Игорь Иртеньев: превращения миров в шляпе фокусника
Предисловие
Мне давно уже интересно разбирать стихи. Особенно когда текст нравится и есть предчувствие хоть какой-то его подвластности анатомирующему скальпелю. Недавно познакомился с тем, как это делается на самом Олимпе. Восхищен работами Ю.Лотмана! Языковое чутье и наблюдательность маэстро, его умение складывать убедительные конструкции из осколков – поразительны. В целом же – ощущение и приобретения, и утраты. Приобретение – от понимания того, как это можно делать. Утрата – от того, что в слепящем блеске образца вряд ли уже разглядишь что-то свое. Ну, и еще раз убедился, что вывести из анализа текста силу его воздействия на читателя – мечта несбыточная, будь ты хоть сам Лотман.
Приведенное ниже упражнение выполнено с целью закрепиться на обретенных рубежах. С какой целью опубликовано – вообще с наскоку не сформулируешь. Ну, милости прошу, кому интересно. Разбор стихотворения Игоря Иртеньева выполнен здесь только в одном из возможных разрезов: речь пойдет о пространстве, котором размещаются персонажи, события, сюжеты. Все остальное – пока по возможности за скобками. А посему – не взыщите за звериную серьезность при разборе откровенного стёба!
Кончался век, XX век,
Мело, мело во все пределы,
Что характерно, падал снег,
Причем, что интересно, белый.
Среди заснеженных равнин,
Как клякса на листке тетради,
Чернел какой-то гражданин,
Включенный в текст лишь рифмы ради.
Он был беспомощен и мал
На фоне мощного пейзажа,
Как он на фон его попал,
Я сам не представляю даже.
Простой советский имярек,
Каких в стране у нас немало.
Увы, забвению обрек
Мой мозг его инициалы.
Лишенный плоти аноним,
Больной фантазии причуда,
Диктатом авторским гоним,
Брел в никуда из ниоткуда.
Вот так и мы — бредем, бредем,
А после — раз! — и умираем,
Ловя бесстрастный окоем
Сознанья гаснущего краем.
И тот, кто вознесен над всеми,
И отмеряет наше время,
На этом месте ставит крест
И за другой садится текст.
1989
Текст будет разобран как каскад трюков, проделываемых поэтом - укротителем пространств и миров.
Анализ
В первых двух строках масштаб задается исторический (счет идет на века!) и планетарный (а что же еще соразмерно концу века и объемлет «все пределы»?). С точки зрения оперирования пространством, в 5-й строке (и продолжающей ее 7-й) – происходит сжатие, локализация исходного объема до вполне конкретной территории («среди заснеженных равнин»). Тревожный образ конца ХХ века должен быть теперь раскрыт через деталь, через составляющий его атом, через конкретный сюжет (в капле отражается океан!). Зачем понадобилось сравнение равнины с пространством листа бумаги и кляксой (6-я строка)? Подчеркнуть и освежить зрительно черноту фигурки человека на этой равнине? Или указать на ее неаккуратность? 8-я строка, вроде бы, дает ответ: чтобы оттенить неуместность, малую оправданность нахождения персонажа в это время в этом месте (уж что может быть неуместнее кляксы!). Но изюминка 8-й строки - не в том, чтобы показать неуместность и птичьи права «какого-то гражданина». В ней, - отдаем мы себе в этом отчет или нет, - автор огорошивает читателя первой своей «очевидной невероятностью».
Трюк состоит в том, что «гражданин» мгновенно переброшен из окружающего его физического мира «заснеженных равнин» во внутренний мир сочинителя стихов, в «творческую лабораторию» поэта СНОСКА1. И статус персонажа тоже поменялся: это уже не реальный человек из плоти и крови, а населяющая чье-то сознание выдумка, фантазия. Здесь, однако, чудеса не кончаются: уж если герой угодил «в горнило, где делаются стихи», ему придется стать не только фантазией, но и словом. Поэтому одновременно – происходит еще одно головокружительное превращение: гражданин становится словом «гражданин», которое имеет определенное звучание, рифмуется или не рифмуется с другими словами, существует в пространстве звучащего или написанного текста, в пространстве рифмованной речи. После 8-й строки по-другому начинает играть и образ кляксы на листе тетради, и вся гроздь висящих на «гражданине» метафор. К уже нанизанным смыслам (чернота, неуместность) – добавляется тема «недоработки» сочинителя, фиксирующего на листе плоды своего творческого воображения. В «гражданине» - никакого смысла кроме звука, заполняющего место для рифмы. Он – ошибка, творческая неудача!
Так, в одном четверостишии, – сходятся и завязываются в узел четыре пространства, населенных разными по своей природе сущностями:
1. Равнина – человеческая фигура
2. Тетрадный лист – клякса
3. Вымышленный мир – неудавшийся воображаемый персонаж
4. Рифмованная речь – звучащее слово
И проделано все это с такой непринужденностью, что воспринимается читателем как единое целое. С легким привкусом чуда, но без протеста, без ощущения явных смысловых швов и разрывов. За счет чего? Можно было бы попытаться провести попарное сопоставление этих пространств, описать все их связи и уподобления. Показать, насколько туго разноплановые миры затянуты в узел. Равнина и тетрадный лист связаны, скажем, отношением зрительного подобия, равнина и авторский вымысел – отношением реальности и образа этой реальности. Но вот для того, чтобы описать отношения между речью, вымыслом и равниной – мы уже не сможем обойтись представлениями обыденного языка и вынуждены прибегнуть к терминам из теории знака. Поэтому, засомневавшись в успехе предприятия, дальнейший разбор четверостишия прекращаю.
Смысл 9 и 10 строк, за счет всего предшествующего построения, обретает многозначный объем, поскольку проецируется одновременно во все сцепленные между собой пространства. Это и снежная равнина. И стихотворение, существующее в сознании как смысл и замысел. И стихотворение как текст на листе бумаги. И мир конца XX века. И в каждой такой проекции «фон» выявляет свои оттенки «слабости и беспомощности» персонажа. 11 и 12 строки меняют всю оптику и «наводят на резкость» расплывшийся смысл. Становится ясно, что речь идет о творчестве авторского «я», которое в какой-то момент заигралось, перестало над собой контроль и создало нечто непредвиденное и неожиданное для себя самого. В строках 13 и 14 – снова срабатывает «переключатель миров», и мы видим реального персонажа в реальном физическом пространстве. При этом здесь же присутствует и автор (15 и 16), воспринимаемый «на одной плоскости» с героем произведения (автор «забыл, как звали «гражданина»). Здесь Иртеньев демонстрирует второй пространственный трюк: вовлечение «тела автора» в выдуманный этим автором мир СНОСКА2. В 17 и 18 – «гражданин» снова превращается в недоделанную придумку поэта, а их «реальные» отношения из предыдущего четверостишия переносятся на отношения автора и персонажа («не помню» превращается в «я не наделил его индивидуальностью и смысловым весом», он «бесплотен и анонимен»). Заметим, что все эти переключения и смысловые перефокусировки в 3-5 четверостишиях – возможны благодаря тому, что во втором четверостишии создан инструмент, на котором можно все это «сыграть» - тот самый «узел многих миров».
19 и 20 – снова трюк! Два разнородных, несопоставимых, непересекающихся мира теперь слиты в единое пространство! Оказывается автор, обитатель физического мира, может напрямую воздействовать на персонажа своего воображения и творчества, навязывая ему свою волю, те или иные поступки! СНОСКА3. Автор и герой, оставаясь автором и героем, сосуществуют и взаимодействуют в одном пространстве! Это трудно представить себе буквально, но «метафорически», «иносказательно» - все выглядит достаточно правдоподобно. А будучи многократно повторенной, ставшая привычной – такая конструкция вполне может задать схему нового мироустройства, в котором автор и персонаж «рядоположны».
Последние 8 строк – завершающий аккорд фокусника. Тот, созданный в конце 5-го четверостишия, «мир, к населению которого принадлежат и автор и персонажи», – начинает рассматриваться как аналогия общезначимого мира, в котором живут все люди. Как ключ к пониманию мироустройства. Люди – персонажи, управляемые авторской волей Бога; все их жизненные метания и перипетии – суть навязанные им Его творческие метания. Для человека, сформированного в советское время, воспитанного на материализме и атеизме, - оправдать и объяснить возможность присутствия высших сил, найти для себя и других убедительные аналогии – задача совсем нетривиальная. И решена она здесь достаточно эффектно.
Выше речь шла о превращениях пространств. О том, из каких пространств и миров говорит с нами автор. Но что он говорит? Смысл последнего четверостишия - предельно сконцентрирован и предельно трагичен. Бог есть. Бог несовершенен. Он не создает гармонию «враз и набело», а, подобно смертному, лишь ищет ее. Не для каждого персонажа у него есть достойный и до конца осмысленный план. Отсюда - случайность людей и их судеб в этом мире. Случайность и несовершенство Господних черновиков. Череда творческих неудач, каждая из которых рано или поздно зачеркивается могильным крестом. Чтобы автор начал заново и попытался сочинить что-то более достойное.
Внимательно прочитав стихотворение до конца, ясно ощущаешь: с самой первой строки оно подводило к этому неожиданному финалу. Поэтому дальше, вооружившись «посланием» последнего четверостишия как с компасом, хорошо было бы еще раз пройтись по тексту. Но уже не с анализом того, как ведет себя пространство, а удерживаясь на смысловом наполнении заданных автором миров. И с вопросом «а как финал стихотворения подготавливается всем предшествующим движением смысла?». Но это дальше...
******************
СНОСКА1. Трюк изобретен не Иртеньевым. «Включенный в текст лишь рифмы ради» - ведет свое происхождение, как минимум, от пушкинского «Читатель ждет уж рифмы «розы», где, быть может, впервые предметом повествования становится и сам текст повествования, и развертывающаяся вокруг этого текста игра между автором и читателем. В своих стихах Иртеньев использует этот прием не единожды, но каждый раз – неожиданно и эффектно
СНОСКА2. Вспомним, опять же, эпизод встречи Евгения с автором в «Евгении Онегине»
СНОСКА3. Сходную конструкцию отношений автора и его героев можно найти у Михаила Светлова