АРБУЗЫ
Весной, как только устанавливалась теплая погода, стало известно, что где-то в предгорьях Кураминского хребта начали строить пионерский лагерь.
Для нашего небольшого поселка новость это была настолько важной, что разговоры про лагерь не прекращались до самого лета. А само открытие лагеря было целым событием.
Мне же ехать в лагерь как-то не «светило» в первых по причине моего уже не совсем пионерского возраста, а во вторых успеваемость в учебе была у меня не весьма высокой. В лагерь отправилась моя младшая сестра Люба.
В нашей семье ее поездка обставлялась как бы в назидание мне – «Вот учился бы ты, Анатолий, получше, так и тебя могли бы в лагерь записать» -говорил мне мой родитель. События высоко неожиданно пошли по другому сценарию. Через три дня после отъезда Любы, отец, собираясь на работу, заявил:
-Проскочу в Нанпай-сай. Узнаю как там наша девочка.
Нанпай-сай предгорное живописное ущелье, с буйными зарослями дикой алычи, урюки, с вековыми деревьями грецкого ореха, ежевики по берегам горной речушки. Это место и было выбрано для лагеря. Обилие родников, чистый горный воздух – здесь было все для оздоровления детворы.
Утренний визит отца в пионерский лагерь завершился неожиданным сюрпризом- он вернулся домой через полтора часа вместе с дочкой. У Любы еще не прошло покраснение и припухлость глаз и носика от продолжительного плача. Сестричка наотрез отказалась оставаться в лагере.
Причин она называла несколько, хотя главной было то, что «домашний» ребенок не привык находиться в отрыве от мамы, своего дома, подружек, кукол, лоскутков. Сердобольный отец не устоял против детских слез и уговоров своего любимого чада.
Директор лагеря, он же директор нашей школы, Макаров Николай Федорович, предложил отцу вместо Любы направить в лагерь меня – не пропадать же путевке.
В тот же день, прихватив в сумку пару трусов с рубашкой, мыло и полотенце, я отправился в лагерь на попутной машине, доставлявшей туда продукты. Мне, в отличие от сестры, никакой адаптации к лагерной среде не потребовалось – та же компания поселковой пацанвы, которую я словно докомплектовал своим появлением.
Бытовая сторона лагерной жизни так же не представляла для меня никаких трудностей. Особой муштры и пионерской заорганизованности не было. Не без того – были построения по отрядам и звеньям, рапорты, идущие от младших - старшим, была утренняя физзарядка да еще подъем флага утром и спуск его вечером.
Иногда, после «тихого часа» нас собирали и проводили чтение книг. Проводились занятия хора, акробатического кружка под музыкальное сопровождение баяниста Сашки. Он в недавнем прошлом ЗЕК, неизвестно откуда взявшимся в нашем поселке и редко бывал трезвым.
Было еще одно, обязательно для всех, мероприятие – уборка территории лагеря. Большую же часть времени мы были заняты играми. Играли в «казаки-разбойники», играли в какие-то полувоенные игры с разведчиками, пленением противника.
Для более рослого контингента проводили походы по окрестным предгорьям, с восхождением на ближние вершины. Одним словом скучать в лагере было некогда.
Жили мы в двух больших, длинных палатках, сооруженных из деревянных брусков и крытых толстым брезентом. Боковые полы палаток на день приподнимались. Вдоль боковых сторон в палатках были сооружены дощатые нары. У каждого на нарах был свой матрас, подушка и байковое одеяло. Вешалок, тумбочек, табуреток – не было. Полотенца вешали на гвозди вбитые в стойки, поддерживающие кровлю палатки.
Директор лагеря, воспитатели, вожатые, обжили палатки меньшего размера, но с большими удобствами.
Столовая представляла собой один длинный навес, со столом на всю его длину, обитым из струганных досок и покрытых пленкой. Вдоль стола стояли деревянные лавки из таких же струганных досок.
По вечерам в лагере работал движок кинопередвижки, обеспечивая электрическое освещение, очень, к сожалению тусклое.
Ближе к берегу ручья стояли два умывальника, представляющие собой металлические желоба с вмонтированными в них днища сосками-клапанами для пуска воды. Воду в умывальник брали из ручья, благо, что вода была исключительно чистой.
Вот таким был этот первый после войны, импровизированный, самостроевский пионерлагерь.
Жизнь в лагере кипела. С утра до вечера не умолкали полторы сотни детских голосов. Исключением был «тихий час». Мы лежали на топчанах под строгим надзором воспитателей. Разговаривали вполголоса, хихикали. О сне не было и помыслов. Так проходил день за днем. И вот однажды….
Не помню, чья была эта идея, но что автор этих строк был в том числе – несомненно.
Дело в том, что небольшую нашу компанию, из четырех человек, поразил вирус клептомании – мы «положили глаз» на арбузы. К обеду в качестве десерта нам «подавали» персики, груши, виноград, но чаще было по большой скипе арбуза. Но одна, хоть и большая, скипа, ни как не утоляла нашего аппетита на это лакомство. Арбузы же были рядом в неограниченном количестве. Привезенные в лагерь арбузы с машины выгружались в воду ручья. Для этого в ручье, рядом с кухней, была сделана небольшая запруда, образующая мини-бассейн. Холодная, родниковая вода была отличной средой для хранения этой бахчевой культуры. Чего греха таить – мы все поглядывали на это плавающее лакомство. Поживиться одним - другим арбузом в дневное время было невыполнимой затеей – надзор за этим добром велся постоянно. Ночной лагерный сторож престарелый татарин Курманай, обойдя с вечера территорию лагеря, ставил свой топчан на берегу ручья в непосредственной близости от арбузов. Старик долго сидел на топчане, мурлыкал вполголоса татарскую песню, выкуривая одновременно толстую махорочную самокрутку. Потом ложился на топчан. Его он ставил обычно наклонно, и голова его была в нижней части, а ноги – в верхней. Видимо был у деда в этом какой-то свой умысел. И уже лежа Курманай продолжал что-то тихо бормотать по татарски – то ли говорил сам с собой, то ли читал молитву. С учетом всех этих обстоятельств наша «криминальная шайка» решила хищение выполнить глубокой ночью. Но как это сделать? Во первых – надо было ни спать. Мало того- как понять, что это уже глубокая ночь? И самое важное – нужно было до совершения операции убадиться в том, что Курманай спит.
В первую ночь мы послали к ночлегу сторожа лазутчика. Вернувшись через какое-то время он доложил – дед храпит. Но спит ли он или так тяжело дышит, лежа головой вниз, оставалось вопросом. Но мы рискнули. Стояла первозданная тишина Листья на серебристых тополях чуть шевелились, издавая подобие шепота. В черном небе сверкали крупные звезды. Наша четверка, ступая на цыпочках, обогнула кухню, мы прошли дальше в верх по ручью, чтобы при переходе через него не выдать себя бульканьем воды или ненароком звякнувшим голышом, вышли на дорогу за ручьем и вернулись к запруде с арбузами. Встали молча. Ночная прохлада, ледяная вода ручья, робость ввели нас в оцепенение. Колька Белобородов прошептал, наконец:
- Ну! Кто!
Все стояли молча.
- Бздуны….
Резюмировал Колька, и осторожно спустился к арбузам.
Ближе к воде за Колькой спустился Вовка Филя, за ним я. На дороге остался Тимка Шумаков. И…вот он, первый арбуз – мокрый, холодный и как чугунная гиря, тяжелый. По цепочке арбуз переместился на пыльную дорогу. Со вторым, чуть поменьше размером, Колян вылез на дорогу сам. По тому же маршруту, только в обратном направлении мы двинулись на пригорок, переходящий в ровное плато, заросшее по краям диким терновником, боярышником, алычой.
Место для трапезы было выбрано еще днем. Остановились, отдышались. Надо было начинать пиршество. Но как получить вожделенную, сладкую мякоть? Ножа у нас с собой не было. Попытка разбить арбуз о колено оказалось невыполнимой . Приподняли арбуз и ударили о землю. Треснувший плод ломали, как придется на куски. Выедали мякоть, выбирая ее руками. Удовольствие получилось не таким, каким оно ожидалось. От пережитого волнения, ночной прохлады и холодного арбуза, мы что называется, окоченели. Все мы дрожали, цокали зубами и … хохотали, как можно приглушая голоса, сами над собой. Второй арбуз решено было спрятать тут же, забросав его ветками и сухой травой, с тем, что бы днем употребить его более цивилизовано.
Возвращались в палатку по одному, на цыпочках, чуть дыша. Забрались с головой под свои одеяла и затаились, как мыши.
Просыпалась вся наша четверка с трудом. Казалось, что многие догадывались о нашем ночном преступлении. Пропажа арбузов не обнаружилась. Припрятанный арбуз мы съели через день, во время тихого часа, и с применением перочинного ножа. Через три дня соблазн полакомиться арбузом вновь толкнул нашу четверку на грех.
Колька Белобородов, таскавший из воды арбузы в прошлый раз, лезть в ручей отказался. Решили вопрос методом жребия. Тимка зажимал в одном из кулаков крошечный камушек. Угадавший должен был стать главным исполнителем. Вторым на угадывание шел я. Камушек мне и достался. Делать нечего…надо. В запруду полез я предварительно сняв трусы и оставил их на берегу. Воровская фортуна не подвела и в этот раз.
Хотя, когда я подавал на берег второй арбуз, дед Курманай закашлялся, закряхтел, что-то забормотал, топчан под ним заскрипел. Выругавшись сквозь сон, он затих. Все эти секунды я замер с арбузом в руках, как изваяние. Всего меня от затылка до пят обожгло, будто сильным морозом.
В эту ночь мы арбузы не ели. Спрятали их в тех же кустах до лучших времен. Лучшие времена наступили в последующие два дня. Стоило дежурившему воспитателю отвлечься на две-три минуты, как мы тут же смывались под приподнятые полы палатки. Возвращались же после окончания дневного сна, вливаясь незаметно в скучающую по лагерю детскую ораву. На этом хищение арбузов закончилось. Как то, само собой, иссяк этот романтический запал.
С наступлением сумерек каждый вечер нам стали показывать кинофильмы.
Демонстрация велась одним аппаратом, после каждой бобины пленки аппарат выключался, в него вставлялась следующая часть фильма. Сеанс, таким образом, заканчивался поздно, и ни о каких арбузах не могло быть и речи.
За два дня до окончания нашего пребывания в лагере определили место проведения торжественной линейки заключительного пионерского костра.
Николай Федорович пошел посмотреть на дровяные запасы для костра и само осмотреть место. Обходя площадку, директор набрел на кучу арбузных корок, изрядно увядших, но являющиеся неоспоримой уликой неблаговидных деяний в вверенного ему контингента. Опытный педагог
недолго размышлял, обнаружив конспиративную трапезную. Он подозвал к себе одного из учеников и, назвал наши фамилии, велел позвать нас на площадку. Когда посланец возвестил нам о повелении директора, душонки наши почувствовали что-то неладное. Мы покорно явились. Николай Федорович молча, смотрел на нас, не задавая не единого вопроса. Этот продолжительный молчаливый взгляд был своеобразным тестом, определяющим нашу причастность к содеянному воровству. Потом, директор, молча, повел нас к злополучной кучке вялых арбузных корок. Там, так же молча, директор поглядывал то на корки, то на нас. Мы стояли перед педагогом, побледневшие, с потупленными взорами. Наконец, выдохнув, директор заговорил:
- Все ясно. Ваша работа. Вот, что я вам скажу ребята, в ваши годы бывали случаи, когда и я грешил этими делами – и по садам лазили, и куриные яйца крали из чужих курятников. Бывало, бывало…. Важно другое – очень важно понять во время всю гадость и подлость этого занятия – брать себе то, что тебе не принадлежит и … остановиться. Остановиться раз и навсегда. Иначе погубите свои жизни.
Говорил директор тихо, без какого-либо возбуждения и возмущения. Этот мудрый человек, педагог от Бога, прошедший страшную войну, награжденный многими наградами, не распекал нас, не читал нам нотации – он учил нас жизни. Мы по-прежнему стояли перед директором, не ожидавшие такого поворота событий и тем более того, что оно разрешиться таким образом.
Макаров помолчал еще минуту, снова вздохнул и сказал своим сипловатым голосом:
- Ребята, вы уже достаточно взрослые, ты вот Толя, если я не ошибаюсь, пойдешь в восьмой класс, так что должен понять мой вам совет. И еще-то, о чем мы с вами здесь беседовали знать кому-то необязательно. Договорились? Не слышу!
Мы в ответ промычали что-то еле слышно:
-Угу…Ага…Понятно.
Николай Федорович, с чуть приметной улыбкой на лице скомандовал:
- Шагом марш отсюда…. Вот стервецы …. Это ж надо – старого Курманая объегорили!
Мы пошли друг за другом, с начало медленно, словно ожидая еще вслед какого-то наказания, потом быстрее и наконец, пустились во всю прыть с пригорка к лагерю.
Дежурные расставляли на столе миски, кружки, ложки – предстоял ужин. После ужина было кино «семеро смелых». После сеанса наша четверка уединилась за палаткой, предстояло выяснить, каким образом директор узнал про наше преступление? Каждый из нас клятвенно заверял других, что про арбузы не говорил никому. Нашим умишкам было не под силу понять, что этому опытному человеку, педагогу и психологу, было проще простого «крутануть» виденное им в лагере на неделю назад, и вычислить из сумбурной лагерной жизни, что четверка пацанов о чем то, таинственно и уединенно от других шушукается, воровато оглядывается. Наткнувшись же на кучу арбузных корок в кустах, Макаров, без труда вычислил и кражу и ее участников. А молчаливая очная ставка лишь утвердила его предположения.
Через день было закрытие лагеря. К вечеру приехали многие родители, руководители комбината, незнакомые солидные, хорошо одетые дяденьки. Состоялась торжественная линейка со спуском флага. Приезжие гости говорили речи про заботу о детях, о их счастливой жизни и еще о чем-то, не очень понятном о каких-то пятилетках и новостройках в стране. Дальше – вкусный ужин. И наконец, все поднялись на верхнюю площадку, где возвышался огромный конус из хвороста и веток – заготовка для пионерского костра.
По сценарию, после поджигания конуса с пяти точек костра должен был состоятся концерт. Свежевыбритый, в белой сорочке и совершенно трезвый баянист, восстал на табурете, извлекая из инструмента максимально громко маршевые мелодии и при приближении отрядов к месту торжества. Следует команда поджечь костер. А дальше…произошел конфуз – дрова и хворост загорелись так быстро, а пламя было таким сильным и жарким, что всем пришлось спешно от него удалиться. Костер сгорел за считанные минуты, превратившись в кучу сверкающих во тьме углей и искр, поднимающихся в темное небо. Песни спели, а танцы, акробатические этюды, стихотворения пришлось отменить – во тьме никто и ничего бы не увидел.
Утром приехал за мной отец. Был он почему-то «не в духе». Его нахмуренный вид и молчание насторожили меня – вдруг отец как-то узнал о проделке своего непутевого сына? Нет же! Причина была не во мне. При подъезде к поселку батя все же спросил:
- Ну что, сынок, понравилось?
Я ответил утвердительно. Отец, улыбнувшись, потрепал меня по голове. Прошло много лет. Жизнь преподнесла массу событий, потрясений, горьких утрат, уроков, каждый из которых, так или иначе, учил чему-нибудь. Урок же, преподнесенный учителем Макаровым в конце августа 1949 года, стал для меня одним из главных жизненных принципов. Бог его знает, может быть, неукоснительно следуя этому принципу, я избежал на одну беду меньше.
Арбузы в пионерском лагере, пожалуй, были последним «добром», на которое я посягнул осознанно, в сговоре с другими.
Анатолий Сухенко