Может, точно капля дождика, что первой брызнет,-
быть должна душа художника, чуть тяжелее жизни?
Может, и нет милосердия лучше,
для поэта, что миром томим,-
чем сначала безжалостно замучить,
а затем объявить святым?
Ведь пусть земной Ему, не долог срок,
Его здесь, предав, не забудут,-
у всякого Поэта, коль он Бог,
апостолы найдутся и иуды!
Идет ведь к вечности в плен, поэт, душою гол,-
нередко сквозь зимы измен, дорогой долгих зол.
Там, где богам нет спасения,
где им лишь фимиам да мессы,-
подстерегают повсюду гениев, неисчислимые дантесы.
Лишь чудом созвучий и снов, над растленным в пыли,
тут вечного легкий покров, плывет в дивной дали,-
чуть, лунным свечением слов, леча боли земли.
И жертва сей жизни, и кара,
как пера поэта, трепет и игра,-
что может трагичней быть дара,
души, что превыше добра и зла?
Не омрачен ничуть, средь злобы дней,-
чем ярче луч, тем тень темней.
Как в сумерках грандиозность, ранних и поздних звезд,-
мерцает сквозь грациозность, трагизм поэзии всерьез.
Нежней, ничего, и суровей,
во вселенной и нет, может статься,-
лишь время, оседая в слове,
заставляет пространство меняться.
И на светлую суть, сетуя,
слогом горестным тревоги,-
и не унывать, советуя, несмотря на грусть дороги,-
сквозь всё, что лживым живо,
через все, времён пороки,-
поэзия всегда служила, величавым плачем эпохи.
Так горд нетронутый тленом трон,
воздвигнутой когда-то речи,-
над ним ни галок уже, ни ворон,
ведь им тут насладиться нечем.
Уж в голове поэтовой, строки не рождаются,-
может, ему поэтому, стоять здесь разрешается?
Чему бы ни учило нас время, предпочтя ему расстояние,
немеркнущему лишь поверим,-
превратившемуся в изваяние.
В горниле разных разумений,
квинтэссенция всего земного,-
отчаяньем огней и теней, вечное проверяется слово.
Прорезавшись лишь на мгновение,
чтоб свой прочесть приговор,-
успевает муку творения, мыслящий выразить взор.
Мир, поэтов потому-то и рождает,-
как огонь, что жив лишь что-то пожирая,
красота жива, лишь живое сжигая!