Ступая по перьям пушистого снега,
который едва только выпал к утру,
поручик глядел в серо-грязное небо,
дрожа, словно лист, на холодном ветру.
Рубаха и китель, набухшие кровью,
совсем околели, и рваным рубцом
смотрелся удар от приклада над бровью,
кошмар сотворив с побелевшим лицом.
"Ну всё, Благородие,- молвил усатый
здоровый мужик, в конвоирах что был-
Я, думаю, дальше идти нам не надо,
молись, если ты этих слов не забыл".
Достав из кисетов махорку, солдаты,
поодаль чуть встали, куря не спеша.
Поручик же, молча, смотрел вдаль куда-то,
из тела его вырывалась душа.
Она так кричала от горькой обиды
за то, что творилось в безбожной стране,
и плакало сердце от мрачного вида
запущенной жизни по чьей-то вине.
"Смотри-ка, стоит, и пощады не просит,
скажи-ка на милость, - гортанил усач-
погоны не зря видно царские носит,
не страшен ему ни сам чёрт, ни палач".
Один из солдат, потушив самокрутку,
поднял карабин в изготовку к плечу:
"А ну погоди, пообщаюсь минутку,
-усач пробубнил- Кое что знать хочу".
К поручику он подошёл и спокойно
спросил:"Неужели не страшно совсем?"
И слышал ответ:"Мне за Родину больно,
а смерть это что...... умереть дано всем.
Но вы не сейчас, лишь позднее поймёте
слова о которых я вам говорил,
когда к запустению жизни придёте,
ища покаяний средь наших могил.
И будет гореть, словно Ад, под ногами
у вас, за свершённое, эта земля,
за то, что топтали её сапогами,
и продали тысячной долей рубля".
Усач промолчал, отошёл недовольно,
и рявкнул солдатам: "Кончайте его".
И вздрогнула где-то пичуга невольно,
когда грянул залп в завершенье всего.
Завыл, словно пёс, ветер в небе свинцовом.
горячая кровь белый снег обожгла.
И шрамом, внизу горизонта, рубцовым,
заря панихидные свечи зажгла.
Позёмка поверх золотого погона
пыталась загладить рубиновый след,
а где-то печаль колокольного звона
рождала утопию будущих лет.