Посвящаю жертвам хлорной атаки в городе Горьком*
Какие, блин, собаки, открыли эти баки?!
Оттуда хлор попёр, в молочных фраках хлор.
Тут мы с парнишкой Юркой метнулись переулком.
Но всюду мрази-фраки – особы, а не бяки,
шагали, как хотели: по сплюснутым метелям,
по новогодней ёлке, где прыгали ребёнки.
Они ступали мягко, как будто враскоряку,
и превращались будто в задумчивого Будду,
но вовсе не в Мороза, что выжимает слёзы.
А девушки и парни – как будто из пекарни –
горячие, смешные, пока что не больные, –
навстречу этим фракам под голосистым флагом…
неслись, бросались снегом… перед большим побегом.
Клубы же разрастались и вширь, и вглубь, и вкось
и нежно прикасались и размягчали кость.
Подламывались кости у тех, кто внутрь заплыл.
И мнилось: на погосте мы и слышен визг кобыл.
И прочь бежали люди от белых столбунов.
И падали на груды налепленных слонов.
И ворот разрывая, храпели в смертный час.
Был жутким путь до рая сквозь содоморский газ.
Какие, блин, собаки, раскрыли эти баки?!
Мы с Юриком согнулись напо-напо-полам.
Скакали к нам вдоль улиц ряды безглазых дам.
И радуги светились, на ёлке ли, в глазах.
И мы, смертельно силясь, рвались на всех газах
от этого безумья, от немотных атак.
И кровь густую сплюнула я.
И Юрик всхрипнул: «Ах…».
Вокруг бежали наши, вопя в бемоль-диез,
всё посылая на хрен в далёкий чёртов лес.
Забитые трамвайчики, трещащие авто…
Сидели в них не зайчики. Сидели в них – никто.
В мозгах всё перемешано. И лишь: вдохнуть-вдохнуть!!!
Головушки повешены на-грудь-на-грудь-на-грудь.
Мы ринулись сквозь сонмище в нагорье над Окой.
Внизу остались, кто ещё не знал про Беспокой.
Но кучами валялися все, кто глотнул тот дух.
И пробивало палицей большой и малый круг.
И сердце вместе с лёгкими. И горло, и кишки.
И клокотало месиво. И слышалось: «Чушки!».
И в полночь магазины открылись. Молоко,
не жирно и не жилясь, в больницы потекло.
Но каждому досталось хотя бы по чуть-чуть.
Навек той ночи жалость снежинкой въелась в грудь.
Автобусы и скорые в ту ночь с ума сошли.
А брошены которые… те на полу слегли.
А щели позатыкали намоченным тряпьём.
Со всяким страхом свыклись мы под всяческим огнём.
Какие же собаки взломали эти баки?..
Но всё не так погано, как думается, друг.
И утром раным-рано вдруг разомкнулся круг
чудовищ этих белых, пухлявых чуд и юд,
что разрывали плевры, вставляя в раны уд.
Но в сереньких больницах, что храмами стоят,
синеют в спазмах лица, в них бродит белый яд.
Попались, не умея бежать во весь опор…
И вот тела бледнеют, и слышен хрипов хор
детишек очумелых и хилых стариков.
Над ними люди в белом меж белых потолков.
Какие же собаки разъяли эти баки?..
Мы с Юриком над адом. Мы в тёплом рае. Нам
ни прятаться не надо, ни доверяться снам.
Друг друга мы ласкаем. Он вытащил меня.
И я над облаками. В честь этого вот дня.
А Юрик надышался, когда искал пути.
И трепетная жалость живёт в моей груди,
где лёгкие что гжели… /тяжёлые теперь/.
И юрикова Женя мне открывает дверь,
когда вхожу на траур, вношу слова любви
по дружбе и по праву.
Ревнуешь – не зови.
Какие, блин, собаки, разверзли эти баки?!
До этих пор всё слушаю, сквозь множество годин,
как глушится подушками проклятый белый дым,
и жалобы возносятся над городом моим,
и жгутся переносицы слезами, что храним.
Всё меньше остаётся хранителей беды.
Мы рады небу, солнцу и что полно еды.
Что молоко доступно, и воздух – ничего…
Но трупно, трупно, трупно!!! И страшно – в Рождество…
Какие же собаки взорвали эти баки?!!
Кричать мы не умели. Смолчали, как ягня.
При кукурузной эре случилась та фигня.
Это случилось в городе Горьком (ныне Нижнем Новгороде) под самое Православное Рождество в 1965 году. На водозаборе в разгар ночного новогоднего массового гуляния раскрылись баки с хлором. И хлорные облака заполонили район.
В Интернете ничего не удалось найти об этой катастрофе.
Юрик и Женя - реальные личности.