[кое-что отсюда я уже публиковал здесь в разрозненном виде, так что, в общем...]
I. ИЗ ДОКЛАДА ПАНА СТАНИСЛАВА ЛЕМА
На что нам нужен был Солярис? –
хочу спросить вас, господа.
Зачем планету осушали,
зачем тянули провода
над грязью этой стылой, серой,
над вязкой неземной тоской?
Зачем послали колонистов
туда? – спрошу я вас. На кой
нам эта мутная планета
понадобилась? А теперь
вода, смотрите, прибывает!
Скрипит, приоткрываясь, дверь.
Ещё немного, и очнётся
от обморока Океан;
каким кошмаром обернётся
тогда ваш безупречный план!..
II. РЕПЛИКА АНОНИМНОГО ЭНТУЗИАСТА
А ведь ещё апостол Фёдор
в тысяча восемьсот шестьдесят каком-то году
предупреждал, что прожект «Солярис»
обернётся для нас катастрофой;
что заблуждаются Чернышевский и Герцен,
проповедующие, будто Солярис
и есть тот потерянный рай,
откуда бежали по чёрным распутьям вселенной
тени забытых предков;
что в расчёты их вкралась ошибка;
что грядущие поколения проклянут их,
и проклятие (пусть Чернышевский и Герцен,
почившие благополучно, отправятся в рай)
настигнет их там, схватит за перья
и утащит в подвал мироздания,
этого здания
с неисчислимым числом этажей,
из которых солидная часть – подвалы,
откуда и Ницше не смог
запустить свой волчок
вечного возвращения.
III. БУДТО ЧАРЛИ МИНГУС
Натянул себе ветер
холодные струны дождя
меж землёю и небом,
и пальцами перебирал,
будто он – Чарли Мингус,
которому было нельзя
отказаться от музыки этой,
и вот – он играл.
Контрабас без размера,
без формы,
без правил и нот;
это пытка такая,
продетые спицы сквозь я.
Повалилась земля
и подставила небу живот,
в непролазную грязь
облачённая вместо белья.
Шёл пророк по грязи в сером мире, дождём погребён.
Мысли, словно прозрачные рыбы, вокруг головы.
Был пророк оный юн, воспалён и весьма увлечён,
но при этом не опытен. Очень. Увы.
Он молитвенный вектор направил совсем не туда,
и молитву его не те ангелы вдаль унесли;
он просил для крестьян улучшенья условий труда, –
в результате у них отобрали участки земли.
Он молился о счастье и благе любимой страны, –
рухнул фондовый рынок. И ангел с какой-то кривой,
нехорошей улыбкой, явившись, сцедил: «Это ты
натворил всё, гадёныш! Записано всё за тобой.
Будешь, будешь, голубчик, сполна по статьям отвечать.
За слезинку ребёнка. За всех, и за всё, и за вся.
Кто тебе, пацану, разрешил свои пальцы совать
в незажившую тьму, под ребро Бытия?»
Шёл пророк по грязи. Чарли Мингус играл и играл.
Размыкались пространства, смыкаясь затем, как вода.
На завесе дождя, чуть колеблясь, туманный оскал
исчезал. И текла по спине меж лопаток беда.
IV. ИЗ РАПОРТА ГЕРРА ИНГМАРА БЕРГМАНА
На бледном лице отпечатки горя,
беда-пилигрим прошла по лицу
с дождями, снегами, ветрами,
чёрными птицами, криками сов,
волчьим блеском, осколками стёкол.
Беда-пилигрим совершала
паломничество по местам
глубинного ужаса жизни;
ведь в этих местах снимали печати,
вскрывали заброшенных шахт
заколоченный сумрак.
Четвёртую сняли печать,
и смерть пролилась, словно дождь,
а на дне её – ад.
Сняли шестую печать,
и звёзды на землю упали,
как сбитые ветром смоквы,
и небо, свернувшись свитком,
кануло в чёрном просторе.
Сняли седьмую печать,
и небо умолкло,
около получаса
длилось молчанье,
а после...
Беда-пилигрим прошла по лицу,
и лицо превратилось в икону,
в барельеф из трухлявого дерева,
полный жучков и пустот,
с облупившейся краской,
нанесённой когда-то
плохим, но усердным художником,
тем, что пропал на острове Форё;
вышел из дома в час волка
и не вернулся
(призраки, говорят,
увели его в место, где время
вывернуто наизнанку,
где песчинки в часах
падают вверх).
V. ДНО
Словно плющ, разветвлялась вода по стенАм,
затекала в отверстия тёмные к нам,
проникала в глубины, до сердца костей;
постепенно надежды и принципы в ней,
утопали, ложась на беззвучное дно.
Скрипнув, где-то внутри затворилось окно.
Наблюдали за небом сквозь линзу воды:
облака там плывут, острова или льды?
Каждый шаг через силу в подоннных мирах.
То ли дым очага, то ли илистый прах
поднимается кверху, клубясь и скользя.
Всякий вдох через гибель, иначе нельзя.
В заторможенной съёмке немое кино:
города, как штаны, оседают на дно,
тонут Брахма, и Шива, и даже... оно.
VI. ТЕЛЕГРАММА ОТ КОЛОНИСТОВ
пустота в наших лицах зпт плывём со стыдом
в утлой лодочке зпт где-то под нами наш дом тчк
VII. ОДИНОЧЕСТВО САЙМОНА ПЕТРУСА
Стоял Саймон Петрус на берегу великого моря, где утонула Новая Англия, утонула, спасая Новую Русь; протянула ей руку, забыв, что говорили отцы: «Протяни конец трости твоей утопающему, но руки ему не подавай».
От слёз на щеках его образовались морщины иконописного типа. Насекомые в волосах бродили, как призраки по бесплодной земле горшечника. Грязью и потом покрыт его лик: это почва для произрастания нечеловеческой мудрости, только пока ничего ещё так и не выросло в скорбном лице Саймона Петруса.
Двенадцать лет – страшный возраст, когда к мальчикам ночью приходит Оно, Чудовище Из Подвала Вселенной, студенисто-прозрачная, полуматериальная масса, местами сгущённая до хитиновой жёсткости, а местами истончённая до тумана и почти что до небытия.
Волосы, щупальца, насекомоподобные лапы, колючки, присоски (нет только слизи, что удивительно даже, но – факт). И губы – вполне человеческие, однако во рту нет зубов; вместо них там отростки – мясистые, мягкие, с глазами на кончиках, а на месте языка – небольшая, но цепкая, детская ручка – шесть упитанных пальчиков. Это Чудовище каждую ночь является к мальчикам.
Трудно помочь, но возможно, конечно, – при объединённых усилиях общественных институтов.
С утра обезумевших мальчиков (после того, что случается ночью, сложно остаться в границах ума) ведут на уколы и на процедуры. Часам к десяти уже происходит частичное восстановление. Потом – в кабинет к психиатру, к психологу, к психоэкологу, к психонекрологу, к психохирургу и, наконец, к священнику. Где-то часам к четырём мальчики вновь жизнерадостны, а в полпятого – школа, первый урок.
– Патер Браун, – спрашивал Саймон, – а к вам в детстве тоже Оно приходило?
– А как же. Мы все одним миром помазаны тут.
– А потом?
– А потом перестало. Усилий, конечно, приложено было немало. Зато посмотри на меня: я нормален, спокоен и сплю хорошо. Мои папа и мама исправно платили за всё – за уколы, за все процедуры, за каждого специалиста, который работал со мной. Солидная сумма, конечно, но что же поделать, когда такова наша жизнь. Плохо пришлось моему другу Бобу. Боб Баллантайн, очень жаль его: умер отец, мать осталась одна, на руках пять детей, Боб был старшим в семье и не очень любимым; и так получилось, что он больше не смог проходить Восстановительный Курс…
– Что с ним стало?
– Не будем об этом, дружок, нет…
Старый патер заплакал и отвернулся к окну, за которым сочилась, чернея ветвями, дождливая осень – словно вдова, присевшая передохнуть по пути в монастырь.
«Что же будет теперь, – размышлял Саймон Петрус, – когда вместе с Нью-Англией канул на дно Восстановительный Курс?..»
VIII. НЕБОЛЬШОЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС
Пенелопа ждала напрасно.
Одиссей возвратиться не смог;
на планету Солярис забросил
Одиссея насмешник-бог.
Затекли в его душу воды,
как вьюнок, оплели позвонки.
Пенелопу слепил Солярис
Одиссею из гранул тоски.
Он прожил свои дни счастливым
там, на призрачном островке,
с псевдоморфною Пенелопой,
с чистой совестью, налегке.
Та, реальная, Пенелопа
растворилась во мгле морской,
и ничто не могло разрушить
Одиссея святой покой.