ДИТЯ ВОЙНЫ
ВСТУПЛЕНИЕ
Дети войны – так называется категория граждан, родившихся до 3 сентября 1945 года. Я отношусь к этой категории и чувствую себя крайне неудобно, в первую очередь, перед теми, кто родился в октябре 45-го года и позже. Ещё вызывают возмущение так называемые льготы для «детей войны».
«Право на преимущественное оставление на работе при сокращении численности или штата» . Когда принимался этот закон, все. кого он касается, были уже пенсионерами и глубокими стариками. В одной советской пьесе семидесятых годов врач сокрушалась, что её сорокалетние пациенты, детство которых пришлось на войну, имеют серьёзные проблемы со здоровьем, а теперь, когда им за семьдесят, Верховная Рада заботится об их оставлении на работе. Впрочем, о здоровье одной из категорий детей войны законодатель тоже позаботился. «Дети войны, которые являются инвалидами, имеют право на стационарную медицинскую помощь в госпиталях ветеранов войны». И чтобы мы не обольщались, законодатель с предосторожностью добавляет: «Госпитализация проводится при соответствующих показаниях и при наличии свободных мест». Свободных мест на бесплатное квалифицированное лечение, конечно, нет, зато есть места в платных клиниках, но там плата только за анализ кала больше месячной пенсии. Мрачно шутят, что осталось добавить льготу – разрешить переходить дорогу на красный цвет.
Да ну их – ханжей из парламента. Я о конкретном человеке, пережившем войну в детстве, т.е. о себе.
И так всё по порядку.
РОЖДЕНИЕ В ПРЕДДВЕРИИ ВОЙНЫ
Родился я 29 марта 1939 года, т.е. за несколько месяцев до начала второй мировой войны, в городе Одессе, в семье военнослужащего. Мой отец служил в армии с 1921 года, затем, окончив школу милиции, служил в одном из отделений милиции заместителем начальника до 1937 года, когда под волну арестов попал его непосредственный начальник. Моя мама уговорила отца уйти из милиции во избежание ареста и, когда началась Польская кампания - ввод войск Красной Армии на территорию Польши, оккупация которой началась Германией, отца призвали в десятимиллионную красную армию рядовым – о прежних заслугах перед Армией забыли. (Кстати, и позднее нередко милицейские звания не засчитывались в армейские)
Я – поздний ребёнок. Моему отцу в это время было уже 39 лет, маме 37.
Вскоре председатель трибунала корпуса, в котором служил отец, обнаружил, что у одного из его солдат юридическое образование и стаж работы в милиции и добился назначения его судебным секретарём с присвоением звания юрист третьего ранга, что соответствует лейтенантскому воинскому званию . Как офицеру отцу разрешили встретиться с семьёй и меня в годовалом возрасте мама повезла к папе на территорию Западной Украины, только что присоединённой к Советскому Союзу. Папе и его сослуживцам я понравился. Понравился я и полякам, которые называли меня «Солодкий Вадусь». Таким образом, моя жизнь с рождения была связана с событиями второй мировой войны во всех её проявлениях.
ЭВАКУАЦИЯ
Слово было незнакомым
Связано с потерей дома,
С ожидаемою мукой
И бессрочною разлукой
С тем, что близко и привычно
И конечно с жизнью личной.
Едешь в новую ты местность
Под названьем НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
13 июня 1941 года было опубликовано заявление ТАСС (телеграфное агентство Советского Союза, в котором говорилось о неукоснительном соблюдении Советским Союзом и Германией соглашений о нейтралитете и необоснованности разговоров о нападении Германии на Советский Союз. А 22 июня Германия напала на Советский Союз. Отец в это время находился в отпуску в доме отдыха, как и многие офицеры Красной Армии. Вернувшись немедленно в часть, он узнал, что трибунал переезжает из Одессы в Днепропетровск. 26 июня в распоряжении отца была полуторка (полуторатонный грузовик) для перевозки трибунальского архива. С разрешения начальства он воспользовался им для перевозки в том же направлении меня, мамы. моего брата, двух моих бабушек, жены и дочки ещё одного офицера и дочки наших друзей, которую с трудом удалось уговорить, поскольку она никак не верила, что немцы будут в Одессе. Мой отец тоже не верил, что война зайдёт так далеко, и опечатал дверь нашей квартиры трибунальской печатью. Это вызвало иронию его друзей, которые говорили, что Гитлер испугается и повернёт войска обратно.
По мере приближения к Днепропетровску настроение ухудшалось также, как и положение наших войск. Если в Одессе ещё мало чувствовалась война, то Днепропетровск, который значительно дальше от границ Советского Союза, чем Одесса, подвергался в это время массированным бомбардировкам. (Гитлер не согласовывал с нами своих коварных планов). Особенно усиленно гитлеровцы бомбили вокзал, на котором находились мы с мамой. Моя мама - человек очень организованный (она гордилась тем, что у неё молоко ни разу не сбежало) - с первого дня бомбардировок и до конца войны держала наготове документы, воду и продукты для ребёнка и всё самое необходимое в таком случае.
Из Днепропетровска нам удалось уехать далеко на Восток на товарном поезде, сверху на открытых платформах с пшеницей, которую также везли на восток. По направлению из эвакуационного пункта мы приехали в одну из станиц Краснодарского края. Местное руководство проявило гостеприимство, организационные способности и благоразумие. Председатель колхоза поприветствовал беженцев, дал три дня на отдых и устройство на новом месте и сказал, что через три дня ждёт всех трудоспособных работу по сбору нового урожая пшеницы. На станции каждую семью ждала телега, на которой семьи были отвезены в предназначенную для них семью. На столе стоял подогретый обед. а через три дня, как и обещали, каждому работоспособному выдали серп и началась жатва.
А тем временем война двигалась на восток. Немцы захватили Ростов, начались антисемитские настроения и недовольства беженцами, и мы уехали в Махачкалу, не собираясь там оставаться. По дороге нас обокрали, но документы и кое-какие деньги сохранились. В Махачкале мой пятнадцатилетний брат, который неплохо знал географию, рассудил: из Махачкалы два парохода.
Первый - в Среднюю Азию, куда поедут многие, что вызовет эпидемию, безработицу и другие беды.
Другой пароход - на Астрахань, откуда путь на холодный промышленный Урал. Мы выбрали пароход в Астрахань.
Толкучка была ужасная, и я оказался закутанный на скамейке в Махачкалинском порту, возле причала, в то время, как все взрослые устремились па пароход. Хорошо, что какой-то кочегар что-то забыл на причале, и моя мама упросила его принести меня на пароход.
Из Астрахани мы отправились в Свердловскую область товарным поездом в одной из теплушек. Поезд шёл ночью без огней. В каждом открытом тамбуре стоял солдат с трёхлинейкой. Огней не зажигали, и, тем не менее, какому-то фашистскому самолёту удалось прорваться в тыл и под Елецком. Он обстрелял нас из пулемёта, и мне кажется, что я запомнил женщину, в которую он попал. Её грудь была в крови, а вокруг неё хлопотали другие пассажиры.
Я не приведу сравнений с этим детским впечатленьем. Крики , возгласы и вздохи – не понять младенцу-крохе. По теплушке беготня, пассажиров метушня, действия их впопыхах вызывает только страх. Его трудно пережить и приходится с ним жить.
Я мало что понимал, но впечатления остались на всю жизнь. Впечатления и страх. Страх упасть, страх ушибиться, страх потерять, страх потеряться.
Я БОЛЕЮ
Шёл ноябрь, и в тех местах Урала, которые мы проезжали, мороз достигал сорока градусов со знаком минус, а у меня температура сорок со знаком плюс - я подхватил корь.
Оправившись от кори, я вскоре уже по месту прибытия переболел всеми детскими инфекционными болезнями и, к сожалению,
более грозными недугами, такими как воспаление лёгких, причём, эта болезнь у меня повторялась несколько раз в году. Мой доктор, прекрасный детский врач, эвакуированная из Ленинграда, меня очень любила, ( и я её), называла меня медвежонком и была очень внимательна ко мне. Она советовала поменять климат, но по вполне понятным причинам, последовать её совету мы долго ещё не могли, и проблемы с лёгкими у меня остались.
Болезни, полученные в условиях войны, не проходят бесследно.
НАШЕ ЖИЛИЩЕ
По распределению эвакопункта мы поселились на квартире Козырчиковых, на краю города Ирбита Свердловской области.
Мы жили в одной комнате: мама, я, мой старший брат Ясик, мамина мама - бабушка Дина, папина мама- бабушка Соня, девушка Рузя - студентка медицинского института, который остался в теперь уже оккупированной Одессе, и Рудаевы – семья папиного сослуживца: Надя и Ревека Марковна ( я её называл Ека – Мака ). ( Всего 8 человек ).
Мама устроилась бухгалтером на мотоциклетный завод с оплатой 500 рублей в месяц – стоимость ведра картошки. Литр молока можно было купить за 100 рублей, но это не всегда получалось, ибо квартирная хозяйка, которая имела корову, отвечала одним : «Я знаю?». «Нюра! Продадите молоко?» «Я знаю?» «Нюра! Продадите молоко?» «Я знаю?».
И такой диалог мог длиться очень долго. У Нюры было много детей. Самый младший, грудной ещё, умер. Мама и другие домочадцы приходили к ней с сочувствием. А Нюра, щёлкая семечки отвечала: «Других нарожам». А Нюрин муж, когда приходил с завода домой, напивался и орал песню «Пошли девки в Дон купаться, а за ними казаки». Нам хотелось поскорее избавиться от этой малосимпатичной семьи. Надя и Ека Мака нашли себе квартиру и устроились на работу на относительно сытное место - овощную базу, а мы стали снимать более светлую комнату в центре города. Нас там было уже меньше сначала шестеро, потом пятеро. Рузя поехала доучиваться, кажется, в Свердловск. В новой квартире был дворик, по которому ходили куры и петух. Хозяйский мальчик Коля лет тринадцати с уральской основательностью и убедительностью объяснял мне, как нужно себя вести, как обходиться с животными. В частности, он не советовал дразнить и играть с петухом, ибо тот может клюнуть, неровён час, в глаз. Каков был мой ужас, когда я узнал, что мой старший друг Коля умер. (От менингита). Я видел его в гробу. На поминках я ел молочный кисель - по тем временам диковинное лакомство, но с тех пор по сегодняшний день он связан у меня с самыми тяжёлыми воспоминаниями.
Впечатления детства, особенно тяжёлые - очень устойчивы.
МОЯ СЕМЬЯ
В детстве меня окружали любящие и любимые женщины:
мама, бабушка Дина, бабушка Соня, Ревека Марковна, Надя, мамина подруга Аня Милявская. Отец с начала войны, а брат с ноября 43-го были на фронте. Отец один раз приезжал в краткосрочный отпуск, в звании капитана после Сталинградской битвы, уже в погонах. Незадолго до его приезда в газете были опубликованы рисунки погон, формы, мундиров. Это последнее меня смутило, и я громогласно заявил: «В мундирах бывает только картошка». Потом я понял, что такое мундиры и всё, что с ними связано.
Мой брат Ясик на 13 лет старше меня. Он учился в фельдшерском училище. Не потому, что ему это нравилось - просто в этом городе не было среднего учебного заведения другого профиля. Характер у брата очень общительный, У нас бывали его друзья, особенно часто бывали Глеб и Вася – плечистые и высокие парни. А Ясик не очень высокий, очень красивый и моложавый. носил маленькую, закрывающую уши лётную пилотку. Незадолго до призыва он по-ребячески заявил:
- Мама! Я не пойду за хлебом… А почему они мне говорят: «Девочка, ты крайняя?»
В 1943 году у брата и его товарищей наступал призывной возраст. но не у всех одновременно. У Ясика день рождения 5 ноября. В сентябре, в бухгалтерию завода, где работала моя мама, пришёл военный комиссар города и просил помочь - много бумажной работы. Мама без колебаний согласилась и вечерами после основной работы работала в военкомате. Пришло время, и почти всех товарищей брата, и Глеба, и Васю призвали в Армию, а Ясика - нет. Брат пришёл домой со скандалом. «Это из-за тебя меня не призвали в Армию, а всех моих друзей призвали. Потому что ты работаешь в военкомате». Мама сказала об этом военкому, на что он ответил: « Кто здесь военком - вы или я? Когда надо будет, призовём». Через насколько дней его призвали, и я подолгу наблюдал как Ясик и другие призывники в лёгкой форме и в обмотках вместо сапог упражнялись с трёхлинейной винтовкой.
А через несколько дней Ирбит потрясло ужасное сообщение: поезд с предыдущей группой призывников до фронта не дошёл, попал под бомбёжку. Погибли все, и Вася, и Глеб.
По этому поводу я уже в наши дни написал стихотворение:
ПОЕЗД К ФРОНТУ НЕ ДОШЁЛ.
Было им всего семнадцать,
Все рвались с врагами драться.
Им ещё учиться надо,
Но пора идти в солдаты.
Есть ученье строевое,
Настроенье боевое.
Вот и поезд подают,
Повезут их на редут.
Все довольны – день какой!
Отдохнут от строевой.
И в вагоне смех и шутки,
Байки, сказки, прибаутки.
Задушевные беседы
И надежда на победу.
Только жаль, война лихая
Вовсе жалости не знает:
Самолёты налетают –
(Гром осенний отдыхает)
Грохот страшный - вой и дым
Стало ясно, что горим.
Выйти из огня пытались
Это им не удавалось…
Самолёты шли в пике
Все с крестами на хвосте.
Все считали парней героями, хоть бой начался раньше, чем они ожидали. Горе родных, близких, друзей безгранично.
Ясика провожала мама, не проронив ни одной слезы. Дома с ней была истерика. Провожая семнадцатилетнего мальчика, которому только недавно говорили: девочка ты крайняя, мама даже не думала, что он может погибнуть в бою, а опасалась, что струсит, испугается, сбежит.
К счастью, ничего подобного не произошло. Мы вскоре стали получать бодрые обнадёживающие письма. В одном из писем брат сообщил о том, что ему присвоено звание ефрейтора и добавил: «Это мой первый шаг к генералу» Для меня с тех пор ефрейтор - самое высокое звание - это звание моего любимого брата.
Рассказы брата и отца о своей службе производили на меня неизгладимое впечатление.
Из рассказов отца наибольшее впечатление на меня произвёл рассказ о ранении и о взятии языка.
В расположение, где находился отец приехал лётчик из соседней части с просьбой поехать с ним для решения определённых организационных вопросов. Непосредственный начальник отца командировал его в лётную часть, но предложил поесть перед дорогой. Отец отказался – лётчик ждёт, но начальник настоял, чтобы отец хотя бы взял коробку американских консервов на ужин. Отец положил коробку в карман шинели, сел на коня и поехал в часть. Но дорога в часть была вблизи линии фронта, и немцы обстреляли их из миномётов. Отец почувствовал жидкость в сапоге – оказалось кровь.
Несколько крупных осколков попали как раз в консервную банку, пробили её и впились в тело, не дойдя до кости. Но ранение сложное и отец около трёх месяцев лечился в госпитале. А у нас хранятся эти злосчастные осколки.
Другой эпизод ( я произносил апизод ), который мне хорошо запомнился, о том, как был взят важный «язык». Если Вы посмотрите на историческую карту Советского Союза Отечественной войны, то увидите, что в районе Ржева линия фронта долгое время не менялась. Как раз в этот район и был направлен мой отец из ставки Калининского фронта. Командир дивизии, стоявшей под Ржевом, спросил отца: « Что в штабе фронта говорят о нас?». Отец ответил, что, дескать, недовольны, что не наступаете. Генерал сказал, что не могут наступать, ибо не знают ничего о немецких частях, стоящих напротив. Отец сказал, что следует послать разведку и захватить языка.
- Ну, Вы юрист, - сказал генерал, - вот и захватите нужного «языка», дам Вам трёх солдат в помощь. Разделились по двое. Одни взяли небольшого рядового, а отец с товарищем захватили крупного немца в звании унтерофицера. Он был очень норовистый, сопротивлялся и кричал. Отцу пришлось сделать кляп из портянки. Фашист не сразу согласился отвечать, но зато сведения, которые он сообщил командованию, оказались очень ценными и помогли при наступлении.
Я это эпопею описал в рифмованной форме уже в наши дни
А отец мой был юристом,
Но, не в кабинете чистом,
А в траншее и в окопе
Для того бывал он, чтобы
Твёрдо. вечно и на диво
Воцарилась справедливость,
Никого б не занесло,
А энергия и зло
И словесная пурга
Обратились на врага.
Вот и с миссией такой
Был отправлен отец мой
В штаб дивизии одной
Где-то в поле за Москвой.
Генерал был молод в меру,
Встретил лично офицера
И, как водится, спросил,
Что о нём там говорил
Маршал, что сюда послал,
Сильно ль на него серчал.
Капитан ответил вольно,
Мол им в ставке не довольны,
Что стоят они, стоят,
Больше года всё молчат.
Есть дивизии, ребята,
Что давно ушли на запад.
Генерал ответил хмуро,
В бой не будет лезть он сдуру.
- Враг за речкой, полем, гаем
Ничего о нём не знаем.
Сколько войск? Войска какие.
Где там части боевые,
И откуда бьёт он метко.
- Есть для этого разведка,
Вот и взяли б «языка»,
Проболтался б он слегка.
- Это правда, капитан,
Я тебе трёх хлопцев дам,
Как юрист ты нас уважишь,
Грамотность свою покажешь,
Приведёте языка,
Словом, действуйте, пока!
Парни двинулись скорее,
К вражеским ползли траншеям.
Двум германцам не до снов.
Взяли этих «языков».
И один из них на диво
Был здоровый и ретивый,
Заорал, а мы – растяпы,
Не предусмотрели кляпа.
Оценил отец этап,
Из портянки сделал кляп,
Несмотря на все напасти,
Дотянул его до части.
Оказался он, к примеру.
В звании унтер-офицера.
Говорил он неохотно,
Но его прижали плотно
И тогда он рассказал,
Очевидно, всё, что знал,
Ну, а знал совсем немало,
Всё. что нужно для начала,
Чтоб дивизией начать
Очень быстро наступать.
Карту этих лет возьмите
И на карту посмотрите:
Фронт продвинулся, заметим,
В этом месте в сорок третьем.
Подвиг был отца учтён,
Он за подвиг награждён.
Генерал вручил тогда
Орден «Красная звезда».
Из рассказов брата мне запомнился рассказ об артиллерийском о
обстреле, под который он попал, стоя на посту.
На посту стоял солдат,
Охранял военный склад.
На груди был автомат.
Это был родной мой брат.
Вдруг сорвался артобстрел,
У солдата свой удел:
Не бояться, не теряться,
Можно лишь к стене прижаться.
Так и сделал часовой :
На посту, так значит - стой,
Ты ж за каменной стеной.
Отойдёшь, как стихнет бой.
Но осколок меток был,
В автомат он угодил.
Разорвало автомат,
Всё же устоял солдат
Не стихает артобстрел,
Часовой, пока что цел,
Две царапины всего,
Ну, а больше ничего.
Прекратился артобстрел,
Солдат чуть не поседел:
Он увидел, что стена
Полностью испещрена.
Только там, где он прижался,
Целый лишь кусок остался.
Ведь не даром говорится:
Пуля смелого боится.
Я уже в те годы понимал, что победа куётся в тылу. В том числе и на заводе, где работала моя мама и где изготовляли так нужные фронту мощные мотоциклы.
Зрело я об этом рассуждаю и в наши дни.
САМЫЙ ВАЖНЫЙ ФРОНТ
Был в войну фронт необычный
И сражался он отлично
Он на фронт похож едва ли,
Его тылом называли.
Я в войну жил на Урале,
В славном городе Ирбите.
Как победу там ковали,
В интернете поищите.
Здесь прекрасная природа,
Есть там несколько заводов.
А в войну заводы эти
Все трудились для Победы.
Так, по замкнутому циклу
Завод делал мотоциклы,
Помогали они метко
По врагу стрелять в разведке.
Делать и прицепы надо,
Чтоб на фронт везти снаряды.
И необходим, конечно,
Фронту инструмент аптечный,
И работали не даром
Фабрики любых товаров.
Сапоги и гимнастёрки,
Ложки, вилки, сумки, тёрки.
Шлют с провинций и столицы
Всё, что фронту пригодится.
Вот Ирбит - Российский город,
Но он украинцам дорог,
Ибо фронт он всем снабжал
И победу приближал.
Украинцев там немало
Для победы працювало.
Семья для ребёнка - главное, особенно в трудное военное время.
Мой отец был на фронте с дня начала войны, брат с дня своего семнадцатилетия, мама работала на военном заводе. бабушки смотрели за мной и домом. Бабушка раздувала огонь в печи с вытащенными из воды сырыми дровами, чем спровоцировала у себя тяжёлую болезнь лёгких. Никто не жалел сил, здоровья и жизни для победы. Я горжусь своей семьёй.
ДЕТСКИЙ САД
Когда мне минуло три года, мама отвела меня в детский сад. Заведующая отказала в приёме, поскольку все группы были переполнены. В это время в кабинет заведующей зашла воспитательница одной из младших групп детского сада Клавдия Нефедовна и легкомысленно воскликнула, глядя на меня: «Ой какой чудный ребёнок!» «Ну и возьми его себе сверх нормы, если он тебе так нравится». «И возьму» - ответила воспитательница. И взяла. Надо ли говорить, что я полюбил эту воспитательницу и не хотел от неё уходить в другую группу? А вот другую воспитательницу с похожим именем отчеством я боялся и не любил. Во время Солнечного затмения я повторил слова, предположение одной девочки, что Солнце прячет Боженька. Девочка от своих слов отказалась, а мне воспитательница пригрозила чуть ли не тюрьмой. Другие воспитательницы были очень хорошие. Одна из них изготовила с детьми модель военного парохода и вручила в день моего пятилетия 29 марта 1044 года, и объяснила, что я из Одессы - крупного порта на Чёрном море, который скоро будет освобождён. Одессу освободили через две недели. В день нашего отъезда пришла к нам воспитательница Татьяна Яковлевна и подарила мне редкую даже в наше время фотооткрытку, на которой изображены котята в кошачьей школе. Я храню эту открытку до сих пор.
В детском саду у меня были друзья. Один из них закадычный Яша Квечер. Мы с ним играли, дружно шалили, даже один раз без спросу ушли ко мне домой из детского садика. Вскоре вернулись, извинились.
В детском садике был коллектив - мне не всё в нём нравилось. Например, когда кто-нибудь что- то поломал, все хором кричали: «Ага! Ага! Ага!» . Я к хору не присоединялся. Однажды к нам пришли пионеры – две девочки лет тринадцати в пионерских галстуках. Одна мне понравилась, другая - нет. В садике была хорошая территория, на которой можно было ежедневно и подолгу играть. В системе работы воспитателей не было заорганизованности, и мы играли во что хотели, в основном в войну, разумеется.
Мне было с чем сравнивать: я был ещё в двух детских садах уже в Одессе. Один из них гарнизонный. Мне уже было более пяти лет, а я всё ещё иногда надевал левый ботинок на правую ногу, а правый на левую. Кроме того я и «р» не выговаривал. На эти два недостатка и жаловались воспитатели моей маме, на что мама реагировала возмущением и решила сама меня научить правильно обуваться. Мама поставила рядом и сравнила два ботинка, и я увидел ясно, что носки каждого из них показывают в разные стороны. Я понял и… стал обувать неправильно, теперь уже всегда. Мама поняла логику моих рассуждений ( она уже тогда называла меня философом ) и научила обувать туфли правильно. А выговаривать «р» меня научил сосед дядя Иосиф, который показал мне, как держать язык при выговаривании «р», заставлял повторять магическую фразу:
«На горе Арарат растёт крупный, красный виноград».
Наутро я заорал на всю квартиру: «Урра, я р выговариваю!»
В детском саду ставили сценку про лётчиков. Мальчикам выдали чёрные комбинизоны и стали выбирать командира, который должен был громко сказать: «Равняйсь, смирно, к самолётам шагом марш!» Я прошёл с первого раза – после меня уже никого не опрашивали. Я не хотел быть артистом, но командиром быть хотелось. К какому-то празднику мне пошили френч с погонами майора, но мой китель и я не выдержали конкуренции - у мальчика Сержа был костюм капитана третьего ранга - тот же майор, но морской – для Одессы существенная разница. В гарнизонном детсаду у меня был практически один друг – девочка Лида. А в другом детском саду у меня с воспитателями отношения были потеплее и друзей побольше, правда, тоже среди девочек. Одна из них - Оля стала профессиональной воспитательницей и воспитывала лет через двадцать пять моего сына. Заведующей этого детского сада в течение нескольких десятков лет была приятельница моих родителей, друг нашего дома, умнейший, добрейший и красивейший человек Варвара Калинична Лисовенко. В этом же саду была её дочь. В садике легко преодолевались трудности с питанием, уходом и даже летней дачей, которой, в отличие от гарнизонного, этот садик не имел. На границе с пивзаводом сняли большую веранду, повесили гамаки и проводили там летние дни, а на ночь детей через кукурузное поле ( теперь там жилой массив ) уводили домой - чем плохая прогулка на свежем воздухе. Соседство с пивным заводом имело свои преимущества - мамы брали через забор у рабочих пивные дрожжи и давали нуждающимся детям - уникальное средство против фурункулов. В садике объявлялись конкурсы на рисунки и исполнение песен и стихов, организовались физкультурные праздники. Летом с дачи ходили на море, грелись на скалах, купались по всем правилам.
Кроме детского сада перед школой я недолго ходил к фребеличке . Сейчас немногие знают что это такое, а когда-то такой метод присмотра за детьми был весьма популярен. Это практически частный мини – детский сад из одной группы до 10 детей и воспитательницы – фребелички. (Моя мама, кстати, до войны окончила курсы фребеличек.) Я был в одной такой группе, и мы также играли в войну. Меня дети выбрали майором, поскольку мой отец был майором. Но я предпочитал быть ефрейтором, как мой брат.
Детский сад, двор, любая группа детей сами себя развлекают, играют в игры времени, во время войны, естественно, в войну.
ИГРЫ И ИГРУШКИ, РАЗВЛЕЧЕНИЯ.
Первый раз в садик меня отвёл мой брат. Я сказал, что не хочу оставаться один, на что мой брат ответил - почему один ? Вот уточки, вот зайчики - брат указал на шкаф с игрушками и убежал.
На брата я обиделся, но игрушки рассматривал с интересом. Игрушек мне всегда не хватало. В детском садике их было мало, а дома у меня почти за всё время пребывания в Ирбите было две игрушки: граммовая гирька - фунтик и сшитая моей бабушкой Диной для меня кукла, которую, я назвал Марамондой. (Откуда я только взял это имя?) Кукла была изготовлена из простыни, набитой ватой. У неё было красное платье и выразительные крашеные углём глаза.
Ещё моя мама подобрала под ёлкой картонную ёлочную игрушку - цаплю, а в конце пребывания в Ирбите мой дядя Лёва привёз мне из Свердловска игрушечную металлическую крашенную зелёной краской пушку и деревянный автомат с круглым диском, как раз такой по форме, какой был у красноармейцев. Забрать его с собой в Одессу автомат из-за его габаритов я не мог. Тяга к игрушкам, а потом к играм меня преследовала всегда. Моя мама это знала и, будучи великолепным домашним педагогом, по мере возможности покупала мне конструкторы - сначала механические, затем электрические, никогда не отказывала в радиодеталях. Потом я уже сам выменял в пионерлагере игрушку на пьезоконструктор. Жаль, что таких наборов нет в современных детских супермаркетах.
Игрушки и игры формируют будущую креативную личность, способствуют верной профориентации. Без них все мальчишки военного времени были бы артиллеристами, танкистами, автоматчиками. В частности, на вопрос «Кем ты будешь?» я отвечал: Буду пехотинцем, наводчиком, моряком, лётчиком – военными, конечно. Один раз из протеста я сказал, что буду парикмахером. Можно представить себе реакцию присутствующих. А присутствовала вся школа - - я тогда был в первом классе.
Говорят, что мужчина отличается от мальчика стоимостью игрушек. Стоимость увеличивается, но характер игрушек может и сохраниться. Я человек мирной профессии и не спортивного типа, однако, всегда любил оружие. В юности не пропускал тиры. В армии с гордостью и любовью ухаживал за карабином, а после армии пользовался подаренной мелкашкой. Внук в день восемнадцатилетия купил дорогостоящий воздушный пистолет ( не гены ли это).
К Новому году в клубе мотоциклетного завода была детская ёлка и детский спектакль «Красная шапочка». Это был единственный спектакль, который я видел во время войны.
Иллюстрированных детских книг у меня не было. Я помню две книги: Стихи Михалкова, которые я с удовольствием слушал, а дядю Стёпу и другие учил наизусть и В.В. Маяковский. Без тома Маяковского я не садился на горшок, при чём мне нужно было открыть книгу в том месте, где была напечатана фотография
В.В. Маяковский с собакой Булькой. Может быть, меня больше интересовала собака Булька. У нас ни кошек ни собак не было. Из всех животных у нас были только маленькие рыжие тараканы - прусаки. Меня иногда дразнили «Прусак, прусак, прусак!», а иногда я дразнил кого- нибудь из взрослых «Пусак, пусак, пусак !»
Мало цацек - это лучше
Чем обилие игрушек –
Их малыш не понимает –
Только портит и ломает.
Наполняя ими дом,
Нужно шевелить умом,
Чтоб добиться, что желаем,
Впрочем тема тут другая.
ЧТО МЫ ЕЛИ
К трём годам я освоил уральский диалект и орал на всю квартиру: «Дай хлеба! Дай супа!» К сожалению, долгое время мои такие, в общем-то, законные требования удовлетворить нельзя было.
Хлеба по карточкам не хватало. Моя мама всю войну мечтала свободно съесть буханку чёрного хлеба и выпить стакан белого молока. Однажды маме на день рождения сотрудники подарили буханку ржаного хлеба. Это был подарок лучший, чем теперь большой роскошный торт, и мы съели хлеб на день рождения. В сравнительном обилии была перловая крупа, и мы часто ели перловую кашу. Один раз в неделю мама приносила рюмку растительного масла. Это было очевидно машинное масло, оно было синего цвета. Руководство завода позволяло брать одну рюмку масла и так, в открытом виде, выносить с завода. Иногда по воскресеньям это масло использовалось для другого блюда - картофельных бомб - это слепленный из картофеля овоид. Ещё по очень большим праздникам мы готовили уральские лепёшки - шанежки. Но недоедание всё же было хроническим. На Урале хорошие сочные овощи. И изредка мне натирали большую, довольно сладкую морковь. Сахару мы не видели всю войну, но один раз в детском саду по поводу какой-то победы Красной Армии нам выдали по кусочку хлеба с вишнёвым джемом, вкус которого я помню и сейчас. Первую сладость, привокзальную вафлю - микадо я съел в шестилетнем возрасте, а первое пирожное - в день поступления в первый класс. Сладкое люблю и сейчас.
У всех детей войны боязнь голода сохраняется навсегда.
Я ИЗУЧАЮ МИР
По мере взросления я стал интересоваться городом, в котором я живу. Я узнал, что в Ирбите 3 больших завода: мотоциклетный завод, на котором работала моя мама, завод автоприцеп, завод фармоприбор. Мама водила меня к заводам, рассказывала, что производят эти заводы и какое это имеет значение для победы.
Я видел готовые мотоциклы, автоприцепы, а дома у нас и сейчас
есть массивная фаянсовая ступка и фаянсовый пестик для размалывания порошков.
Мы жили по улице Володарского, недалеко от реки Ирбитка, возле водопровода. Иногда мы там брали воду. Помню, как проводили электричество на нашей улице и в нашем доме. Интерес к такой работе остался навсегда.
За городом была роща, а в центре города - парк, в котором было место для оркестра. Оркестр иногда играл военные мелодии. Один раз я с бабушкой пошёл в парк и со сцены продекламировал стихотворение для солдат и офицеров Красной Армии. В парке было немало солдат и офицеров, а один раз я увидел офицера не в советской форме, непривычный мундир, четырёхугольная фуражка
- конфедератка. Кто-то сказал, что это советский немец - раз не русский - значит немец. Позже я узнал, что это польский офицер.
Ирбитский вокзал я увидел в день отъезда из города на свою малую родину, в Одессу.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Путь из Одессы в Ирбит я не помню. Из эвакуации я уезжал с родными уже в пятилетнем возрасте и многое помню. Помню десятый вагон - прицепной – прямой из Ирбита в Москву. На него очередь, но мы протиснулись. Помню Московский вокзал, где я впервые увидел мороженое. Помню квартиру лруга моего отца, в которой мы остановились на два дня в ожидании поезда на Одессу, и отлично помню поездку в Одессу. На какой-то станции мама купила мне микадо - это треугольные вафли с розовой начинкой. До этого я ничего вкуснее не ел. Это положительная эмоция, но были и отрицательные.
Трудности объединяют, поэтому все пассажиры были морально едины. В нашем вагоне ехал восточного типа тихий, спокойный капитан. Когда из соседнего вагона к нам зашёл сильно пьяный, шумный, сквернословящий краснофлотец, капитан с высоты своего звания сделал ему замечание и даже пригрозил прокуратурой. Когда пьяный моряк услышал это слово, он взбеленился и обещался и даже пытался убить капитана. Офицер еле скрылся от преследователя в другом вагоне. Наутро моряк, уже немного протрезвевший, пытался найти капитана, но женщины, в том числе моя мама, ввели его в заблуждение, сказав, что офицер сошёл на какой-то остановке. Моряк отстал.
Другой инцидент в вагоне запомнился мне. В вагоне ехал один молодой человек в лохмотьях. Он был без вещей. Его кормил весь вагон. Кроме того он был очень болен. Когда у него начинался припадок ( теперь я понимаю – припадок эпилепсии ) мама закрывала мне глаза и уводила меня, чтоб я не испугался. Я расспросил маму о Ване (так его звали). Мама объяснила, что его бедность, убогость, болезни связаны с тем, что он сидел в тюрьме. У меня возник страх перед тюрьмой с того дня на всю жизнь. А тогда я спросил у мамы: а за что сажают в тюрьму? Мама ответила то, что ей пришло в голову и что было характерно для тех лет. «Ну, например, за то, что опоздал на работу на пять минут». Я не опаздываю на работу ни на минуту.
Среди приятных пассажиров был один мальчик на пару лет старше меня. Он много рассказывал о море и даже заявил, что если поезд будет долго стоять, он соскочит и искупается. Этого не могло быть, но я верил.
В ОСВОБОЖДЁННОЙ ОДЕССЕ
В Одессе конца 44-го года тоже хорошо: тепло, даже зимой, по игрушечные ( мама мне даже купила львёнка из папье-маше - мне уже было поздновато). Но было много мрачного, горького, связанного с войной. Часть домов, ( к счастью одесситов - небольшая), разрушена. Но большая часть квартир беженцев была захвачена теми, кто остался в оккупации. И отдавать эти квартиры они не хотели. Трибунальская печать не помогла, и наша квартира была занята, и мы несколько месяцев жили у соседей – 7 человек в одной комнате, пока мы не отсудили сперва одну потом обе комнаты. Мебель нашу также в первые дни оккупации растащили по чужим квартирам. Мы постепенно находили кое-что своё. Электроэнергия была крайне ограничена, да и понятно почему. Одесская электростанция была разрушена. Вместо неё в порту работал энергопоезд - пять шесть вагонов с дизелями. Нашему соседу как инвалиду войны разрешалось использовать 12 киловатт часов в месяц, а нам только 5. Лампадку ( бутылочу с фитилём в керосине) сохранили. Топили и грели пищу на буржуйке, а позже на полугрубке. Дрова и уголь покупали на знаменитом Привозе. Четверть базара была занята этим товаром. Одесситы носили ведро угля и вязанку дров в разные концы города. Это всё терпимо. Но вот совершенно невозможно примириться с бандитизмом в городе.
После пяти часов вечера улицы пустели – разденут или убьют.
По этому поводу Одесский анекдот: Бандит прохожему: «Как! В нашей Солнечной Одессе ты ходишь в зимнем пальто?! Снимай пальто!»
Моя мама работала бухгалтером в ОРСе ( отделе обеспечения рабочих и служащих ) госуниверситета, и руководство поощрило сотрудников культпоходом в кино на фильм «Багдадский вор» . Но вот незадача – сеанс заканчивается после пяти. Нас развозили по домам автомобилем. Это меня радовало, но даже мне было понятно, что бороться с бандитами нужно. Банду называли Чёрной кошкой по изображениям кошки, оставляемым бандитами на месте преступления, и по манере мяукать под дверьми и врываться после этого в
квартиру доверчивой и сердобольной хозяйки. Очевидно, это была не одна, а много банд и бандочек, а также отдельных бандитов. Выявить и выловить их было очень трудно. События, описанные в фильме «Место встречи изменить нельзя», «Ликвидация» и многие другие фильмы описывают события тех лет талантливо и художественно, но не достоверно. А дело было так. На каждую квартиру выдали по свистку, и все взрослые работоспособные люди дежурили у своего подъезда, Заметил бандита – свисти. Я слышал свист и крики и видел задержание бандитов из своего окна. Когда моя мама болела и не могла выйти на дежурство, за неё выходил дворник Михаил Семёнович, но подъезд на ночь без стража оставаться не мог.
Рано или поздно массовые нападения на прохожих прекратились. Одесситы в очередной раз сами себя выручили, хоть и страху натерпелись. Особенно такие впечатлительные, как я.
ПОБЕДА
Её ждали, её приближали, но радость от неё была для всех неожиданной. Мы жили на втором этаже старого дома. Высота этажа 4 метра. Как туда мог кто-то подняться да ещё с благими намерениями не знаю, но кто-то постучал в окно против моей кровати. Я не успел испугаться. Мама, бабушки, соседи, весь дом кричал: Победа! Победа!
По поводу Победы должен был состояться парад, но я не верил, что он будет, хотя мечтал его увидеть и упрямо повторял: «Парада не будет!» Меня все убеждали, что парад будет, а мама даже пригрозила не взять меня на парад. А я всё твердил: «Парада не будет». Никто не мог понять причину моего упрямства, а я знал. Почти год тому назад в Ирбите должен был состояться военный парад, Но в связи с тяжелым положением на фронте парад не состоялся. Я не знал причин, но очень боялся разочароваться опять и потому твердил: «Парада не будет!» Парад в Одессе состоялся. Моё упрямство вошло в семейные анекдоты. Меня простили. Но для нас победа была омрачена тем, что от папы не было писем. Мама очень волновалась и по совету друзей, выстояв большую очередь, пошла в кино, где показывали документальный фильм «Парад победы». Многие находили своих в парадных рядах. Но папы там не было. Тогда, опять же по совету друзей, мама пошла к гадалке, которая жила в круглом доме на Греческой площади. Гадалка попросила принести фотографию отца и прийти в назначенный день.
Мама пришла с фотографией отца, которую гадалка положила перед собой вниз головой. Мама поправила. Гадалка перевернула и сказала: «Я физиономист - мне так лучше», - и, посмотрев несколько минут на фотографию, добавила - «Сегодня не ваш день – придите в пятницу».
Мама подумала, бог знает что, но подчинилась. В пятницу мама услышала следующее:
«Ваш муж в казённом доме. Через два дня Вы получите перевод, а через неделю подробное письмо. У Вас в доме две бабушки. Родная и не родная. Родную берегите, неродной берегитесь»
Казённый дом – тюрьма или госпиталь. Отец оказался после сложной контузии в госпитале. Он пришёл в себя, выздоравливал и отправил перевод и письмо, которые мы получили в указанный гадалкой срок. Врачи сказали отцу - ну теперь Вы головными болями обеспечены до конца жизни. Отец охотно поверил, ибо в период частых ночных дежурств в милиции он головными болями страдал. Но врачи, к счастью ошиблись, у него не болела голова до конца жизни ещё около 30 лет. Врачи сильно уступали в экстрасенсорных способностях гадалке.
А бабушки: родная – мамина мама - вскоре заболела и умерла, а не родная - папина мама - проболталась в домоуправлении, что у неё до революции было 6 комнат и 6 коров. По тому времени - это был почти криминал. Отца вызывали, куда надо, но обошлось.
И папа, и брат оставались в армии. Отец на Польско-Германской границе, брат - в Чехословакии. Там ещё очень опасно. Для нас ещё война не окончилась.
В ПОЛЬШЕ
Брата перевели в Западную Украину, в город Самбор. Мы решили, что он уже вне войны. О сопротивлении бендеровцев и местного населения мы тогда знали мало.
Папа был в Польше и нас приглашал туда же. Семьям офицеров разрешалось приехать и жить в расположении части, но мы не могли приехать из-за болезни бабушки Дины.
10 апреля 1946 года бабушка Дина умерла, и мы с мамой получили приглашение - вызов приехать к папе в Польшу.
Маршрут по Союзу: Одесса – Киев – Брест. Из Бреста поезд по нашим широким рельсам дошёл до первой польской станции Кобылье Поле. Никакой станции, никакого строения там не было, а кобылье поле было. И в этом поле мы играли с девочкой моего возраста, которая тоже ехала к своему папе. Но с девочкой и её мамой ехал солдат – провожатый из части их папы. А нам нужно было самим пробираться через всю незнакомую страну. Наши широкие рельсы кончились, а по ту сторону начинались узкие рельсы. По ним вскоре пришёл маленький толстый, сильно шипящий паровоз с поездом, который состоял из небольших оригинальных вагонов. Их оригинальность состояла в том, что в каждом купе была двухстворчатая широкая дверь наружу. Пассажиры быстро сели в поезд и где-то через час въехали в центр первого Польского города. Поезд шёл по городу и останавливался на городских остановках. Конечная остановка - городской вокзал. C вокзала мы должны были поехать на станцию Пила, а оттуда по месту назначения – на запад Польши, в город Ной-Штеттин. Мама со мной и вещами стояла на перроне и звала носильщика. Наконец, подошёл польский офицер (поручик, кажется ), и на ломаном русском языке сказал: « Не носильщик, а поносчик . Куда вам ехать ?» Мама ответила: «В Пилу». «Эту станцию называют
Шнайдемюль», - сказал поручик и предложил помочь взять билет и посадить на поезд. Поручику по пути . Мама с ним разговорилась. Он неплохо говорит по-русски. Оказывается, он родился в Одессе.
Мы проезжали польские города. Впечатление ужасное. Поезд объезжает Варшаву. Столица разрушена. Проезжаем большой древний польский город Вроцлав ( по- немецки Бреслау) – город весь в руинах.
И вот Ной-Штеттин. Чистый, аккуратный европейский городок. Мы жили в прекрасном особняке. Впереди дома - маленький, но ухоженный огородик, на котором росли редиска, лучок, чесночок, петрушка, укроп и зелёный салат. Такой культуры я не знал и не знал, какой он вкусный со сметаной. Я до сих пор люблю это блюдо. Я собирал урожай в огороде и в саду. В саду росли фруктовые деревья с зелёными фруктами, и я их не срывал, зато рвал крыжовник – он уже созрел. Эту ягоду я также видел впервые. За забором жил майор Майоров, которого я не знал. Зато знал и боялся его собаку Жука – большую и не очень дружелюбно настроенную немецкую ( и по породе и по происхождению ) овчарку.
На первом этаже кухня, удобства и четыре комнаты: две наши (мама, папа и я), а две сослуживца и большого друга моего отца Павла Ивановича Абрамычева, его жены Нины Ананьевны и их дочки Иды. На втором этаже жил секретарь трибунала, с которым мы были мы мало знакомы. Зато с семьёй Абрамычевых мы были очень дружны, особенно я с Идой. Ида была на 3 года старше меня, но это не мешало нашей дружбе. \В клубе мы смотрели кинофильмы типа; «Небесный тихоход», «Беспокойное хозяйств» , «Воздушный извозчик» и другие с Идой мы обсуждали их. Две наши светлые комнаты разделены раздвижной дверью, дом покрыт четырёхскатной черепичной крышей. Такие дома теперь наши богатенькие строят, а нам этот дом достался от высокопоставленных эсесовцев. Это для них возвели нашу улицу. Комнаты были меблированы, и небольшой, но исключительно доброкачественный гарнитур достался нам. Мы это считали не полной компенсацией за украденную нашу мебель в Одессе. В гарнитур входила полутораспальная кровать, большой дубовый разборной шкаф с полированной дверцей и тумбочка.
Я уже знал буквы, готовился к первому классу, поэтому сам прочитал на спинке одного из стульев свою фамилию, вернее фамилию и инициалы моего отца с приставкой майор. Такие таблички касались и других офицеров. Я очень возгордился за своего отца. А ещё у отца был ординарец –молодой солдатик, но отец в его
помощи не нуждался.
Игр и игрушек у меня по-прежнему не было кроме трофейной деревянной флейты и губной гармошки, но играть я ни на том, ни на другом я не умел. Я играл опять-таки с трофейной машинкой для заточки лезвий. Ещё у нас был радиоприёмник. Радиоприемники в военное время у частных лиц были запрещены.(вероятно обоснованно). Кому это больше известно, чем работникам военного трибунала. Но однажды в расположение трибунала зашёл член военного совета генерал – лейтенант Голобородько и спросил слушают ли члены трибунала радио об успехах наших войск. Отец ответил «Нет» и объяснил почему. Генерал выдал разрешение на получение на складе и владение трофейным радиоприёмником САБО – чудом радиотехники того времени.
Мы питались дома, а продукты в изобилии получали в гарнизонной столовой и гарнизонном складе, особенно в первое время пребывания в Польше. Наконец мама смогла беспрепятственно выпить стакан молока и съесть, сколько хотела, хлеба. А мне всего хватало, кроме сладкого. Я по-прежнему не видел пирожного. И вот однажды мы с группой офицеров пошли в ресторан. Там играл немец на скрипке Сигизмунду ( польский фокстрот), и там можно было выбрать пирожное. Мой выбор ( потом я понял) был неудачным. Это было сухое пирожное, покрытое тонким слоем шоколада. Мама советовала другое, но, зная моё упрямство, согласилась.
А ещё в Ной-Штеттине было очень красивое озеро, на берегу которого была баня. Женщины и девочка Ида пошли в баню, а мне разрешили искупаться в озере. Ида потом дразнила меня. «Хочешь, ты сейчас заплачешь? Все были в бане, а ты нет» У меня навернулись слёзы. «А хочешь, ты засмеёшься? Никто не купался в этом замечательном озере, а ты купался» Я рассмеялся и все рассмеялись.
В этом раю мы пробыли недолго. Нас перевели на юго-восток Польши, в столицу Силезии, город польских шахтёров Катовице. Мебель и остальные вещи мы брали с собой. Переезжало несколько семей на двух бортовых машинах. В каждой машине несколько солдат для охраны. У командира этих солдат возникло подозрение, что на нас нападут, и я услышал, как организуется оборона,. Как громко и чётко подаются команды, как также чётко они выполняются.
В Катовице не было комфортабельных коттеджей. Нас поселили на третьем этаже пятиэтажного дома в малоблагоустроенной квартире. Продукты мы получали в подвальном помещении склада, где было сыро и неприятно пахло. Ещё меня пугал грохочущий дребезжащий огромный вентилятор. Мы не получали те замечательные продукты, что в Ной – Штеттине, но питались хорошо.
Наступило первое сентября 1946 –го года. Мне надо было идти в школу. В Катовице не было русской школы. Она была при Советском консульстве, в восемнадцати километрах от города, в небольшом городе Бэуттине. В этот день нас угостили настоящими пирожными с кремом и представили нашим учителям. Первый класс вела добрая и умная молодая и, как мне казалось, очень красивая учительница Ольга Васильевна.
В школу нас ежедневно в любое время года возили большим американским крытым грузовиком «Шевроле» ровно в восемь часов утра. Ждать никто не будет, поэтому я очень плохо, но быстро завтракал и не ходил в туалет. Ответственность у меня уже была выработана и совершенствовалась. Ответственно я отнёсся и к учёбе, но писал я плохо, как ни старался.
Школьники были с разных мест - дети офицеров. В трибунале работали мой отец - майор Аксельруд; член трибунала - капитан Гвинипадзе, закоренелый холостяк, который питался только в столовой, потому что не хотел мыть «кастрюли – шмастрюли» и иметь дело с «АХО – махо» , (АХО - административно – хозяйственный отдел); член трибунала майор Сидоров и председатель трибунала стройный сухой с красивыми украинскими усами Шалапута - настоящий полковник. Поскольку у нас 6-го класса не было, то шестиклассника Сидорова все эти офицеры провожали в Лигниц, в интернат, и его отец напутствовал сынка: « Гляди, сынок, не шалапутничай». Отец сделал большие глаза, все смутились, Сидоров стал извиняться, а Шалапута махнул рукой и забыл.
5 ноября 1946-го года моему брату исполнялось 20 лет, и моему отцу предоставили отпуск, чтоб он мог отпросить брата из части и отпраздновать двадцатилетие сына в Одессе. На накопленные деньги мы купили маме дорогостоящее по тем временам крепдешиновое платье, мне красивые туфли . На остальные деньги напитки: водку и маленькие бутылочки с сиропом для облагораживания водки, продукты, в основном колбасу - в польских магазинах был огромный ассортимент прекрасной колбасы. Через границу мы ехали в открытом тамбуре товарного вагона. Наступала ночь. На поле недалеко от железной дороги я заметил огоньки, движущиеся в разные стороны. Папа сказал, что это пули, а мама прикрыла меня своим телом. К Львову мы подъезжали утром. На платформах были толпы голодных, которые просили есть – мы дали, что могли. Среди них было много цыганских детей, которые предлагали станцевать на пузе и продавали польский лимонад в закрывающихся бутылочках: «Кому надо лимонада?» Я уже тогда подумал, что хорошо, что нас пустили за границу. Какая тонкая и коварная политика. В Украине был голод.
Тем временем мы приехали во Львов. Папа уехал в Самбор, а мы с мамой остались сидеть на привокзальной площади. Перед зданием вокзала большой фонтан. Он и сейчас там есть. Тогда в нём не было воды и в нём злобно метушились огромные голодные крысы. Мне было жутко.
В Самборе папа встретился с командиром части и изложил свою просьбу. Вызвали непосредственного начальника. Тот доложил, что Ясик на гауптвахте. «За что фронтовик попал на гауптвахту?».
Кто-то доложил, что он рассказал антиеврейский ( по мнению доносчика) анекдот. Никому невдомёк, что Якову Аксельруду не резон рассказывать антиеврейские анекдоты. Да и вообще антиеврейский – это не антисоветский. Командир с отцом посмеялись над казусом и Ясика отпустили, и мы доехали до Жмеринки, где должны были пересесть на Одесский поезд. Да не тут-то было. В кассах толпы людей, можем не успеть, а мы опаздываем. В одной кассе нет народу - касса для Героев Советского Союза. На отце кожаное пальто с блестящими майорскими погонами, из которого виднеется часть орденов. Папа смело пошёл в кассу, и через несколько минут мы были в поезде. Именины прошли на славу, и через несколько дней Ясик отправился в свою часть, а мы в свою.
Наступила зима. Хорошую машину подарили нам американцы. Она только раз не смогла подняться на занесенную снегом гору. Но мы школу не пропустили - поднялись Доджем ( тоже американская машина). Возле школы замерз пруд, только неизвестно насколько. Все хотели покататься по льду, но боялись: поставят ногу и заберут. Я сначала робко, потом смелее потопал по льду. Другие последовали за мной и наконец лёд начал трещать, поверхность пруда покрылась холодной водой. Я прослыл самым храбрым мальчиком, но простудился. Вылечили.
Другое памятное приключение приходится на весну. В Катовице был ботанический сад, в нём росли тюльпаны. Ребята из нашего гарнизона задумали пойти за ними. Нашли брешь в заборе и начали рвать цветы. Я самый маленький и самый глупенький не понимал, что они на вид зелёные – раскроются в воде. Искал ярко красные и дождался сторожей. Один из них, мальчишка лет шестнадцати, дал мне такую оплеуху, что я свалился с ног, другой солидный прилично одетый мужчина сказал на ломаном русском языке «Мальчик, так нельзя. Иди домой»
С поляками мы встречались редко. Они не питали к нам симпатий. Моя мама хотела повести меня в кино на фильм «Принц и нищий», администратор категорически запретил даже на дневной сеанс. Он проводил нас через тёмный зал, боялся как бы мы не задержались. Это не страшно. Страшнее другое. Утром к нам домой пришёл старшина – симпатичный, подтянутый молодой человек и подарил двухцветный фонарик. Фонарик был немедленно переподарен мне, а вечером того же дня старшина был убит местными жителями.
В парке мы играли в войну. Польские ребята тоже играли в войну, но не с нами, они нас игнорировали и называли германами.
«Германов» поляки особенно ненавидели. Известны случаи, когда поляки выбрасывали из трамвая на ходу человека, если обнаруживалось, что он немец. У нас была домработница с мальчиком лет трёх, который прекрасно разговаривал по- немецки. Его мама утверждала, что она и папа мальчика - чистые поляки. Другая домработница – девочка семнадцати лет – немка, бывший член организации Гитлер – Югенд утверждала, что Гитлер хороший – виноваты генералы. Ванны в доме не было. Мы, с разрешения руководства, ходили раз в неделю в баню на шахту. Банщик – немец, чтобы досадить своим польским хозяевам и угодить нам, украл для нас «денщик» - устройство для снятия сапог. Мы привезли его в Одессу и я. будучи завучем сельской школы, дал это устройство учителю труда, который с ребятами изготовил десяток «денщиков».
В мае 1947 года наступил день отъезда на Родину. Нам предоставили почти половину теплушки – (остальную часть другим пассажирам ) и разрешили взять мебель и вещи. В нашей Катовицкой квартире было красивое исправное пианино. А в Одесской квартире во время оккупации исчезло такое же. Мама просила взять его. Папа возражал. Он где-то слышал, что пианино положено офицерам не ниже подполковника, а папа - майор. Друзья сказали, что какой-то лейтенант вывез четыре пианино. Пианино вынесли на тротуар, и грузчики слышали противоречивые распоряжения: грузить – не грузить. Мама, видя как папа нервничает, заключила: не грузите – закрывайте борт. Поехали. Пианино осталось на тротуаре. (оно наверное, и сейчас там стоит). Я тоже такой, как мой папа. Закон – есть закон, даже если он принят управдомом
Наша часть вагона полупустая. Другие вагоны - переполненные. Да бог с ним. Едем домой. Когда переехали границу, наш попутчик - капитан соскочил и трижды поцеловал землю. Потом заскочил. Я это видел. Затем мы все стали петь патриотические песни .
Мы дома – война закончена.
ПОСЛЕДСТВИЯ ВОЙНЫ
Во всём плохом можно увидеть последствия войны. И во многих случаях это будет правдой. Во второй класс я поступил в 39 –ю школу. Это мой микрорайон. Там учился мой сосед по коммунальной квартире Виля. Но я проучился там всего один год – потом родители перевели меня в другую школу. Почему? Во втором классе было больше сорока мальчишек. Тогда в Одессе было раздельное обучение мальчиков и девочек. Подавляющее большинство детей без отцов – погибли на фронте. У многих родители инвалиды. Были инвалиды и дети. У нас был один мальчик без ноги. Много ослабленных, с хроническими заболеваниями. Знаний во втором классе я не получил никаких. Единственное, что я успел сделать – это вступить в пионеры.
Одесса - не Сталинград, но разрушения были. Напротив школы как раз по пути домой - большое четырёхэтажное разрушенное здание. Один раз я его не обошёл, а прошёл через него. На меня напали какие-то мальчишки, я испугался, бросил портфель и убежал. Пришлось с кем-то из взрослых идти за портфелем. В другой раз какие-то мальчишки отняли у меня фонарик. Взрослым можно, а пацанам нельзя?
Одна бывшая учительница моей мамы стала директором детского дома. Я побывал там и увидел бедноту и тяготы сиротского житья.
Мы сейчас ругаем греческих полковников, полковника Кадафи за диктаторские формы правления.
Нашей страной правил генералиссимус, которому приписывали и сейчас приписывают чуть ли не одному заслугу в победе в Отечественной войне. А он, пользуясь своей славой, недосягаемостью издаёт указ за указом. Некоторые из них с энтузиазмом нравятся большинству, например, о снижении цен. Другие по названию тоже нравятся, но на практике могут быть ужасными. У моего закадычного дружка - одноклассника была бабушка, худенькая такая, старенькая( больше семидесяти лет ), больная. Она жила тем, что разносила молоко, купленное у молочника. Ночью Сашину бабушку арестовали, а утром мы узнали, почему. Она попала под указ о спекуляции. В эту ночь схватили многих так называемых спекулянтов и без суда и следствия дали поровну по пять лет.
Такие несправедливые акции, как и ужасы войны, оставляли мрачный отпечаток в детских душах и это навсегда. Главное правильно понимать «де наиі, де німці».
ВЕТЕРАНЫ, ИХ СЫНЫ
ПОМНЯТ УЖАСЫ ВОЙНЫ
И НИКТО ИЗ НАС НЕ МОГ
ПОЗАБЫТЬ ЛЮДЕЙ БЕЗ НОГ
С РУКАВАМИ ВМЕСТО РУК
С ЛИЦОМ СКОРЧЕННЫМ ОТ МУК,
ИСКАЛЕЧЕННЫХ, ГЛУХИХ,
ГОСПИТАЛИ ДЛЯ СЛЕПЫХ.
ТОТ. КТО В ДЕТСТВЕ ЭТО ВИДЕЛ -
ВВЕК ВОЙНУ ВОЗНЕНАВИДЕЛ
К ТЕМ ОТНОСИТСЯ С ПОЧТЕНЬЕМ,
КТО ПОЗНАЛ ВОЙНЫ ЛИШЕНЬЯ
ВСЕХ ЗОВЁМ БЫТЬ БЛАГОДАРНЫМ
ВОЙНЫ ПРОШЛОЙ ВЕТЕРАНАМ.