Милый мой, поэт мой самый нежный,
Буйный скандалист с реки Оки,
Помнишь, как жалел ты свою свежесть,
Променяв в Москве на кабаки?
Для стихов ты бросил жизнь на плаху,
Всенародного признания достиг.
Я ж, любитель, дал со славой маху,
По словам тёть Симы, не велик.
Ну и что, беда ли в том большая?
Жизнь идёт, и девушки влекут.
Улыбнись, сомненья разрешая,
И слова хорошие придут.
Сядем рядом, лет отбросив дымку,
Возбудясь и чуточку грустя.
Пусть ругают, разопьём бутылку,
Огурцом тёть Симиным хрустя.
Тленны, как ни странно мы, Серёга.
Чёрт возьми! Пожитки собирать
Бренные... и мне пора в дорогу.
Нет жены и некому стирать.
Наливай! Потерпит моя язва.
Расскажу про жизнь свою, чего ж.
Про деревни бедные, и сразу
Ты за голенище сунешь нож.
Заскрипишь зубами: “Хрен им в дышло!
Заколю начальство наповал.
Голозадыми живут в колхозах тыщи.
Прон Оглоблин зря что ль воевал?”
Но “наивный”, “ситцевый” Есенин,
Ведь прошло с тех пор полсотни лет;
В “развитой” теперешней Расее
Бунтовать давно охоты нет.
И крестьян теперь не так уж много.
Ты ещё в тринадцатом сбежал.
Но нигде, ни при какой погоде
“Капитал” трёхтомный не читал.
Я читал, да толку что ли много...
Как и ты, мотаюсь по углам.
Дама пик мне, дальняя дорога.
Жил в Москве, да не прижился там.
Эх, Сергей, поэт ты мой осенний,
Не успел ты песнь свою допеть.
В жизни не совсем благословенной
Привелось до срока умереть.
Говорят: “Чекисты, знать, убили”.
Говорят: “Не вешался”. Как знать...
Запретили. Но не позабыли.
Слава богу, вспомнили опять.
Мы теперь ровесники с тобою.
Мне сегодня ровно тридцать лет.
Твой трёхтомничек и небо голубое,
Со “столичной” рядом - твой портрет!
Посидим мы в комнатке укромной.
Из души унынье прогони.
Клён вон твой стоит, как ты, неровно,
Вспоминает молодые дни.
(Куйбышев, 17.10.1970. Последняя редакция в 1995 г.)