Это был день последней репетиции перед весенним концертом в музыкальной школе.
Мне лет двенадцать, не больше. Я сижу на возвышении, на сцене, перед роялем. Пальцы у меня холодные, слишком холодные. А клавиши у рояля гладкие, слишком гладкие. Холодные пальцы, средоточие ужаса. И не уходящие в глубину, упрямые скользкие клавиши. От этого непонимания, возникшего между клавишами концертного рояля и моими пальцами, звук поверхностный, сухой, некрасивый. Я сама это слышу, но ничего поделать не могу -
ни с клавишами, ни со звуком, ни с собой. Рояль я ненавижу, но он меня, кажется, тоже.
Себя я жалею.
-Пожалейте меня! - взмаливаюсь я, наконец устав жалеть себя в одиночку. - Неужели вам меня не жалко???
Учительница музыки, молодая, бесподобно красивая, беззаботная, стоит в конце зала со своим терпеливым женихом (слово "терпеливый" относится, разумеется, ко мне, а не к моей учительнице музыки) и даёт мне оттуда, из последних рядов, последние наставления.
О каких наставлениях может идти речь?? я искренне недоумеваю. Спасти положение нельзя,
и я всем своим видом - выражением лица и тела - это демонстрирую. Но у моей молодой, красивой, беззаботной учительницы музыки, кажется, безграничное терпение.
К тому же она добрая.
А когда человек добрый, все, так или иначе, этим пользуются.
- Неужели вам меня не жалко??? - спрашиваю...нет, я, пожалуй, не спрашиваю, я - взываю.
Жених молчит. Может быть, жалеет?
- Нет, - решительно отвергает моё предположение учительница. - Жалость унижает человека. Нельзя допускать, чтобы тебя жалели!
Я, сидя на возвышении, перед концертным роялем, пытаюсь протестовать. Лично меня жалость не унижает, уверяю я.
На тот момент - нет. На тот момент мне хочется именно её - сладкой чужой жалости...
Хотя, должна сказать, что дома меня жалели мало. Когда падала и разбивала в кровь коленки, сочувствия в домашних я не встречала. "Бедная моя девочка!", например, мне никто никогда не говорил. А ведь хотелось! хотелось услышать "бедная моя девочка!", когда надо было отдирать бинт, присохший к болячке. Точно знаю, что униженной бы я себя не почувствовала.
Потом, потом, уже потом я поняла, что меня дома жалели. Жалели по-настоящему, но жалели по-другому. Не за разбитые коленки. Не за острое тонкое стекло, загнанное в пятку, которое приходилось вытаскивать пинцетом. Вытаскивала, кстати сказать, бабушка - под мои страшные вопли.
Жалели не за детские - оставшиеся в школьном прошлом - проблемы.
А всё-таки жалели. Потому что всегда, когда любишь - жалеешь. Обязательно. Такой у любви закон. Вот и меня жалели.
- Пусть спит, жалко её...
Вот так примерно. Не за что-то жалели, а просто так.
А ведь это формула любви, выраженная словами. Абсолютно бессмысленная и бесполезная жалость.
И в этой абсолютно бессмысленной жалости - абсолютно точная мера любви. Почему жалко?
Да нипочему!
"Пусть спит, не будите её. Жалко."
Да, та, другая жалость, унижает. Я это узнала. Она обидная, та жалость, которой я так жаждала в детстве. Она говорит только о нашей беспомощности и, чаще всего, о том, что помочь нам нельзя. Потому что, когда - и если - можно помочь, нам помогают. Но при этом нас не жалеют. Помогают, потому что сочувствуют. Но это другое! Сочувствие и жалость - разные вещи. Сочувствие не унижает. Оно действует, оно действенное. Унижают жалостью. Потому что, жалея, от нас отстраняются.
Хотя бывает и такое, что сочувствие и жалость совпадают в своём значении и в своём проявлении. Становятся полными синонимами, так сказать.
Когда-то давно попалась мне на глаза буддийская притча о монахе-отшельнике. Монах этот лет двадцать прожил в хижине на горе, и все эти двадцать лет каждый день к нему приходила женщина из ближайшей деревни - убирала хижину, что-то готовила...рис, наверное?
И в один прекрасный день, женщина, уставшая от собственного молчания, призналась монаху в любви и попросила его на её любовь ответить. Монах пришёл в негодование и прогнал женщину из дома. Выгнал из своего дома навсегда. А потом рассказал о совершённом поступке своему учителю. Но реакция учителя была совершенно неожиданной. Во всяком случае, он поступил совсем не так, как того ожидал монах. Вместо того, чтобы одобрить, он обвинил! обвинил монаха в том, что тот не смог или не захотел соблюсти одну из основных заповедей буддизма. Монах обязан был проявить сочувствие по отношению к женщине. Проявить сочувствие, то есть пожалеть её и ответить любовью, пусть короткой, на её любовь...
Я, честно говоря, несколько растерялась, дочитав до конца.
Разве женщина хотела сочувствия?
Хотя трудно, конечно, ответить за всех женщин. Отвечать можно всегда и везде только за себя.
Но согласитесь. Хоть и говорят, что унизить человека нельзя, я думаю, что ещё как можно. Такой жалостью, например...то есть, то ли жалостью, то ли сочувствием... тут уж и не разберёшь, если ты не буддист.
Отчего-то вспомнилось опять: раскрытый рояль и слова молодой, красивой учительницы музыки - не ею, разумеется, придуманные, но ею в тот день произнесённые - о том, что жалость унижает.
Да, унижает.
Только не та жалость, которая является нам в своём лучшем проявлении. Не та жалость, которая является для нас синонимом любви. Эту жалость, жалость-любовь, мы принимаем легко, очень легко, чаще всего даже не замечая её жертвы. Принимаем, как нечто само собой разумеющееся, нечто, принадлежащее нам по праву. По праву любви. Любви к нам - другого.Как лицо и изнанка драгоценного шёлка, любовь и жалость не отделимы друг от друга. Жалею, потому что люблю. Самая простая и самая очевидная из всех формул любви.
"Не будите её, пусть спит. Жалко..."