В воскресенье, в шестом часу утра, просыпаюсь без всякого будильника. Сладко потягиваясь, ещё не открывая глаз, размышляю, что вывело меня из сонного забытья.
Несомненно, какой-то звук. Но какой?
Мяуканье? Лето, и в доме нет кошек: они предпочитают в жару залечь где-нибудь на сеновале. А может быть, бродят по ночам в холодной росистой траве, встряхивая ушами, чутко прислушиваясь к голосам ночи, в надежде на нечаянную добычу.
Звук шагов? Не похоже. Братья похрапывают в соседних комнатах, и ничто не говорит о том, будто кто-то из них только что вставал.
Птичий крик? Да, шум донесся - теперь я начинаю припоминать - из открытого окна, но вряд ли это была птица. Звук был другого рода, не пронзительный, не печальный, ничего общего не имеющий с пением. Более простой, знакомый, привычный.
И тут он повторяется снова. Я поднимаюсь и подхожу к окну. Нет, ничего не видно сквозь туман, за ночь заполонивший всю землю. Не видно ни другого берега, ни места, где когда-то стоял соседний дом, а теперь качается и шумит листвой ольшаник да березняк. Туман настолько плотен, что возникает ощущение, будто это облака спустились на землю и, соединившись, заступили дорогу к дому.
Но я не тревожусь. Я знаю, что там, за облаками, ждёт своей очереди светлое июльское солнце, и скоро оно разгонит все ночные тени, и снова будет роща, берег, река, а за нею луг…
А, кроме того, я уже узнала звук, разбудивший меня. Это коровы, спустившиеся к реке, своим мычанием и звоном колоколов прогнали мой сон. Вот и сейчас с той стороны несётся призывный коровий голос и крики пастуха, перемежаемые посвистом и ударом кнута. Скоро стадо уйдёт вдаль, и затем по реке понесётся сонное гудение дойки на отгонном пастбище.
Слава Богу, у нас ещё сохранилось совхозное стадо. Нет, сейчас оно, конечно, не совхозное. И совхоз давно уже, перепробовав все возможные формы наименований, стал агрофермой. И принадлежит он не государству, а лесопромышленнику, купившему его вместе с лесными угодьями. И стадо уже не 700-800 голов, а чуть более ста. Но всё-таки оно есть, и торгует хозяйство маслом и сливками, да и молочную линию запускает. Не всё ладится, и рынок сбыта мал: далеко от железной дороги, и конкуренция велика, одна Вологда что значит. А всё же поживёт ещё немного деревня, хоть, по слухам, уже не раз каялся частник, что совхоз прикупил…
Полмесяца назад была я в Верколе, на родине Ф.Абрамова. Глядя на огромные поёмные луга, сбегающие к Пинеге, спросила, сколько коров осталось в деревне. Загрустила, услышав ответ: «Шесть частных да шесть в колхозном стаде».
Поневоле вспомнила эпизод из книги Ф.Абрамова «Братья и сёстры»:
«Вся жизнь у него (Михаила – Прим. авт.) ушла в эту корову …
После войны у него была возможность вместе с Егоршей уйти на лесопункт. Не ушел. Остался в колхозе. А для чего? А для того, чтобы вот эти четыре копыта ходили по земле. (Он согнал рукой мух с посинелых суставов коровьих ног.) Все вам больше, копыта. Отходили свое.
Копыта были черные, щелястые. А он помнит, когда эти копыта были еще желтые, молочные, — величиной с овечье копытце, помнит, как отец на руках внес Звездоню в избу: «Хорошая будет корова!»
Да, хорошая. Поработала, потрудилась на них Звездоня — без молока не сидели. Но и они потрудились на нее. Степан Андреянович, он, мать — втроем молотили всю страду. Но разве прокормишь корову семью-восемью процентами? И вот посматриваешь по сторонам — нельзя ли где в заброшенном ручье прикосить возишко. Прикосил — ночей не спал, а потом это сенцо надо стаскать куда-нибудь под ель, припрятать, чтобы оценочная комиссия не наткнулась. А потом осенью, по первому снегу, его надо вывезти. Да ночью — чтобы никто не видел. В прошлом году, например, он часа три ждал за болотом, покуда народ от конюшни уйдет. Промерз так, что думал — околеет. И все-таки Ося-агент удозорил, гад. Пришлось бутылкой хайло затыкать…»
Ведь здесь же было. В Пекашине – в Верколе. Было же, было…
Я и сама, помню, ревела по последней нашей корове Бельке. Помню рёв этот, хоть и прошло тому почти сорок лет. Помню (странно, давно бы забыть должна), как бабушка, сидя в кладовке, масло сбивает пехталкой (мутовкой, рогаткой), как даёт попробовать свежее, почти белое, намазав на кусок чёрного хлеба и посолив чуток сверху. Помню, как мне, всеми хворями переболевшей в детстве, парят молоко в печке, а затем достают, покрытое коричневой корочкой, и, добавив немного песка, велят выпить горячее…
А после лежу, укрытая всеми одеялами и шубами, а сверху до сих пор любимой (не только мной, но и всеми моими племянницами следом за мной) коричневой маминой шалью. Лежу и потею, чтобы выгнать температуру и ненавистный кашель.
Потом странно было, когда вместо коровы родители решили купить овец, а молоко брать у соседей… Понимаю хорошо Лизу Пряслину, решившуюся ради коровы замуж выйти. Понимаю, хоть и не пришлось самой с ней возиться. Только в старших классах научилась доить коров – ездили каждую неделю на ферму. Помню ни с чем не сравнимое ощущение, когда тёплое молоко струйками бежит из-под твоих рук в подойник. (И тут же опять из дальней дали картинка – мама или бабушка процеживает только что подоенное молоко через марлю. Запах парного молока, хлеба, детства…)
Знаю, что каторга, даже сейчас, в наши дни, когда не надо по клочкам, где попало, собирать сено – поля возле деревень брошены, иметь во дворе корову. Вся жизнь крутится возле неё. Нельзя уехать далеко: надо кормить, поить в положенное время. Заглядывать ночью, когда вот-вот должна отелиться. А заболеет…
Валентина, у которой я беру молоко, чуть занедужит корова, сейчас и лечить её, и молитвы шептать, и заговоры творить. Сена с чужих трёх разных стогов по клоку принесёт, чтобы сглаз прошёл. Она и корову не просто подоит, а так бурёнушку накормит, что молоко пьёшь и оторваться не можешь. (Вот когда понятной делается поговорка: «У коровы молоко на языке».) У разных хозяек молоко разное. И не от коровы это зависит, совсем не от коровы. Сколько переменилось у Валентины за это время коров, а молоко всё то же.
Поэтому удивлены мы, литераторы, были несказанно, когда в одной из няндомских деревень, которую посетили во время фестиваля «Петровские строки», выяснилось, что у женщины-библиотекаря ВОСЕМЬ КОРОВ – целая ферма.
А Валентинина корова доживает последнее лето. Не гнутся пальцы у Валентины, болят суставы, одолевают хвори, трудно стало доить да обихаживать скотину. Боюсь, затоскует потом, по осени, Валентина, раньше и за хозяйку не считавшая женщину, у которой коровы нет…
Всё реже слышатся коровьи колокола – ботала. Слово-то какое! Сразу вспомнилась ещё поговорка: «Язык что коровье ботало». И поднялись в памяти бабушкины рассказы о святочных гаданьях, поверья, где непременно это слово всплывает:
– И вот слышится ему: в стороне будто коровье ботало. Бегут коровы, изо всех сил колоколами трясут – год, значит, будет голодный. И зверя много.
Ну, а если еле-еле бренчит – сыта коровушка, травЫ валОм.
В бабушкиной деревне звенят колоколами только совхозные коровы. Опустела деревня, оживает лишь на лето благодаря дачникам и отгонному пастбищу. Скоро и моей Устерьге та же судьба…
Предлагают деревням жить туризмом, ремёслами. Вот и Веркола, связанная с именем Фёдора Абрамова, во многом этим держится. Всё бы хорошо, но исчезает русское крестьянство, пройдя многовековую тропу бед и страданий. И в царские, и в советские, и в постсоветские времена лёгкой жизни здесь не было. Михаилы Пряслины да Лизаветы, Иваны да Марьи глубинную Россию держали. Неужто время их совсем отошло?..