Сапоги
Весной 1943года у меня пропали сапоги….
По тем временам – это большая беда. Да и сапоги эти были непростые. История их такова. Еще осенью, когда я стал школьником, мать моя, Мария Денисовна, поняла: в стареньких, заношенных сопожонках мне зиму не проходить.
Перебирая обувь, мать определила, что голенищ и от старых отцовских сапог могут послужить кожсырьем для пошива мне какой-то обуви.
Хмурым ноябрьским вечером, уложив в сумку эти старые сапоги, мы отправились с матерью на соседнюю улицу к знакомой тете Нюре.
У тети Нюры жили эвакуированные откуда-то из Белоруссии постояльцы. Лысый старик их семьи занимался сапожным ремеслом.
Изъяснялся этот дед на таком, малопонятном диалекте, что его можно быть принять и за поляка, мадьяра или гуцула. Языкового барьера, слава Богу, не возникло. Старик принял старые сапоги. Сошлись на том, что за пошив мне сапог будет оплата… кукурузой или кукурузной мукой.
Пока велись переговоры, я с любопытством осматривал мастерскую, в которой дед занимался своим трудом. Это была крохотная комнатушка с одним окном. А на стене, при помощи изогнутой проволоки, крепилась керосиновая лампа. Дед сидел на небольшом табурете, за таким же невысоким столом. Мне почему-то подумалось, что он никогда не встанет со своего места. По стенам висели полки сплошь забитые деревянными колодками, лоскутами кожи, разного размера баночками и прочими принадлежностями его производства.
Помещение это видимо никогда не проветривалось. Здесь стоял стойкий и терпкий запах кожи, клея, керосина. Старик, освободив угол своего столика, попросил меня поставить на это место правую ступню. Мерным шнурком с множеством узелков, старик замерил параметры моей ноги, записал какие-то закорючки на клочке бумаги, а клочок наткнул на гвоздь, на котором уже покоились подобные клочки. Подняв очки на лоб, старик сказал еще несколько фраз моей матери. Мать в ответ лишь кивала головой, видимо соглашаясь с мастером. Меня удивляло- как мать понимает, о чем ей говорят? На этом сделка завершилась.
Мы попрощались с дедом и отправились домой.
К моему удивлению мать уже через три дня послала меня к сапожнику. Удивление стало еще большим, когда я увидел в каморке готовые сапоги.
По началу, я не поверил, что это предназначается для меня. Но старик попросил меня примерить именно эти сапоги. Ногам моим в них было свободно и уютно. И выглядели они очень даже солидно. Передки сапог были из черной поблескивающей кожи, голенища пропитаны каким-то составом, не имели ничего общего со старыми отцовскими сапогами, подошвы были из плотной кожи и прибиты блестящими медными гвоздиками, а на каблуках, ко всему поблескивали металлические подковки. Дед поправил очки, поприжимал сапоги в различных местах к моим ногам, велел разуться и передать матери, чтобы она пришла за ними завтра вечером. Я был в недоумении…. Почему завтра? Почему вечером?
Мать на мои сообщения слегка улыбнулась и заверила, что так надо. На следующий день утром мать отправилась в ближайший кишлак, чтобы забрать на мельнице кукурузную муку.
Перед вечером того же дня, взвалив на плечо аклунок кукурузной муки, матушка отправилась к сапожнику. Не прошло и часа - сапоги были дома. Радости моей не было предела. Я тут же дел их. Сначала на босу ногу, потом с шерстяными носками. И ходил, и ходил по комнате из угла в угол, все еще не веря тому, что уже завтра я отправлюсь в школу в новых сапогах.
Я ушел в школу раньше обычного времени, обходил лужи, чтобы не испачкать ненароком обновку. А еще мне казалось, что все встречные разглядывают мои сапоги и восхищаются ими. Одноклассники же на самом деле восхищались сапогами, и, конечно, завидовали мне. Вот какие это были сапоги.
2
Между тем, зима прошла быстро. И не удивительно – в Узбекистане зима заканчивается еще до окончания февраля. В середине марта зацвели деревья персика и абрикоса, степь покрылась молодой нежно-зеленой травой. Чуть позже появились первые тюльпаны.
Начало весны обычно связывают с прилетом аистов. Вот и в эту весну они появились как-то неожиданно - еще вчера вечером их не было, а сегодня утром они уже гордо восседали в своих гнездах. За глиняным забором, в соседнем дворе, на поломанном пирамидальном тополе постоянно гнездилась пара этих птиц. Утром из двора раздавались радостные детские голоса:
«Бахор! Бахор! Ляйлаклар кельды! » Это означало:
«Весна! Весна! Аисты прилетели!»
С момента прилета аистов никто уже не сомневался, что грядет настоящее тепло, которое придет безвозвратно. Весной по воскресеньям, когда в школе не было занятий, мне с небольшой компанией сверстников поручалась одна очень почетная и очень романтичная работа.
Мать выпускала из хлева застоявшихся за зиму корову и двух овец и мы, юные пастухи, вооруженные самодельными, небольшими кнутами , выгоняли собранное по соседним дворам немногочисленное стадо на окраину поселка. За последними дворами протекал Теплый арык в предгорьях Чатского хребта, он в редкие холодные зимы не замерзал. Довольно широкая пойма этой речушки зарастала буйной болотной растительностью: камышом, рогозом, осокой – все это опутывалось многочисленными видами вьюнов. Пойма Теплого арыка и была местом выпаса наших парнокопытных.
возвышался небольшой пригорок - место нашего базирования. Еще дальше за пригорком были огороды. Ранней весной до начала сельхозработ, и эти огороды с высохшими стеблями кукурузы, подсолнуха и другого сухостоя также привлекали внимание отощавших за зиму животных. Пригнав на выпас стадо, наша компания бросала в кучу котомки с провиантом и незамедлительно предавалась многочисленным играм и забавам.
Не выпуская из поля зрения животных, с небольшим перерывом на еду, до самого вечера мы играли в чижа, догонялки, прятки, чехарду-езду, ножички, бегали на перегонки…. Так незаметно проходил день. Когда солнце опускалось к горизонту, мы сгоняли скотину в кучу и возвращались в поселок. Мы шли переполненные гордостью за причастность к «взрослым» делам, и эту самую взрослость проявляли попытками по - пастушьи щелкать своими кнутиками. Это получалось, надо признаться, у нас очень слабенько. Дома меня встречала улыбающаяся мать, называла мужичком и настоящим помощником и добавляла: »И что бы я без тебя делала!?» Потом был ужин и крепкий сон, как только голова касалась подушки.
3.
Ничего не предвещало беды и в то злополучное воскресенье. Стало еще теплее. Пригорок наш покрылся плотным травяным ковром, появились нежные листочки на тутовых деревьях, стоящих в два ряда вдоль дороги, идущей к совхозу и дальше, к железнодорожной станции. Свои котомки со снедью мы сложили в этот раз под большим тутовым деревом. Из его веток вырезали палочки для игры в чижа и помчались к пригорку играть.
Еще одна подробность, влияющая на ход дальнейших событий, необходима в моем рассказе. Дело в том, что каждой весной, когда земля прогревалась основательно, родители разрешали нам, детворе, ходить без обуви. Момента этого мы ждали с нетерпением. Это было словно обретением второй свободы. Как было здорово бежать по теплой шероховатой земле, ощущать ступнями ее доброту, целительную силу, с легкостью взбираться на деревья, хотя и получали мы при этом ссадины, уколы от колючек, трещины от частого бултыхания в воде.
На воскресных, свободных от родительского пригляда, пастбищах это самое босохождение начиналось значительно раньше. Ближе к обеду, когда солнце делало землю довольно теплой, мы дружно разувались и носились босиком до самого вечера. В отличие от других ребят, разувшихся на пригорке, где проходили чижиковые баталии, я снял свои сапоги под деревом, рядом с котомками со снедью.
Тутовые деревья росли вдоль дороги, представляющей собой довольно передовые, по тем временам сооружения – булыжную мостовую. Передвигаться по такому шоссе на колесном гужевом транспорте было испытание не из легких. Телегу или узбекскую арбу трясло на булыжнике несусветно.
Узбекские крестьяне, владельцы, как правило, небольших двухколесных тележек на одной «ишачьей тяге», предпочитал ездить не по булыжнику, а рядом по широкой двухколейной тропе, образовавшейся за многие годы. По тропе расположенной с другой стороны тех самых рядов тутовых деревьев.
Возвращавшиеся с базара крестьяне не преминули возможностью воспользоваться неожиданной находкой – моими сапогами. Владелец сапог в то время самозабвенно сражался в чижа на пригорке. Котомки с едой на пригорок принес кто-то из моих друзей. Мы с аппетитом употребили все, что имелось в нашем меню: кукурузные лепешки, вареную картошку, зеленые перья лука, кто-то выложил кусочек сала, сушеные яблоки. Запили все это молоком из бутылки. Время шло, скотина паслась, а мы продолжали играть…
Когда солнышко склонилось к вершинам тополей, наступило время собирать животных и возвращаться в поселок. Только тогда я вспомнил о своих сапогах. Стремглав бросился к заветному тутовнику – месту, где разулся. И… ужас! Сапог там не было. Старенькая телогрейка лежала на месте, сапог не было…
Первое предположение-это не то дерево. Началась лихорадочная беготня от одного дерева к другому. Осмотрены все деревья на сотню метров- сапог нет.
Ребята согнали скотину в одно стадо и терпеливо ожидали меня. Я же в шоковом состоянии продолжал метаться по поляне. Дружки мои, молча, выждав еще какое-то время, заявили: «Толька, ты как хочешь, а мы своих погоним домой». Я, не утратив до конца надежду на чудо, попросил ребят отогнать мою корову и овец домой, и рассказать матери о причине моей задержки. Ребята двинулись к поселку, а я еще какое-то время, всхлипывая, бегал от дерева к дереву.
На поселок медленно, но неумолимо опускались сумерки. Мои босые ноги мерзли, но я на это не обращал внимание. Главным было то, как я поведаю матери о своей пропаже.
4.
Матушка моя была женщина невероятно работоспособной. Сказывалось ее крестьянское происхождение. Она никогда не теряла самообладания, даже в самых трудных жизненных ситуациях. Она была сдержанной, немногословной. Да, много еще хорошего я мог бы рассказать о своей матери.
К ее недостаткам я бы отнес строгость, в которой она держала нас с сестрой. Любые ее поручения должны были выполняться неукоснительно. Иначе…
В результате этого «Иначе» мое малофункциональное место, что находиться ниже поясницы, нередко испытывало острые болевые ощущения от старого отцовского ремня, а еще хуже - от хворостины. Так что, и это сторона вопроса беспокоила меня, как справедливая кара за потерю сапог.
Меж тем, я, потрясенный своим горем, опустошенный, ничего не ощущавший и ничего не воспринимавший, брел домой. Улица была пустынной. Неожиданно я увидел мать, идущую мне на встречу. Я остановился в пяти шагах от нее, пораженный каким-то подобием паралича- ноги не слушались меня.
Мать шла как-то странно, прижав руки к подбородку. Я продолжал, молча, стоять, словно прикованный к этому месту. Страх возмездия за свой непоправимый грех неожиданно исчез, наступило облегчение от встречи с родным человеком. Я заплакал, но не так как случилось со мной однажды, не заревел с причитаниями, а тихо заскулил, словно побитый щенок. Слезы и сумерки мешали различать мать.
Она также подошла ко мне, обняла меня, прижимая мою остриженную голову к своей груди. Я вдохнул ее неповторимый, родной запах и зарыдал, теперь уже по-настоящему.
Мать, продолжая молчать, поглаживала мою голову. Спустя, может минуту, мать тихо проговорила: «Не плачь, сынок… Шут с ними, с сапогами. Скоро лето. А за лето мы тебе еще что-нибудь справим». После этих слов она как-то мягко, аккуратно отстранила мою голову от себя, вытерла концом косынки слезы на моем лице и уже совсем спокойно сказала: «Пошли домой, сынок…. И корова еще не доена».
Мать взяла меня за руку своей теплой рукой, и мы в сумерках пошли по безлюдной улице.
5.
В этот вечер о происшедшем мама не расспрашивала. На плите грелся ужин и большая кастрюля воды. Мать умыла меня теплой водой, помыла в тазу мне ноги, вытерла их насухо, надела шерстяные носки.
Мы почти не разговаривали, поужинали и тут же начали укладываться спать. Спал я обычно на небольшой кровати, стоявшей в торце другой, большой, на которой мать спала с сестренкой, Любой.
В этот вечер, моя маленькая сестренка, неожиданно предложила мне поменяться местами. Спал я в эту ночь рядом с матерью. Пережитое за день не прошло бесследно, так как среди ночи мать неоднократно успокаивала меня, поглаживая мою голову, и тихо-тихо говорила: «Спи, сынок, спи, детка».
На следующий день я отправился в школу в старых женских тапочках, в носки которых набили ваты. Чтобы тапочки не спадали с ног, их закрепили бечевками, пришитыми за задники и обмотанными вокруг ног в районе щиколоток. Такой, далеко не престижный вид обуви я перенес без каких-либо протестов, понимая это, как единственный выход из ситуации. Благо стремительно приближалось лето, и потребность в обуви отпала сама собой.
Наступил тот самый благодатный босоногий сезон.
Что появилось в моем гардеробе к следующему школьному году, я признаюсь, не запомнил, потому что равноценной тем сапогам обуви у меня не было никогда.
6.
Окончилась война. Вернулся домой отец. Он был такой большой красивый и чуточку неузнаваемый в военной форме. На его плечах были погоны черного цвета с золотой лычкой и эмблемой танка. На груди сверкали многочисленные награды. Наша радость не поддавалась описанию. Помню, что отец привез нам разных гостинцев. Мы же с сестрой весь вечер держали в руках эти иностранные конфеты и неотрывно смотрели и смотрели на нашего папочку. Мать же в свою очередь, наблюдая за нами, утирая слезы радости, сокрушалась: «Господи! Ну что за дети! Ешьте! Такая вкуснятина! Вы же, почитай за всю войну и куска рафинада не съели».
домой, моему родителю необходимо было явиться в военкомат. Отец облачился во все военное, начистил награды специальной пастой так, что они заблестели ярко-ярко. Начистил до блеска сапоги… . Вот это были сапоги – высокие, крепкие, с какими-то подковками, издающими при ходьбе характерный металлический звук. Военкомат и моя школа находились в одной стороне. Мы с отцом пошли вместе. Каким же я был счастливым человеком, когда шагал рядом с ним, держась за его большую крепкую мозолистую руку. По дороге встречные люди смотрели на нас, многие останавливались и улыбались.
Один пожилой узбек, знакомый еще с довоенной поры, приобнял отца, и долго тряс его за руку, приговаривая: «О, Маатвей-ока, худай берды, худай берды! Хош келебсиз?» ( О, слава Богу, слава Богу! Добро пожаловать! ) От всего этого меня захватывало чувство гордости, радости и счастья. Но все же, где-то в глубине моей детской души, таилось некое чувство сожаления, что я не обут в такие же, сапоги, как у отца. Невольно вспомнились те самые, пропавшие, весной 1943 года. Спустя какое-то время, за ужином, мы рассказали отцу печальную историю о пропаже моих сапог. Выслушав наш рассказ, отец поначалу даже развеселился, потом, помолчав какое-то время, обнял меня маленького щуплого своими огромными руками, прижал к себе и тихо сказал: «Слава Богу, дети, что я теперь с вами. А тебе, сынок, я еще тысячу сапог куплю, каких только ты захочешь». Сапог, действительно, мне износить довелось немало.
В ноябре 1955 года старшина сверхсрочной службы по фамилии Муковоз, выдал мне, курсанту школы военных авиамехаников, новые кирзовые сапоги с двумя парами портянок. Через год уже бортмеханик самолета ИЛ-14, автор этих строк, нашивал унты, в которых и в которых и в сорокапятиградусные морозы ногам было тепло, как у печки. В краях сибирских были ношены и валенки. Горным мастером угольной шахты в Кузбассе нещадно изнашивались бесчисленные пары резиновых спецовочных сапог с укороченными голенищами, презрительно именуемые »Чуни», были в этом ряду престижные чесанки - фетровые сапоги, отделанные понизу чистым хромом, на кожаной скрипучей подошве. Носил и яловые офицерские сапоги из кожи в два слоя, которым казалось, не будет износа.
Сапоги, сапоги … . Много их было у меня за прошедшие годы. Но дороже сапог, сделанных скрюченными, но золотыми руками эвакуированного лысого старика у меня никогда не было.
Анатолий Сухенко