Первый раз он обратил внимание на ее существование классе во втором или третьем, когда учительница решила в очередной раз пересадить всех ребят, «чтобы ни у кого не развивалось косоглазие». Первый ряд становился третьим, третий – вторым, те, кто сидели подальше, пересаживались вперед, а вечно скучавшие на первых партах хулиганистые мальчишки под шумок старались улизнуть на камчатку.
- Лидочка, а ты садись с Ромой, - эти слова учительницы вдруг прозвучали почти над самым ухом замечтавшегося мальчика. Он посмотрел исподлобья на новую соседку: у нее были длинные золотистые волосы, заплетенные в свободную косу, эту косу Лидочка все время перекидывала назад каким-то нервным движением плеча. Подружки ее – все сплошные Маши да Кати – захихикали сзади, зашушукались, но Лида не смутилась ни капельки, спокойно разложила на парте одну за другой красивые тетрадки с какими-то девчачьими обложками, разрисованными розовыми принцессами, потом большую «Занятную математику», потом мягкий пенал в виде собачки. Движения девочки были настолько уверенны, сдержанны и спокойны, что Ромка невольно залюбовался ей. Она перехватила взгляд одноклассника и улыбнулась ему – мягко, левый уголок рта чуть выше, это ассиметрия придавала лицу какое-то особое обаяние, свойственное тому милому возрасту, когда девочка еще и не гадкий утенок, но уже и не очаровательная беззубая малышка.
Это было нереально давно. Странно, что именно эти мысли лезут сейчас в голову. Он спускается в метро. Четыре бабули в почти одинаковых совдеповских драповых пальто торгуют в переходе цветами. Охапки мокрых тюльпанов в пластмассовых голубых и белых ведрах. Он на бегу протягивает одной из бабушек пачку мятых десяток, не считая их. Берет в руки так же не глядя вытащенные цветочницей тюльпаны и вздрагивает, когда влажные бутоны касаются щеки.
Восьмой класс. Она – тоненькая, легкая, вся словно пронизанная солнечным светом, льющимся из окна в пустой кабинет, поливает цветы. Он поднимает стулья на парты. Дежурят. Волшебное, одновременно грустное и в то же время нежное чувство – все ушли домой, смеясь, потолкавшись в раздевалке, разобрав куртки, а ты должен остаться еще на час в школе, прибрать в своем классе, посидеть с теми малышами из началки, родители которых задержались и не успели забрать их. Она рядом. Напевает что-то тихонько, кажется, эту песню сегодня разучивали на музыке. Он боится дышать, чтобы не пропустить ни звука.
Пальцы нервно вцепились в поручень эскалатора. Рука всегда уезжает дальше, чем все тело – поручень движется быстрее ступенек. Прижимает к себе цветы, спотыкается, сходя на перрон, бежит в самое начало платформы – как можно ближе к головному вагону. У него с детства была своя примета – если до прибытия поезда метро успеет добежать и сядет в первый вагон, обязательно повезет. За спиной – нарастающий гул. «Осторожно, двери открываются». Успевает. Примета должна сработать.
Школьная дискотека. Нестерпимо пахнущий сиренью майский вечер. Ромка не любит толпу и шум, но идет в очередной раз – посмотреть, как она танцует. Танцует здорово. Всегда на сцене, не спускаясь в общую толпу, раскованно, ярко. Она где-то занимается, иногда выступает, но никогда друзей не зовет на эти концерты. А может, и зовет, только не Ромку. Все у них по-разному, у нее – современные танцы, у него – литературный кружок. Иногда они заходят друг к другу в гости. Она решает ему алгебру, пытается объяснять, но чувствуя, что он не понимает ее, Лида взрывается, шумно обижается, почти сразу замолкает, быстрым, легким почерком черкает на листочках решение и отдает с коротким вздохом: «перепишешь…». Ромка пишет за нее сочинения. У нее какой-то странный барьер: читая и понимая любую книгу, она не может или не хочет заставлять себя выполнять длинные и сложные задания по литературе. Не пишет сочинений, не чертит таблиц со сравнительной характеристикой героев, постоянно спорит с учительницей, доказывая, защищая свою точку зрения, которой ученикам иметь не положено.
В метро прохладно, гулко и тревожно, а на улице – весна… Он перестает торопиться. Осторожно обходит лужи, щурится от пронзительно радостного солнца, считает удары сердца, сжавшегося где-то под горлом.
К середине дискотеки она все-таки замечает его. Он сидит в коридоре рядом с дежурящей учительницей литературы, она вылетает из зала за руку с подружкой, подбегает к зеркалу, девчонки шумно и оживленно смеясь, перекидываясь каким-то невнятными фразами, поправляют волосы, косметику. Она красивая. Спиной чувствует его взгляд, оборачивается, улыбается.
- Привет!
- Привет.
- Ты что тут-то сидишь? – скорее из вежливости заданный вопрос.
- Да вот, сижу, - какой вопрос, такой и ответ.
Она кивает подружке – типа, свободна, Машенька-Катенька, можешь идти, у меня еще дела, берет Ромку за руку и тащит на улицу. За школу. Там останавливается, прижимается спиной к кирпичной стене, воровато оглядывается по сторонам и достает из кармана помятую сигарету и зажигалку. «Три рубля пятьдесят копеек», - отмечает про себя Рома.
- Лид, ты давно?
Она не отвечает, нагло и как-то совершенно неестественно затягивается, чуть морщит нос, но старательно играет уверенную взрослость. Светлые глаза грубо и неумело поведены черным карандашом, дешевая тушь осыпается, но даже в этой подростковой показухе она остается прелестной – то ли от своей беспомощности, то ли от нарочитой детской сексуальности. Безотчетно в Ромке просыпается ненависть к ней. Ненависть, граничащая с непреодолимым желанием.
Они не разговаривали весь одиннадцатый класс, поссорившись из-за какой-то ерунды в самом начале учебного года. После новогодних каникул Лида пришла в школу, и класс, как тогда говорили, «прифигел»: она обстригла косы, а джинсы с толстовкой сменила на юбку с блузкой и вдруг оказалась не просто симпатичной девчонкой, а взрослой серьезной девушкой. Раз и навсегда пропали мальчишеские замашки, походка стала плавной и сдержанной, даже речь изменилась, даже улыбка. Она снова стала другой Лидой, снова не похожей на прежнюю.
Ночь Последнего звонка по традиции выпускники проводили в загородном лагере. Утром были банты, фартуки и цветы, традиционный вальс и мамины слезы, а вечером ребят увозил автобус – с шумом и безудержным весельем праздновать первую взрослую ночь. Дискотека, закуски, фрукты. Тайком за корпусом – две бутылки водки, тихая бескровная драка, все, как положено, все, как обычно бывает.
И Ромка решился.
Весеннее солнце нестерпимо режет глаза, почти так же больно, как сердцу – от воспоминаний. Нервно сжимает хрупкие стебли тюльпанов и тут же одергивает себя. «Сломаешь…» - мысль прошивает сознание и на секунду прошлое теряет свою силу. Пальцы расслабляются, мысли текут уже ровно, плавно, он подчиняет их своей воле и старается вспомнить только картинку – не эмоции.
- Лида, можно тебя на минутку?
Кивает, выходит из душного дискотечного зала, шумно выдыхает и откидывает голову назад. Золотая волна волос рассыпается по спине. Девушка смотрит в небо, дыхание выравнивается, она, наконец, опускает голову и насмешливо смотрит Ромке в глаза.
У него шумит в висках, кровь приливает-отливает, в глазах все чуть-чуть плывет, и он не может понять, что так действует на него – алкоголь, ночь, свобода или горький запах ее духов.
- Я люблю тебя.
Он так и не сможет объяснить себе потом, почему не сказал чего-то более легкого, почему не начал с шутки, с далекого вопроса, а сразу и резко обрушил на нее всю лавину своих отчаянных чувств. Он чувствовал, что в его интонациях не было нежности, «люблю» он произнес, как угрозу, как слова ненависти, как что-то оскорбительное, больное и жестокое…
- Ты иди в корпус поспи, - посоветовала Лида однокласснику. Повернулась и ушла в зал.
Они не виделись десять лет. Он знал, что у нее все складывается хорошо. Престижный ВУЗ, хорошая специальность. Об этом рассказывали одноклассники, с которыми Ромка иногда встречался на улице. Потом встречи стали все более редкими, а к началу Ромкиного «третьего десятка» и вовсе прекратились. Он об этом и не жалел. Тем более странным показалось ему письмо, пришедшее однажды по электронке.
***
Здравствуй,
Я представляю, как ты удивишься, получив это письмо.
Но у меня издана первая книга, сборник стихов, и послезавтра я жду тебя на презентации в клубе «Подземка» в 18-00 на его презентации. Обязательно приходи.
Лида.
***
Он не понимал, как она могла писать стихи. Не мог осознать, почему она написала ему спустя десять лет молчания. Но знал одно – он должен приехать. Соврать все, что угодно, женщине, которая жила с ним и спала в его постели, купить любимые – тогда любимые, а вдруг что-то изменилось? – Лидины тюльпаны и увидеть ее. Услышать.
Он сидел в полутемном зале и смотрел на маленькую сцену.
Она читала стихи.
Она так мало изменилась за эти десять лет.
Золотые пышные волосы, светлые прозрачные глаза, высокий лоб, сильный, тревожащий самое сокровенное голос.
Ее стихи он не мог понять, они казались ему похожими чуть-чуть на алгебру: эмоции сжаты, короткими выстрелами разложены по строчкам, и чувствуя их глубину, он все-таки не мог проникнуться ее чувствами.
Когда все подходили поздравлять ее и просить оставить на книгах автографы, он задержался. Он хотел быть последним.
- Ты на машине?
- Нет, Лид… Лидия. Так приехал.
- Я тебя отвезу потом, куда ты скажешь. Только давай проведем этот вечер вместе.
Он выключил телефон. Было далеко за полночь. Они сидели в каком-то насквозь прокуренном баре, сплетаясь пальцами положенных на стол рук. Она сразу потребовала вазу для цветов, как только зашла в бар. Вазы не нашлось, тюльпаны алели рядом в стеклянной банке.
Они оставили машину в едва знакомом проулке. Лида боялась, что утром не найдет эту улочку. Они брели по городу наугад, как двое слепых, ведущих друг друга в пропасть. Они целовались на распластанных ветром мокрых площадях, похожих на разбросанные носовые платки. На набережной пахло дымом и рыбой. Лида сказала, ей кажется, что утром здесь окажется Италия. И будет тепло и солнечно, и венецианские рыбаки станут курить и расслабленно беседовать, а прекрасные юные итальянки со смехом прыгать в гондолы и петь, а их голоса - звенеть в воздухе и отражаться от поверхности воды… Он говорил, что в ее фантазиях больше выдумки, чем во всех романах, она отвечала, что любит другие страны такими, как представляет их, и поэтому не хочет в них бывать.
Они встречали рассвет на набережной, держась за руки; влажный, готовый растаять лед из серого становился розоватым, потом сиреневым, и вдруг на долю секунды – золотым от солнца и снова грязно-серым…
Он искал ее телефон очень долго, но так и не нашел, письма на е-мейл не доходили – наверное, она удалила ящик, в городе никто о ней ничего не знал, а в том баре и «Подземке» он провел десятки вечеров и ночей, и так и не дождался. Говорили, что она уехала за границу – то ли в Прагу, то ли в Венецию, то ли в Зальцбург, но никто толком не мог объяснить, куда именно и зачем.
Однажды ему показалось, что он слышит ее голос по радио. Пока он бежал до приемника, начала играть музыка. Роман выключил звук и долго смотрел в окно, во двор, где смеялись девчонки-подростки, по очереди катаясь на большом велосипеде, и два соседа курили, негромко разговаривая о чем-то. Один из них был чем-то похож на венецианского рыбака. По крайней мере, Рома представлял его именно так.
20 июля 2011 года