Тётке Аглае не хочется рая,
Тётка Аглая глянет в окно и вздыхает:
Э-эх, давно, мол, меня, Глашей не звали….
Оттого и злая.
Или выйдет порой во двор с большой
плетёной корзиной под мышкой,
кликнет кур: тю-тю-тю-тю-тю-тю-тю, и смахнёт слезу
тыльной стороной ладони,
а она шершааавая такая, а не как хотелось бы.
И промелькнёт в голове у Аглаи, что давно она
не гладила никого этой самой рукой… ой…
Бабские слёзы скупее мужицких бывают,
И собаки соседские, как на зло, не лают,
А поскуливают, суки, так жалобно-сладко,
Что хочется броситься жалеть себя без оглядки.
И как запоёт, бывало, Аглая…. Как затянет она
песню грустную…
Так в тебе всё и переворачивается, так узелки и развязываются,
слушаешь и не веришь, что не ангелы
пили горькую.
Когда тянет Аглая песню,
на груди дышит крестик,
мамкой ещё даденный,
заживляющий на сердце ссадины,
разглаживающий морщинки и складки на юбке,
а в соседской хате шалава Любка
обхаживает очередного нетрезвого хахаля,
громко хохочет, ей бы пахаря,
но она весёлая такая, дурында,
бедовая баба, не унывает, дылда,
как будто схватила за хвост своё счастье,
а тётка Аглая сквозь зубы ей: здрасьте,
порой так ей моторошно да так худо,
тётка Аглая не верит в чудо.
И в себя не верит с такими руками,
бывало, станет она у сарая, прислонится спиной
к побеленной стенке,
а она тёёёплая такая от весеннего солнца….
Что хоть плачь….
Мысли – вскачь
из бабьей головы,
так недалеко и до хулы.
А ещё, бывало, полощет бельё,
а из воды на неё смотрит ещё молодая женщина,
и грудь немного виднеется из-под сорочки,
полоска тонкая,
и то левая находит на правую, а то правая на левую,
белые груди такие, как простыни.
И тоска такааая накатит тогда, что хоть в воду головой… ой…
И хлеб Аглая режет к себе, а не как надо,
Мама всегда её за это ругала,
Говорила: Аглая, так можно повредить себя
по что зря, даром.
Так и есть, мама родная, всё даром…
А тогда у Аглаи были косички, сарафан
из ситца и ножки, как спички,
И так ей дышалось тогда, так любилось!
Тогда всё цветное не только снилось –
цветное было везде:
в узорах на платье, в клевере, в морошке,
в пенке от повидла в огромном тазу
с деревянной ложкой,
на крыльях бабочки-капустницы и в любимых, обязательно недозревших, яблоках,
не понятно почему называвшихся белый налив.
И ещё… Да, ещё в каплях дождя!
Она так любила смотреть, как они разбиваются
о пальцы и превращаются в лужи…
тогда ей хотелось, чтоб кто-то – нужен,
бежать хотелось к нему с босоножками в руках, чтобы не расклеились,
потому что мама расстроится и не будет улыбаться, а тебе так нравится её улыбка…
И тебя чтоб ждали… Глаша – Аглая,
а кто знает, где солнце встанет,
если с завязанными глазами
прокрутиться вокруг себя раз эдак тридцать,
и чтобы земли под ногами не было, ни сантиметра,
и платье из ситца
на ветру, и роса так щекочет, босая,
и словно в детстве, такая родная-родная,
такая лёгкая и такая незажатая,
без страхов чтоб выкрикивала,
постель из травы смятая:
Я люблю тебя, жизнь!!!
Что само по себе и не ново.
В начале, конечно же, было слово,
но слова было ужасно мало,
надо прочувствовать было рану
и свет, и тень от этого света,
и уж потом, лишь потом слиться с ветром,
с дождём, с солнцем, с травами, с воздухом,
с морем,
чтобы нельзя было различить,
где слёзы счастья, где слёзы горя, а где капли неба….
Тётка Аглая не просит хлеба.
Тётка Аглая не хочет рая –
Она хочет любви.