Добряк ещё невдалеке!
Иду!
И надо мне поторопиться,
дабы нагнать, покуда он в леске.
Спешу.
И мысль моя, подобна блику:
«Как славно будет на тропе вдвоём!»
И глупую счастливую улыбку
я ощущаю на лице своём.