БОТКИНСКИЙ ЛИСТ
*терцины*
Не унижайте
Давних лет седины,
Не восхваляйте наш двадцатый век,
Познаний наших некие глубины.
Безумной жизни сумасшедший бег
Достиг уже такого ускоренья,
Что дрогнет и не робкий человек.
В моторах реактивного горенья
Металл всё жаростойче и прочней,
А наша плоть не знает измененья.
Мы понавыкли обращаться с ней
Как с тихою послушницей прогресса,
В надеждах, что становимся умней.
Мы знаем все склерозы и все стрессы,
Всё, вхожее в больничные листы,
Но на весах Судьбы в том мало веса.
Взрывая Жизни новые пласты,
В своём усердье становясь всё рьяней,
Мы рушим за собою все мосты,
Всё новые выграниваем грани,
В усталом Сердце ощутив изъян,
Идём потом за новым к обезьяне,
К той самой, выросшей среди лиан,
Однако, если наше истощится,
Не выручит нас сердце обезьян.
Мне тяжело от мысли отрешиться,
Что человечество, щенком кружа,
Поймать себя за хвост всё время тщится.
О, горе вышедшим из виража
С остатком перегрузки неизбежной,
Когда болеют тело и Душа.
Жизнь — центрифуга силой центробежной
Их отбивает в сторону больниц,
Ко грани дня и темноты кромешной.
Я очутился среди этих лиц,
Смешав свое несчастие с их бредом,
Свою Любовь с презреньем без границ.
Мог вспомнить лишь первопричину бедам,
А дальше плёнка памяти моей
Была засвечена недобрым светом.
В развалинах Любви и смутных дней
Лежал чужой среди себя в утрате
В себе самом былых поводырей.
— Вы всё же кто?..
— Не помню...
— Вспоминайте!.. —
Врач тут же предписал лекарств набор.
— Вот вам пока таблетки — принимайте!
Так, говоря науке не в укор,
Пустили в ход ту самую науку,
Что прикрывает времени позор,
Что нынче веку ставится в заслугу.
Во славу века славного и я
Стал возвращаться к памятному кругу.
Всё воскрешалось с Детства и коня,
С того, как ухватил его за гриву,
Чтоб доскакать до нынешнего дня.
Скакал сквозь годы и давался диву,
Как дерзости положенный предел
Легко сдавался моему порыву.
Но всё же снова с болью я влетел,
С тоской о Ней в свой Боткинский отстойник
Ущербных душ и конвульсивных тел.
Ещё вчера капризный гипертоник,
Под простыней в углу на этот раз
Лежал во всём смирившийся покойник.
Не выручил прогресс, и век не спас.
Казалось бы, чего уж было легче
Спасти его, а человек погас.
Врач старые завёл со мною речи:
— Так всё же кто вы?
— Знаю, я — поэт.
И дегустатор болей человечьих.
Я пробую беду на вкус и цвет,
Во мне чужих невзгод такая наметь,
Что песнями восходит жизни бред.
Как хорошо, что возвратилась память!
Достойней с нею, уходя во тьму,
Себя и в рамку траурную врамить.
Не плачьте, люди! Я печаль сниму
Со всех, кто проводить придёт в печали
В Дом, где меня встречали по уму.
Большого зала не хочу и вмале,
А Малый мал мне для прощальных слов,
Пусть поместят меня в Дубовом зале.
Где в отдыхе Души, под шум пиров,
Под лёгкий смех поклонниц беззаботных
Я пережил пять-шесть директоров
И переспорил гениев залётных,
Помимо рифм не знавших прочих мук,
Ни собственных страданий, ни народных.
Когда вокруг меня замкнётся круг,
В котором лягу навзничь, не бушуя,
Ты будешь ли средь плачущих подруг?
Проводишь ли? Пообещай!.. Прошу я,
Оставь при жизни маленькую боль,
Иначе унесу с собой большую.
Заранее взойди на антресоль,
Как добрый ангел, посланный из рая
Сыграть ещё одну земную роль.
О Милая, играй!.. В Любовь играя,
Притворно омрачись и огорчись,
Помешкай, как бы слёзы утирая.
Потом по лестнице крутой спустись,
Печально опираясь на перила,
Войди в мой круг и надо мной склонись.
Пусть думают, что ты меня любила!
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ
1978