Перемещённые

КАК  ВИДИТЕ

Буланую лошадь впрягаю
в телегу житейских времён.
Как видите, я полагаю –
не надо стрелять вам в ворон.
Пускай на откосах гнездятся,
не зная пощады людской.
Но выстрел, я знаю, раздастся,
покроет округу тоской
и эхом ударит по Душам,
и громом пройдёт по сердцам.
Стрелки беспардонны и ушлы,
отправят и вас к праотцам.

ПОПУТАЛ

В союз писателей бездарных
объединила сука-власть.
Героев сделала экранных.
Из них попалась честных часть
писателей, Поэтов вольных.
Печататься хотели все.
Путей-то не было окольных –
крутились в красном колесе,
и славили вождей кровавых,
превозносили до небес.
Им не было Поэтов равных –
попутал подхалимства Бес.


НЕСУСВЕТНОСТЬ

Как тучи, витают сомненья,
туманом заполнена ночь.
И в чём, вы скажите, спасенье?
Гоните сомнения прочь, –
Увидите призрак рассвета
и тусклый огонь за бугром –
дешёвого лета примета –
неясно бессмысленный гром
проносится с пылью дорожной
в окрестности тихой ночи
идущей тропинкою ложной,
ногой отбивая мячи
пасующих в летнем просторе
на спусках в иную печаль
взлетевшую снова на взгорье,
стремясь в несусветную даль.


КОГДА  ОДИН

У меня бывает часто
этот самый гражданин.
С ним беседовать, я счастлив
лишь тогда, когда один.
Тишина стоит в избушке
на высоком берегу.
Открываю двери, Пушкин
входит в избу весь в снегу.

Говорим с ним о свободе,
о печальных днях борьбы.
Вьюга ночью колобродит.
Пушкин говорит: – Рабы!
Возражаю: – Нету рабства.
Он хохочет надо мной.
– Вы ж под путинским тиранством,
Ходорковский за стеной
прозябает... – Путин снова
зачитал свой приговор.
– Да с довольной миной Вова
произнёс, что Миша вор.

Кто в России не ворует?..
Я и то картошку крал.
Ветер за окошком дует.
– На полях колхозных брал?
– Там её валялось много,
завались там колосков...
...доносили до порога.
Двое крепких мужиков
отбирали, нам всыпали,
мы не плакали, стонали...
...жаль лишались колосков.

Взрослых увозили в тюрьмы,
нас садили в детдома.
Проводили с нами туры –
всё качали нам права.

– Государство не игрушки
и, тем паче, Государь! –
подытожил тихо Пушкин,
в снеговую вышел хмарь.


ХОЛСТ

Тридцать градусов мороза
в белоснежной тишине
нарисованная роза
на седом, как лунь, окне
появилась ранним утром...
...в удивлении смотрю -
розовеет дальний хутор,
погружается в зарю.

Белая краснеет роза...
...на Душе моей светло
в тридцать градусов мороза _
превратилось в холст стекло.


СУТЬ  ДОРОГ

                В. Ходасевичу

Привить к берёзе грушу можно –
получится пустой гибрид.
Но это утвержденье ложно
и на осколки стих разбит,
и нету аргументов даже,
чтоб не понять себя в себе.
Хоть говорится об отважном
Поэте в собственной судьбе,
понявшим истинно изгоя
во всей неясности тревог,
принявшим что-нибудь из Гойя,
не отвергавшим суть дорог.


ДРЕБЕДЕНЬ

Мне жалко, я теряю волю.
Не жалко, что теперь зима
идёт сугробами по полю,
заносит с крышей терема.
Одни лишь трубы с горсткой дыма
стоят в серебряной тиши.
Машины мчатся мимо, мимо...
...и нет чего-то для Души.
Чего? Понять, конечно, трудно.
Не слышно шороха листа.
И понимается подспудно,
что совесть в чём-то не чиста.
А в чём? Увы, не догадаться,
и не старайтесь понимать,
снимая ежедневно ласты,
укладываясь на ночь спать
вдруг понимаешь не напрасно
прошёл не стороною день.
А жизнь по совести – прекрасна,
всё остальное – дребедень.


ЗЕВАЕТ

Раскат подков и скрип тележный
опять доносится до нас.
Хрустят суставы как валежник
и новый пишется рассказ
о непонятности мгновений
запечатлённых на лугу,
где проходил вчерашний гений.
О перспективе ни гу-гу,
молчит в задумчивости ветер,
чуть-чуть ветвями шевеля.
Мой взор ответственностью светел.
Печальный скрип, весной пыля,
за поворотом исчезает.
Идут сошедшие снега
с ума. Зима опять зевает –
земля весенняя нага.


БЛУД

С двадцатым веком вековали,
бросались мы на всех подряд,
кровавые дела ковали
и куковали. На парад
нас выводил Иосиф Сталин,
выводит Путин вот сейчас.
От сумасшествия устали.
Никто не спрашивает нас –
куда хотим идти дорогой
иль бездорожьем в запредел.
Объятые одной тревогой.
Но вождь уже поднаторел
лапшу на уши всем нам вешать
и обещать не жизнь, а Рай.
Во власть вцепился словно Леший,
хоть выбирай, не выбирай –
останется у власти снова,
начнёт гнобить работный люд
и расточать пустое слово,
оправдывать словесный блуд.


ЗИГЗАГАМИ

Пройдя зигзагами околки,
я оказался в тишине,
где ветер плачет, воют волки
на праздник с пляской на луне.

Всё повторяется в природе,
хотя уходит человек.
Сверкают звёзды в небосводе
и падают как будто снег.

Пройдя зигзагами удачи,
я оказался на ветру,
который одиноко плачет
там, на безветренном яру.


НЕНУЖНЫЙ

Ветер южный, ветер вьюжный
принесёт тепло.
Никому давно ненужный
встану на крыло.

Взлёт, посадка, вновь нападки
на ветрах свобод.
Мне не нравятся порядки
и не первый год.

День красивый, день спесивый,
что он принесёт?
Я поссорился с Россией,
ссора, что осот.

Вечер странный, вечер ранний –
в небе ни звезды.
Душу мне печалью ранит,
это полбеды.

Ночь печали, ночь без шали –
звёзд не перечесть.
Гениальности лишали,
оставляя честь.


МЕШАЯ

Неловкость с ковкостью поставил,
не думая, в одну строку
и зазвучала фальшь в металле,
мешая звоном игроку
идти ва-банк не без причины
себе в себе не уступать.
когда безумны и кичливы,
не то чтоб враг, но всё же тать.
Взорвавшись гениальной строчкой,
шагаю в мысленном ряду
и разрываю круг порочный –
с собой полемику веду.

Понять такое невозможно.
Но надо принимать, как есть,
не рассуждая о безбожье,
забыв про совесть и про честь.
Идут события в Отчизне,
идёт гражданская война
пришедшая из коммунизма
на ком лежит во всём вина.
Не отрицают безнадёжность
в нелепости иных страстей
из утверждений прошлых – ложность
под безнадёгой новостей.


ВОЛНОЮ

Я вижу всё определённо. –
Стена теней и тень стены
идут, и убегают клёны
но не от солнца, от луны.
И всё печально засияло,
и слышен падающий хруст
там, звёздное где одеяло
покрыло отраженьем грусть.

Волною пробежало словно,
дохнуло сыростью небес.
И где-то затерялось слово.
Всё обошлось не без чудес.
Я сам себя могу обидеть,
увидев тень растущих лет.
Могу былое ненавидеть
и воплощать не свой совет.


ПО  СУТИ  ЖЕ

Вся оскорблённая эпоха
до безобразия важна.
Не знаю хорошо ли плохо –
по сути же своей скромна,
хотя насыщена пороком
и безнадёжностью во всём
с не усвоением уроков,
быть может, всё-таки поймём
нелепость странностей неважных
амбициозно важных лиц.
И в этот горький век бумажный
вновь остаётся чистым лист.


ВЕРНУЛОСЬ

Мне стыдно и жалко, а время
идёт непонятно куда.
Моё золочёное стремя
вернулось со мною в года,
которые канули в бездну,
остались они за спиной.
Округу не всю я объездил
не ранней, а поздней весной.
Остались повадки, за полем
подковы серебряный звон
доносится с голосом вольным
и светится словно неон.


ПОВИСНУТ

По зарослям осенней грусти
я продираюсь к тишине.
Как выстрел, веточка вдруг хрустнет –
взбурлится море на луне.
И солнце спрячется за тучу,
померкнет разом тишина,
как будто бы урок заучен.
Налей, налей скорей вина
и опрокинь бокал сомнений
в безветренный осенний день,
ещё не ставшего мгновеньем
не колокольный звон, а звень
тишайшая на поле утром
туманом расползётся вдруг.
повиснут капельками люстры
росы стекающей на луг.


НАХРАПИСТОСТЬ               

                Посвящаю Мынеруку

И мне нахрапистость по нраву,
горячность тоже не к лицу.
Я вижу в подлости нирвану,
что не понять ни подлецу
с Куринными, как есть, мозгами,
и ни птенцу пуховичку.
В осенней колеровой гамме
на Этом Свете новичку
я пожелаю всё ж удачи,
победы скорой над собой.
А то безнравственность заплачет,
почувствовав себя рабой
на стыке ординарных воплей
о гениальности пустой.
Поэт, не распускайте сопли
в туман серебряно густой,
не гните спину на распутье.
Талант не любит доброту!
Бездарность, в счастье возликуйте,
пройдя по голому хребту,
вы поглядите на вершину –
не упадите со скалы,
в себе ищите вы причину
всей безответственной хулы.


ПРИ  БЛЕСКЕ

Интерпретации полезно
читать на сон грядущий свой,
чтоб не бояться ночью лезвий,
когда поющий соловей
блестяще мечет их в контексте
печальной песенной строки.
И дело вовсе не в рефлексе,
не в рефлексии, где курки
проклацают желанье смерти,
иного в жизни не дано.
Свою вы страсть в себе измерьте,
бесфабульно идя на дно
колодца с биссектрисой вместе
диагональной тишины,
услышав одиозность песни
при блеске странностей луны.


НА  ЗОРЬКЕ

Ну, что за песенное счастье
услышать трели соловья.
И хочется вновь улыбаться,
как улыбается Земля
при виде солнечного света
на зорьке ясной по утрам –
любимая пора Поэта.
Вхожу я словно в новый Храм,
воздвигнутый природой ранней.
когда лучи скользят и высь
становится лазурью страстной
и – продолжается вновь жизнь.

***
Приходят часто к Пушкину,
читают нежные стихи
невесты в Мире лучшие,
красивые их женихи.


МЕЛЬКАЛИ  ДНИ

Жестокость ходит по деревне
и пляшет даже детвора.
Но забываются поверья,
о них напомнить вам пора.

Мы верили с тобою в счастье.
Оно бежало мимо нас,
и доставалось нам ненастье.
Нас нёс галопом наш Пегас.

Мелькали дни, летели годы.
Мы оказались на краю
весёлой песенной свободы,
как будто бы с утра в Раю.


СТРЯХНУЛА

                Дороги ведут в коммунизм
                М. Соболь

О! как вы ошиблись, Поэты!
И Соболь, увы, не один.
Исчезли давно уж Советы,
и стал человек-господин,
богатство своё умножая,
растить, господа, капитал,
и, частный закон уважая,
взошёл не на свой пьедестал.
И нету давно коммунизма –
забыли дорогу к нему.
Стряхнула идею Отчизна,
опять весела потому.


БЫКИ

Меня цитировали часто
не точно, чаще невпопад,
но я отчаянно был счастлив
и героически был рад,
что отзываются на слово
и просят почитать стихи
о нашем президенте новом,
все обнажить его грехи.

Но я политик несерьёзный,
да! я в политике профан.
Да ладно, президент, не ёрзай,
и ты не ёрзай, корефан
чекистов разномастных этих...
...опять я не о том пишу.
Какие добрые Поэты,
приоритета их лишу
и зарифмую, что попало,
и в детство с ходу возвращусь.
И чтобы там со мной ни стало,
я снова в слово днём спущусь,
как будто в шахту непокоя,
и отыщу свою мечту,
спрошу у вас я: "Что такое?
Зачем теряю высоту?!"

Ответа нет и у Поэта.
Хотелось всё-таки найти,
но не хватило, видно, света,
чтоб осветить подъём пути
ведущий в запредел печали
под грохот чёрной мостовой.
Быки голодные мычали,
и в такт мотали головой.


БЫСТРЕЙ

Опять читаю эту повесть,
что мной написана давно.
Она, конечно, мне не в новость,
но словно в прошлое окно
приоткрываю в час досуга,
переживаю вновь момент,
когда я не спускаюсь с круга
и надо мною неба тент
натянут; голубой до рези –
ни облачка на нём, ни звёзд.
Паромщик вон опять нетрезвый,
паром он за весло ведёт,
стоит до безобразья прямо
на мостике, он смотрит вбок
и поворачивает рано –
не попадём мы так в исток
протоки, стрежень сносит. Видно
придётся похлестать коней,
не сильно всё-таки солидно,
и я краснею до корней
волос – мне жалко. Но, конечно,
и кони понимают, кнут
свистит над ними бессердечный –
они быстрей, быстрей идут.


С  ОБЛОМКОМ

Печаль моя, что не напрасно,
всё колобродит в тишине.
Сижу как будто бы на прясле.
И что-то теплится во мне.
Понять, конечно, это трудно,
и догадаться нелегко.
Я признаюсь вам всем прилюдно,
в озёрное гляжу стекло
и вижу – небо под ногами
в невероятных облаках,
наполненных уже снегами
с обломком горечи в стихах.


БРАТУ

Брат мой старший в генералы
вышел статью и судьбой.
Он познал: бои, авралы,
суд, любовь и мордобой.
Не вставал он на колени
перед свастикой крутой.
Разрубал узлы поленьев,
был обвенчан высотой.
Принимал не раз парады
и командовал: "Вперёд!"
Заслужил не две награды,
защищая вас, народ.
Преклонение... красиво,
но, обрадует?.. навряд...
От души тебе спасибо,
говорю я, старший брат.
Не за то, что было раньше,
а за то, что есть сейчас.
Ты медалями увешан,
но стыдишься их подчас.
Брось. Не думай о тревоге,
вспомнив вылеты свои.
Мы с тобой равны пред Богом,
но никак не холуи.
Потому живём на Свете,
потому идём туда,
песни где ещё не спеты,
светит яркая звезда.


КНЯЖНА

Ты прекрасна словно роза,
словно лилия нежна.
Величавая мимоза,
ты – Души моей княжна.


БАБКА  МАРЬЯ

По каким таким законам
в небе кружится звезда?
Бабка Марья под иконой
в пол поклоны бьёт.
                Беда
с ней седой и сердобольной,
бабка верует в Христа.
И о жизни нашей вольной
молвит:
              "Больно не чиста...
землю дали и забрали,
Храм разрушили вечор.
На грудях висят медали,
умер –
           оказался вор".
Я и Ленина и Маркса
ей цитирую.
                Она:
"И к какому же из классов
отнести себя должна?
Глянь, в апреле завируха,
не было такой зимой.
Внучек, я не класс,
                старуха
век живу недолгий свой".
По законам вечным Божьим
в небе кружится звезда.
Я иду по бездорожью
во спасение Христа.


ОСТЫНЬ

Всё не так, как я желал бы.
Всё не так, как я хотел.
Пел кому-то дифирамбы,
а себе проклятья пел.

Всё не так, как я задумал.
Всё не так, как захотел.
Ветер жгучий с юга дунул –
я на Север улетел.

Всё не так, как я предвидел.
Всё не так, как рассчитал.
Только он меня обидел –
я назад
к Оби умчал.

Всё кружился для потехи...
Даже больно вспоминать
жизни молодой огрехи...
Но
ещё отец и мать

говорили: "Не спеши ты
мыкаться по Свету, сын.
Белой ниткою прошиты
все желания...
                Остынь!
 







В  НОГИ

                Тёще Васене Александровне и
                тестю Куприяну Семёновичу
                Иродовым.

В верх по склону, от опоры,
всё к нему она ходила.
Кончились о Смерти споры –
вот двоим – одна могила
и два памятника в ноги.
А вокруг растёт бурьян.
Рядом, вместе у дороги
спят с Васеней Куприян.


ТОСКУЮ

Приходишь ты ко мне во сне,
моя родная мама...
В осенней мгле и по весне,
среди ночного хлама
бессонницей измят вконец...
...я засыпаю чутко...
Передо мной стоит отец
какую-то минутку.
И снова давит злая мгла,
а подниматься рано.
Эх, если б только ты могла
словечко молвить, мама...
Она поведала б тогда,
каким был самый младший.
Куда-то унеслись года.
И... стал я мамы старше.
Всё ближе к возрасту отца.
Жизнь близится к закату...
Не помню мамочки лица,
не слышу голос папы.

Я ваш дитя – любви сердец.
Мой взор печально-светел.
По маме, по тебе, отец,
тоскую в Этом Свете.


НЕ  ЗНАМЕНИТ

Не скажу, что я удачлив,
и с успехами дружу.
Но я в жизни незадачлив,
в поле ветерком кружу.
Всё кругами, да кругами
обхожу не стороной.
Там, за белыми буграми,
где Душа звенит струной.
Подхожу к сосёнке с елью,
загляделись что в зенит.
Я стихом их отметелю,
даром что не знаменит.

ШАЛОСТИ

Ветер – мальчик шаловливый –
косы дёргает осин.
То походкой боязливой
он крадётся под овин.
А то липнет с поцелуем
к распустившимся цветам,
то затянет: "Аллилуйя!",
уносясь к своим мечтам.


АВТОБИОГРАФИЯ

Я в Елунино родился,
а в Боровиково жил.
Родиной своей гордился –
по деревням всё кружил:
Ирба, Новая Аврора,
хутор нижний – Подгора.
Нет от Родины укора...
мне затихнуть бы пора.
Нет, в далёкий еду город,
неизвестный мне Рубцовск,
где равнина, рядом горы
и под пылью скрытый лоск.
Уезжаю вскоре в Сталинск,
возвращаюсь в Барнаул.
Не во мне сквозит усталость
и на запад я рванул,
чтоб учиться в старом Омске.
В Сасово – пилотом стать.
Но землицы чёрной в горстке
я увёз с собою пядь,
чтоб скорее возвратиться,
прекратить былой разгул.
В небо ласковое взвиться,
оставляя Барнаул,
улететь на крайний Север,
в тундру, Тикси – Бухту Встреч.
Испугать пурговый ветер
и понять сиянья речь,
где снежинки в карауле
охраняют тундры синь.
Но опять я в Барнауле
и молю: "Желанье, сгинь!"
Тут Колпашево трезвонит,
а в судьбу стучит загул.
Белизна мой взор мозолит,
изгоняет в Барнаул.


БЫЛ  БОГАТЫМ

                Кудинову П.И.
Был я, верите, богатым
на невзгоды,
                а года
по дороженькам
                покатым
убегали в никуда.
Шёл за ними вслед без блата
по кривой своей судьбе.
От аванса до зарплаты
я участвовал в борьбе
за налёт, за километры.
Поднимал свой самолёт.
На прямой сносили ветры,
но парировал пилот
снос невидимого креном
и садился он у "Т"
Пролетело быстро время...
вылез волос на унте.
На головушке пилота –
чуб,
        как полная луна.
В голове –
                маршрут полёта
да красавица жена.


СПАСЁТ

Синеет неба плат,
в поэзии – сонет.
Не Понтий я Пилат,
а я – Пилот, Поэт.

Лечу куда-то вдаль...
Несу на гору крест.
Палач вонзает сталь.
Воистину – воскрес.

В Душе и на яву
не нужен больше торг.
Оснеженный зову:
"О! помоги мне, Бог!"

Он слышит, Он поймёт –
спасёт мой самолёт,
попавший вновь в пургу,
в ней полосу найду.


ШЛЮХА

Жизнь пилота словно шлюха –
с кем, когда, неважно где.
Туполь, Яковлев, Илюха –
с остановками везде.
Краткий отдых... взлёт, посадка,
между звёздами полёт.
Со здоровьем всё в порядке,
значит на год ты – пилот.
Стрессы, пьянки, треволненья...
Ожидания погод...
И в резервах нудных – бденья.
В голове – лишь блеск погон,
эНПэПэ да Руководство.
В командиры как ввестись?
А ещё со шлюхой сходство –
вся пилотовая жизнь.
Отпороть вас может каждый
мало-мальский командир.
Почему? За что? Неважно!
Так устроен лётный Мир.


О  ДРУЖБЕ

Разбогател я –
памятью о дружбе.
На друга одного я –
обеднял.
Он выдвинулся
надо мной по службе...
И тут же под себя
меня подмял.


НЕ  ПИЛ

Нет, второй пилот не пил – по плану,
сокращая водопад чернил,
к наинизшему относят клану...
цифру ставят 2 и рядом "пил.".
В небо он стремится не за плату –
любит небо, а в Душе задир...
Только из того, кто не по блату,
выйдет настоящий командир.




КОМАНДИР  ЗВЕНА

Наш командир звена – противник зелья,
аэроклубовских учил юнцов:
любить и жить, летать и видеть Землю.
Весёлый Александр Сельцов
нас наставлял на путь, ведущий в небо,
сквозь "бочки", "иммельман" – в Душе цвело.
Мы на него смотрели как на Феба,
а он нас – нежно ставил на крыло.


ТО

То в файле-твитере, то в блоге,
то кликнет сервер "Проза ру".
А я ищу защиту в Боге
на чёрном в крапинку ветру.

По блогу пробежит, по твитеру,
покажет свой он умный вид,
предстанет на экране в свитере,
он ясновидящего мнит.

Смотрю, грустя, на эти рожицы –
какой-то умничает псих.
Возьму-ка я овечьи ножницы
и вырежу с экрана их.

Останутся снега дебелые –
над ними вьётся вороньё.
Экран забит давно дебилами,
их окружение – ворьё.

И сами тоже не побрезгуют,
возьмут, отнимут, украдут.
Вдвоём всё президенствуют
по-своему, но каждый плут.


ПОБЛУДИЛ

Поблудил по Интернету,
кое-что нашёл. Узнал –
быть весёлым, силы нету.
Переполнен хором зал.
Все поют одно и то же.
Нету мочи всех прочесть.
Но скажу слегка итожа
есть у некоторых честь.
Совесть не у всех на месте.
Гложет всё-таки порой.
Тонет в подлости и лести
современный негерой.
Притчей ставший во языцах,
гением считается у тех,
у кого со злобою на лицах
проступает зависть... Смех
раздаётся в злом пространстве
и шлепки не по щекам.
И такие вот засранцы
в сапожищах по стихам
топают, того не зная,
и не ведая, есть он –
С. Сорока, что с Алтая,
не по возрасту умён –
раздаёт всем оплеухи.
Рейтинг в том не виноват.
А слова летят, как мухи,
не на мёд, на сервелат.


НЕДОСТОЙНОЕ

Недостойное достойно –
парадокс интимных дней.
Я вхожу, наверно, в стойло,
где давно уж нет коней.
Похожу я к коновязи,
тереблю на ней узду.
Разбрелись куда-то "князи",
подавайте им "звезду".
Клички эти на табличках
уж висят не первый год.
Кстати, говоря о птичках,
на носу уж Новый год.
Нету вороных в помине,
опустел наш конный двор.
Ездят все на лимузинах
с некоторых подлых пор.
Им завидовать не надо.
Деньги есть! – купи трамвай
и катайся до услады,
вертолёт? – сам выбирай.
Прогарцую на коняге
я по улице в стихах.
Эх! Поэты, ох, бедняги –
всё не так, всё впопыхах.


ПОСТАВЛЕН  КРЕСТ

Стою я словно у могилки –
на Совести поставлен крест.
Судья в Хамовниках Данилкин,
защитник путинских ты зверств.
Осознаёшь, что Вова Путин
тебя замочит, если ты
решишь, не как сказал, по сути.
Отправит враз тебя в Кресты.

Закон у нас, конечно, дышло.
Живём ему мы вопреки.
С тобою, точно, так и вышло,
считаешь – люди дураки!
Ты повернул, куда сказали
тебе кремлёвские друзья.
Трансляцию не включишь в зале –
позором полнится Земля.

И негодуют адвокаты.
К Обаме обращаюсь я:
давай, Барак, порви канаты,
ты ж понимаешь, так нельзя. –
Украсть в своём кармане деньги,
все прокуроры наши лгут.
У Путина наш Ходор – гений,
а у тебя сидит их Бут.

Прошу тебя, как Президента,
Вовану предложи обмен,
без крика, так, интеллигентно
и выправь вертикали крен.
На Ходора сменяйте Бута,
а то загнётся он в тюрьме,
в России не было чтоб бунта,
чтоб не бродили мы в дерьме.

Вам гении нужны, я знаю,
а Путину нужны свои.
Сю просьбу высказал с Алтая
Сергей Сорока у Оби.
Обама нам не помогает.
В своих делах, видать, увяз.
Его вовсю сенат ругает,
войдя в безнравственный экстаз.


***
Как организовать мне свой досуг?
О том подумать даже недосуг.

КАК  СОК  ЗЕМЛИ

Меня стихи выводят на дорогу
сквозь лес, тайгу, затменье и грозу.
А их слова идущие от Бога,
как сок Земли питающий лозу,
вскормили веру и воображенье,
расправили негибкие крыла.
Мои стихи – полёт в самосожженье –
вся Жизнь...
                она прекрасною была.


ЛЕТАЛ

Но! был я в небе сам –
летал по небесам
и рвался выше к звёздам,
но чтоб прийти к берёзам,
им поклониться в пояс
и к ним прильнуть губами,
напиться чтобы то есть.
Чтоб там, за Небесами,
в том Космосе далёком
я был б не одиноким.


БЫЛО  ВСЁ

Было весело и странно,
пеленал порою страх.
Словом не ругался бранным
ни в народе, ни в стихах.

Приходила даже удаль.
Необузданность – сама.
По крылом чеканный Суздаль
с Волгоградом проплывал.

Приходилось приземляться
на бетон, на грунт, на лёд.
Можно было затеряться,
быть могло наоборот.

Надо мной звезда светила,
освещала тихо жизнь.
Крылья наливались силой,
снова поднимался в высь.


НЕ  ДОКРИЧАТЬСЯ

                Анатолию Кирилину

Мой тихий голос безутешен.
Не докричаться мне до вас.
Напрасно с вами был я взвешен
с подбором, вероятно, фраз.
Ваш фарс меня не раздражает.
Форсить, как вы, и я могу.
Но хамство вмиг разоружает.
Я словно бы стою в снегу,
к тому же совершенно голый
и с непокрытой головой.
А снег густой метёт по полю
метелью звонкой низовой.
Уносит голос в неизвестность –
не докричаться мне до вас.
Моя вас раздражает честность,
да с прямотою резких фраз.


ПО  КОЧКАМ

Я дурью маяться не буду
в безнравственности новых дней.
Скажу, открыто и прилюдно:
– Не расседлал своих коней.
Они несут меня по кочкам
и по ухабам торжества
разврата гиблого до точки.
А точка остротой проста –
стрелы звенящий наконечник,
без оперения ничто,
ракеты в будущем предтеча,
что в море падает листом.

С ракетами уж не до шуток,
где арсенал войны растёт,
в людей стреляют, словно в уток –
Гринпис, увы, тревог не бьёт.

НИТЬ  ТОНКА

Гнетут меня не обстоятельства,
а одиночества тоска –
черна она – Её сиятельство.
Связующая нить тонка...
И страшно мне, друзья, становится.
(Зимою мёрзлая земля).
За мной не волк, а ветер гонится.
Бегу я... падаю, моля, –
напор стихии вытерпеть
и перейти скорей на шаг.
И строчкой точно выстрелить,
припомнив гибельный барак.
Налево комната теснущая –
три койки, табурет один,
хозяйка вместе с нами – пьющая,
храпит. Окошко без гардин,
без штор и даж без занавесочек,
хотя б из ситчика в горох.
Ещё там кухонька в довесочек
из давних сталинских эпох.

Не жизнь – одно мучение,
где пьянки тёток без конца.
Как говорят они: "Лечение, –
не засыхали чтоб сердца".



НЕУЛОВИМОСТЬ

О! Время, ты неуловимо!
Остановить тебя нельзя.
Ты мчишься мимо, мимо...
...с тобою вместе и Земля
куда-то мчится, непонятно
мы путешествуем, куда?
Восходит солнце – нам приятно
и весело, когда горит звезда.

Живём по распорядку в Мире,
во временном пространстве дня,
кто в Африке, а я в Сибири,
не всё где радует меня.
Хотел бы в Африку поехать.
Но на какие вот шиши?
Такая в жизни есть помеха.
Не все желания Души
исполнить можно в Этом Свете.
И потому немного жаль,
что в нищенстве живут Поэты –
на них лежит... Души печаль!
Мне хочется воскрикнуть, люди.
А времечко бежит себе.
А человечество всё блудит –
погрязнув в будущей борьбе.



ОСТАВЛЕНА

Деревня оставлена мною,
но город не стал мне родным.
То было не ранней весною,
стелился седеющий дым,
умчался по тракту свободы...
Домой возвращался не раз.
Текли бестолковые годы,
писался мной лётный рассказ.

Над милой деревней летая,
приветствовал бедный отец –
рукой беспрестанно махая,
гордился он мной. "Молодец! –
меня, называя при встрече,
он долго сжимал, обнимал, –
Ты формой, смотрю, обеспечен.
Над нами на днях пролетал?
Я видел, качал мне крылами,
гудел, раза три, надо мной...
...какая бы радость для мамы,
её схоронил я с войной".

Деревня меня принимала
за гостя в пределах её.
И вместе со мной ликовала
за лётное дело моё.
Я, дольше и выше летая,
всё реже её навещал. –
Тропинка исчезла крутая
и красный исчез краснотал.

И нету давно уж землянки.
Сравнялось то место с землёй.
Остались всё теми ж полянки
с клубникой, что снятся зимой.


КАК  КРЕСТ

Я пойду на луг зелёный,
упаду, как крест, в траву.
Будут бить мне там поклоны
три ромашки, их сорву,
отнесу красивой Оле,
той, которую люблю.
Нет! ромашковое поле
я любимой подарю.

Я пойду за речку снова
ягод сочных соберу.
Одарю красивым словом,
уведу тебя в зарю.
На твои я шалью плечи,
ту зарю, накину я.
Мы зажжём с тобою свечку.
Пусть горит любви свеча.


УВЫ


   Как быстро осень жёлтая пришла
                В. Потиевский

Люблю осеннее начало,
когда листва на деревах
позолоченная скучает,
тоскует с думой о ветрах.
Они притихли за кустами
и где-то прячутся в траве.
Увы, не выразить словами
прозрачность в сочной синеве.

Гляжу на всё – не наглядеться.
А тишина – в ушах звенит.
И вспоминается мне детство,
когда так близко был зенит –
в него я лазил по деревьям,
до звёзд, казалось, дотянусь.
Я верил всяческим поверьям,
меня не посещала грусть.

Теперь стою в осенней шири,
печаль не сходит с глаз моих.
Мой тихий уголок Сибири
лишь воскрешает этот стих.
Давно исчезли все избушки,
тропинки все позаросли.
Ко мне уж не приходит Пушкин...
...часами в детстве мы могли
сидеть на жёрдочке у речки,
смотреть на серебро луны.
На нас всю ночь смотрела вечность,
дарившая такие сны.


В  ТРЁХ  СОСНАХ

Живу у жизни на задворках
я с незапамятных времён.
Не натуральный, но затворник
со всех я четырёх сторон.

Не из когорты вероятных
и правильных всегда во всём,
к тому же я не из приятных,
а жизнь катится колесом.

Нет, катится, точнее будет,
да и катится хорошо.
Меня, я знаю, вновь осудят,
вопрос давно уже решён.

А мне плевать, поверьте, люди,
на мненье власти и вождей,
кто вновь в трёх соснах блудит
своих безнравственных идей.

ЭКСПРОМТОМ

Все стихи пишу экспромтом.
Сочинять их не могу.
По ночам идут поротно
и особенно в пургу.
Ветер в трубах завывает,
загоняет в избу их,
двери он не закрывает.
Вот и этот так же стих,
словно бы какой приблудный,
словно бы какая тень
появился в три секунды,
а записывался день.


В  ЛАДАХ

Зачем смеяться над собою?
Зачем кокетничать с собой?
Доволен я своей судьбою,
в ладах живу с своей судьбой.

Напрасно, не ищите дружбы,
она безрадостно смела,
как продолженье пошлой службы –
всю подноготную смела
в помойное ведро желаний
под карки пошленьких ворон,
когда ведут вас на закланье
носители чужих корон.

Не вырваться из круга в свете
фонарных ропотных лучей,
как в самой лучшей оперетте
слова звучат, увы, звончей,
задиристее под сурдинку,
сбиваясь в роли на гопак,
я занимаю не срединку –
ношу юродивый колпак.


ПРОВАЛИЛСЯ

Вот и день провалился в былое,
а на смену торопится ночь.
Состояние наше иное,
я пободрствовать даже не прочь,
но меня заставляет желанье –
поскорее увидеть рассвет,
не своё привлекая вниманье,
рассмотреть в озаренье портрет
вакханалии жизни российской
с воровством, бандитизмом, войной
и уснувшей печали неблизкой
с вероятно крутой новизной,
и с диктаторским нашим набором,
с беспардонностью властных мужей,
кто Россию покрыли позором,
гнать кого уже надо взашей.

Неужели ещё непонятно,
что во всём виновата лишь власть?
Диктатура всегда неприятна,
а во власти диктатора страсть.


СИНЯЯ  ЗВЕЗДА

О! странная моя печаль
и вечная моя свобода,
и непонятная мне даль
не золотого небосвода.

Тревожит синяя звезда,
горящая на небосклоне,
а мимо мчатся поезда
и музыка звучит в салоне,
где пьют шампанское под бой
часов настенного покроя,
где каждый говорит с Тобой
ночной рождественской порою.

И новый год уже грядёт,
и ёлки светятся огнями,
в шампанском тает синий лёд...
...с новогодними вас днями.


ВСПОМИНАЮ

Вспоминаю осенние сказки,
цветовое решенье картин
в них улыбку и милые глазки
в отражении водных витрин.

Вспоминаю отлёт журавлиный,
прощальное в небе "курлы",
и рубины светящей калины,
что крылами сбивали орлы.

Вся печальная память тревожна,
но светла, безусловно, она.
Я её шевелю осторожно,
чтоб не смыла пейзажей волна

набежавшая в тихом пространстве
с ностальгией по бывшей мечте
там, где золотом шито убранство,
я стою на осенней черте...

...заступать за неё я не смею,
чтобы память осталась во мне,
чтоб шагал бы по жизни я с нею,
не сгорая в холодном огне.


ЗАЧЕМ  Я  МУЧАЮСЬ

Зачем я мучаюсь? – Стихами
свой заполняю неуют,
встаю с ночными петухами,
ложусь, – как в третий раз поют.

Вопрос, конечно, интересный,
да вот ответ – банальней нет,
да нет поэзии прелестней,
коль от рождения Поэт.

Себя хвалить – пустое дело.
(Но не дождёшься от других).
В поэзии – Душа, а тело
всё в прозе жизни, в дорогих
одеждах, знаю, нету проку –
Душа тогда под ними спит.
Разубедите? Нет! Сороку,
он от рождения Пиит. –

Идёт по осени в тревоге
в предзимних холодах с листвой,
лежащей златом на пороге,
сияя грустной красотой.

Меня тревожит увяданье
в нём исчезающий рассвет
в осенней изморози ранней.
И в этом объясненья нет.

Не надо объяснений чувствам.
Неуловимые они
и приблизительны в искусстве,
когда притушены огни.
Душа страдает от догадки,
от неизвестности степной.
И до чего ж бывает гадким
туман с весёлой пеленой.

Понять осенние ужимки
Поэту пара пустяков.
Порой становимся чужими
со степью в луже облаков.


НЕВДОМЁК

Избитая тема, а мне невдомёк.
Какая дилемма? Какой огонёк?

Дилемма – поэма. Огонь – голубой.
Молочная пена, со млечной судьбой.

И снова о том же, опять да ладом.
Простите нас, Боже, что рушится дом.

А мы, бедолаги, стоим на краю –
солдаты-салаги в армейском строю.

Мы в нём по ранжиру... Весёлая грусть.
Нам всем не до жиру, спасающим Русь.


БЕЗРОПОТНО

Данилкин, вы прокляты матерью
и обществом нашей страны.
Дорога в могилу вам скатертью,
прощенья не будет вины,
что так над людьми издеваетесь.
Героем могли бы вы стать.
Наверное, всё ж забываетесь,
раз так проклинает вас мать.

Абсурдность процесса тут явная.
У нас правосудия нет.
Россия в абсурде, что пьяная
корячится – в хохоте Свет.
Украсть у себя! Да возможно ли?!
Вы шьёте, но знаете  вы –
избрали дороженьку ложную
не ради к России любви.

Вы, Виктор, её опозорили,
а Путин-чекист в стороне,
конечно, вы с ним не повздорите
пока он сидит на коне.
Но карька его спотыкается,
подковы сносились давно.
Седок обесстыженно лается
и гонит бесславно кино..

Молчит и гарант конституции.
Россия сползла в беспредел.
Гарант говорит о коррупции,
но ноль в правосудии дел.
Какие, скажи, инновации?
И где инвестиции, где? –
и имидж присел Федерации –
распяли её на кресте.

Данилкин – судья безответственный,
бессовестный, просто долдон.
Я "Юкос" и узников чествую
ответственно новым стихом.
"Данилкин, да будьте вы прокляты!" –
сквозь слёзы в Хамовниках мать
она простонала... безропотно
непризнанна подлая власть.

Нагрянули орды беспутные, –
терзают российский народ –
нацисты, чекисты – всё путинцы –
сурковский и сечинский сброд.
Запутывал он, не распутывал –
верняга дворцовый как пёс.
Подарок Данилкин от Путина
стране в декабре преподнёс.

И  ПРОФИЛЬ,  И  АНФАС

Шумят берёзы, а метели,
как волки, воют за окном.
С берёзы листья улетели,
упали на воду венком
и утонули подо льдами,
оставив память о себе.
И золотыми ввысь дымами
летит та память... А в избе
тепло, уютно беспросветно.
Рисует на стекле мороз
одни серебряные ветви
и профиль, и анфас берёз.

Лианы стелются пониже –
у основания берёз.
А кот, смотрите, яйца лижет,
ворожит бестолочь мороз.
Мороз старается, лютует,
вызванивает сонмы звёзд.
Метель деревья вновь бинтует.
Последняя исчезла гроздь –
не стало звёзд, не видно неба.
Везде сплошная кутерьма.
(Не достучаться мне до Феба).
Вокруг меня такая тьма.

Иду тропинкою на ощупь,
чуть влево, вправо – по колен.
Темнеет клёновая роща,
попавшая в метельный плен.
Разведрится, быть может, ночью
и успокоится метель.
Луны взойдёт прозрачный сочень,
усядется в ночи на ель.
И звёзды вспыхнут с перезвоном,
мороз начнёт опять крепчать.
Закаркают с утра вороны,
сороки станут стрекотать.
НЕБОЛЬШОЕ  ЖЕЛАНЬЕ

Я не ищу оправданий
у жизни своей – на виду.
Дум переполнен, страданий...
Дорогой счастливой иду.

Есть небольшое желанье;
пусть сбудется, только всего,
вечное счастье – исканье
по жизни пути своего.


СУДЬБА

Вместо головы – бочонок.
Вместо мыслей – огурцы.
Никакой я не подонок –
в воду прячу не концы,
а надежду и удачу...
Интересный разговор.
Если было бы иначе –
был бы я в законе вор.

На худой конец майором
мог бы стать ещё вчера,
будь хоть простеньким я вором.
Обладателем пера
неожиданно когда-то
стал я, даже для себя.
Быть в Поэзии солдатом,
в жизни рядовым – судьба.


ДЫМ  ПЕЧАЛИ

Сумерки и дым печали
стелятся в логах Души,
петухи где откричали,
отшумели камыши.

Ночь пройдёт... настанет утро.
Стадо выведет пастух
и пойдёт оно понуро...
кукарекнет вдруг петух.

Зашуршит камыш устало –
стану слушать, чуть дыша.
как мычит коровье стадо...
...проясняется Душа.

Дым рассеется в зените,
а печаль сойдёт с Души.
За банальность извините,
зашумят вновь камыши...

Повторится, знаю, это
много... много в жизни раз.
Как бы мне дожить до лета
и продолжить свой рассказ?..
ПОЭТЫ  ОТШЕЛЬНИКИ  ЖИЗНИ

Меня ненавидят родные,
и вовсе совсем не родня.
Мы с братьями словно чужие.
В том, видно, моя лишь вина.

Поэты – отшельники жизни –
изгои родной стороны.
По ним не справляются тризны,
непризнанны властью страны.
Они неизвестны повсюду
молчанье стоит на часах.
Не щи наливают в посуду.
Рояли играют в кустах
не марш Мендельсона со стоном,
а “Яблочко” в острых зубах.
Взрываются где-то пистоны.
Опять потешается Бах –
глухой композитор, к тому же
не знающий, собственно, нот,
иду оскандаленный лужей.
Листаю не свой я блокнот,
где запись гнездится как птица
летает по сумраку дня.
Где хмурые строгие лица
пытают на прочность меня.
Молчу обезумевшей рыбой,
не ведая выхода ввысь.
Казнённый словесною дыбой,
в тетради оставил я мысль
о грусти изгойной дорожке
по круче под золотом лет
веду разговор осторожно,
включаю безламповый свет.


ИЗ  НЕНАПИСАННЫХ  СТИХОВ

Решил издать стихи я в книге
из ненаписанных пока.
И снять решил с себя вериги,
кольчугу – больно коротка.
Под ней Душа моя страдает.
Не хочется смеяться мне,
и в небе облачность не тает,
в ведре не тает лёд на дне.

Прошли года, промчались лета.
Из ненаписанных стихов
припомнились всего лишь эти,
звучавшие до петухов
на зорьке ранней за забором
в осенней зыбкой тишине,
стоявшей яблоней пред взором
по неожиданной весне

моих печальных состояний
при виде тощих ручейков
осмысленности без влияний,
и без невидимых оков.
Стучали звонкие подковы,
и мчался я во весь опор,
где певчие стонали совы,
вели ночной свой разговор.


СУТЬ

          И вечный бой – покой нам только снится
                А. Блок
Суть,
нашей жизни – вечный бой!
Потому и названа
Судь –
            бой.
А с кем тот вечный длится бой?
Да, собственно, с самим собой!


ВСЯ  ЖИЗНЬ

Я долго думал над вопросом,
а он возьми и расколись.
И вслед посыпалось запросом,
что – медный грош? – Цена за жизнь!
А нищенство не достоянье,
Души неистовой – каприз,
естественное состоянье.
Цена которому – вся Жизнь.

ПРОЛЕГАЯ

Лес и тундра – лесотундра
не степная полоса.
Понимать себя не трудно,
если слышишь голоса –
неотъемлемое счастье
неизвестности святой,
где качается ненастье,
пролегая полосой,
где разбито на квадраты
тундра бедственной судьбы,
где содержат без затраты
и не делают гробы,
а хоронят в дикой спешке,
присыпая снегом труп.
Люди здесь не люди - пешки,
рвут на приисках свой пуп
за одну лишь пайку хлеба,
за баланду - скудный суп.
И не вдоволь в клетку неба.
Каждый вохровец столь груб...
...описать, нет, невозможно.
И почувствовать нельзя,
коли не был ты острожным,
не сидел ты коли зря.




НЕ  ПО  ЗАКАЗУ

Писать стихи не по заказу
умеет каждый гражданин
замученную кем-то фразу,
как будто развернув сатин,
напялить на карниз гардиной,
и пересчитывать цветы.
И, кажется, что стих правдивый,
наполнен странной чистоты.

А написать стих по заказу,
как это делал Пушкин, Блок,
даётся гениям лишь сразу.
В своих сужденьях недалёк,
наверно, я, однако точен.
И нечего сказать в ответ.
Но круг заказов беспорочен.
Вам доказал ли, нет, Поэт?

Стихия "Пушкинского дома"
и гениальна, и проста.
Она не каждому знакома,
да и не всякому дана.
Облечь поэзиею прозу
не тяжко гению стиха.
Приятно видеть в поле розу.
когда природа так тиха,
что слышен ропот во Вселенной,
слышна в ней даже тишина,
звучит где стих его нетленный.
Гордится вся моя страна
великим Пушкиным и Блоком,
как продолжением мечты.
Вы не ищите подоплёки,
он выше вашей суеты.


ОСТЕПЕНИЛИСЬ

За туманом – беспокойство
непонятное во всём
не предательство, геройство.
Жизнь, вращаясь колесом,
укатила в неизвестность,
не оставила следа.
Но не в этом ли нетленность –
беспокойные года,
да и те остепенились,
стали тихими, они
в исступлении крестились
на певучие огни.


НА  БИС

Моё бесславие прекрасно.
И сам я выгляжу на бис,
и жизнь я прожил не напрасно,
не путал, люди, с верхом низ.
Ходил опушкою пространства
с кошёлкой грусти, без сумы.
В неё я складывал протуберанцы
и звёзды вероятной тьмы.
И выходил на бис в округу,
перестилал весной полы.
Ходил в безумии по кругу,
тугие разрубал узлы
беспамятства великих строек
под крики неспокойных лет
и возводил леса ввысь стоек,
просматривал печаль на свет.


БЕСПОКОЙНЫЕ  ВЕТРА

Всё прекрасно, всё отлично.
Первый и последний гром.
То ли выпил я столичной.
То ль отчалил мой паром –
по реке плывёт, теченье
сносит к дальним берегам.
Ну, имеет ли значенье?
Не понять моим врагам.

В напряжении округа.
Топот слышится с утра.
У меня отняли друга
беспокойные ветра
разгулялись в палисаде.
Стало весело опять.
Ну, скажи, чего же ради
мне идти куда-то вспять.

Я шагаю по равнине,
по горам спускаюсь вниз.
Остаюсь, друзья, рваниной,
не хвалю спросонья жизнь.
Справедливости не ради
не спешу за облака.
Я ни спереди, ни сзади,
на полкорпуса слегка
обгоняю наше время
вертопрахом вертопрах.
Не мой сломалось стремя,
обуял не ужас, страх.

Повторилось, что забылось,
утряслось на стыке дней.
Сердце честное забилось.
Стало чуть, но всё ж страшней
на пригорке невезенья
я не понял, что к чему
и возникли вновь сомненья,
что себя вчера пойму.


ИЗНАЧАЛЬНО

Продвинутость ваша печальна.
Сказать? Промолчать не могу.
Вы сами с собой изначально
стараетесь гнать лабуду.
Стихами не бредить нет силы.
Они – состоянье моё.
Я пасынок подлой России,
не верю давно уж в неё.

Идущий по бровке скандала,
себя изнуряет тоской.
Россия в гробу всех видала.
Жестокой кремлёвской рукой
клепает указы, законы
так нужные хамам-друзьям.
Вернули  во Храмы иконы,
но веру отняли. В том срам
российской империи злобы
в злорадстве верхушки властей.
Сидят... до чего ж твердолобы.
Россия своих сыновей
не любит, готова к расправе,
творит беззаконие власть.
Такие печальные нравы.
Но как у себя вот украсть?
Вы мне объясните, владыки,
судья, прокурор и следак!?
Здесь всё у безумства на стыке.
Неужто народ твой дурак?

Россия, опомнись, не поздно
пойти по другому пути,
где будут со святостью звёзды
наш путь освещать и войти
помогут в иное пространство
без глупостей, грубой возни,
где сгинет бесследно тиранство,
останется грусть позади.


О!

Писали б Поэты о поле,
о чистом просторе лугов,
о ласково-радостной доле,
о красках крутых берегов,
о пении птиц на свободе,
о заводях тихой реки,
о тихом серебряном броде...
о! как вы мечты далеки
от быта и всей бытовухи,
от тьмы, от сумы и тюрьмы.
Живём мы в духовной разрухе
и наши желанья скромны.

Была бы тропинка на волю,
куда б уходили с утра.
Не кляли бы тихую долю,
чтоб дули в затылок ветра
и нас подгоняли в просторе,
где юность оставила нас
с вопросом, застывшим во взоре:
"Зачем невесёлый рассказ
записан Поэтом в неволе
под грохот скандальных цепей?"
Была бы тропинка по полю
ушёл бы в пространство по ней.


ЖАЛОБНО

Седина осенняя,
серебристая роса,
выходила с песнями
вся деревня.
                Голоса
разливались жалобно,
подпевали небеса.
И повсюду надолбы,
в странной памяти коса
заросла осокою
и зелёным тальником.
Над мечтой высокою
я летал и был знаком
с громом, переливами,
звоном молний над рекой,
стаями крикливыми...
...дни летели на покой.
Вслед смотрели, ветрено
нам ерошил ветер чуб.
Было дней не меряно.
Нас приветствовал не клуб,
а стога по осени,
где гуляли до зари,
рос встречали россыпи,
что сбивали глухари.


ГИМН  ЦЕЛИ

Как убедить себя в обратном,
когда идут все напролом.
Судить не надобно превратно,
испытывая на излом
своё желание сомненья
во всех безнравственных стихах,
где вероятна грусть мгновенья.
Но, сказанной впопыхах
останется в забвенье Леты
под холодной чёрною водой.
Зачем на всё искать ответы,
любуясь яркою звездой
на небосклоне увяданья
под песнь метельную пурги
весёлой без уныний ранью,
когда уж взведены курки
и цель прилипла к перекрестью.
но спусковой дрожит крючок.
Прощаясь с совестью и честью.
сомненье словно бы волчок
вращается в моральной жиже,
разбрызгивая злость свою,
и цель становится всё ближе,
я потому ей гимн пою.
ТЯГУЧЕЕ

Зима – тягучее пространство –
конца и края не видать.
Поёт метель опять романсы.
И как всё это понимать?
Я задаю вопрос напрасно.
Но интересно всё же знать
Метели разве не прекрасны?
Не всё же звёздочкам сиять
и затуманивать пространство,
где зимний пышет неуют.
Исчезли, видимо, финансы,
кредитов в банках не дают.


ВЕРЮ

Мы в песнях воспели просторы,
а в гимнах безликих вождей.
Подняли на щит разговоры,
унизили труд и людей.
Растоптаны Души и Боги.
Расстреляны Царь и Семья.
В тупик привели нас дороги.
Чужими нам стали Земля,
и церковь, и звон колоколен,
распятье Святого Христа.
Но!
Дух в нас народный не сломлен
и совесть народа чиста,
что выдержал все испытанья,
поверив безликим вождям.
Из крайности в крайность метанья.
Конец наступает их дням...

Воспрянет народная сила
и с верой воскреснет в людей
Великая наша Россия,
отринув безликих вождей.


КОРОНКА

В деревеньке ухажёры
дед Кузьма, да дядя Прон.
Вяжут местные узоры
и страданья под гармонь.
Дед Кузьма – старик из прежних.
Дядя Прон, тот без ноги,
с бабами... любезно вежлив,
шьёт он ловко сапоги.
А возьмёт свою двухрядку –
разудалую гармонь...
Тычет пальцами, как в грядку...
Ох! его тогда не тронь.
Как затеет рассыпуху,
колесом расправит грудь,
под весёлую сивуху,
под ядрёный скользкий груздь.
И... развеятся морозы,
и рассыплется печаль.
А девчоночки... – занозы,
кружевную вскинут шаль.
Задробят по жёлтым плахам,
а вприсядку – дед Кузьма.
Разойдётся... и без страха:
"Лето, девки, не зима!"
Ущипнёт одну красотку,
шлёпнет маленькой под зад.
И пойдёт он бить чечётку,
словно бьётся об заклад,
что пропляшет до рассвета...
...утирает пот со лба.
Секретарша сельсовета,
вся такая из себя.
Её и здесь порядок нужен,
как за письменным столом.
Дед Кузьма весьма сконфужен...
...боком, боком, словно лом
проглотил, стоит у стенки,
смотрит, хмурится на вальс...
...степ-чечёточка – коронка –
дедов милый перепляс.


ИДЁМ  КО  ДНУ

Там, в лесу со мною Леший
говорил о новых днях.
Был я с палкой, очень пеший.
Восседал он на конях.
Леший предо мной опешил –
мой его смутил вопрос:
"Почему, скажите, Леший,
вы не бегаете кросс?"
Он подумал, стукнул, плюнул,
крякнул, на конях присел,
в корневище дико дунул
и чуть-чуть повеселел.
Улыбнулся не мохнато
и ответил просто:
                "Так...
не солдат я синий в НАТО,
а всего – простой Лешак.
Кроссы ваши мне до фени –
шавке пятая нога.
Я не Сталин и не Ленин,
не растут во лбу рога.
И к тому же я – не Путин,
ни Медведев никакой.
Ты меня, смотри не путай,
то вот ельцинской рукой
двину в лоб, а то и танки
выведу на Белый дом.
В нём мои сидят подранки...
...ладно, ладно, всё в былом".

Но причём, скажите, Ленин?
Разве в чём он виноват?
"Он великий красный Демон
 с колокольчиком – виват...
Сталин тоже ростом вышел
и сноровкой хоть куда.
Вон настроил сколько вышек...
сколько "вышек" без суда
он свершил...
                Ты будь спокоен,
у народа в голове
лютой почести достоин
будто маршал на войне".
– Кто же Горбачёв, скажите?
"С Горбачёвым повезло вам –
всех убрал, как будто жито.
Был приверженец словам".
– С Горбачёвым мне понятно.
Ельцин Боря, кто тогда?
–Этот сделал неприятно, –
вспыхнула его звезда
и угасла тут же вскоре...
Дирижировать устал", –
Леший с грустью в синем взоре
вдруг вздохнул и замолчал.
– Кто по-вашему В. Путин?
Леший поперхнулся вдруг.
"Извини, ну, что за шутки?! –
очертя, сказал он, круг, –
Фарисей он высшей марки,
что с него возьмёшь? – Шпион.
Преподносит всем подарки,
но в дугу согнул закон.
Ходорковского не может! –
Тот не гнётся перед ним.
Лебедев Платоша тоже
несгибаем даж под гимн".
– А Медведев, кто? простите. –
Леший крякнул и изрёк:
"Он – шестёрка! – пишет твитер".
– От него какой-то прок
есть ли, нет России нашей?
"Говорливый и пустой! –
Он продукт уже вчерашний!!!" –
Леший крикнул.
                Лес густой
эхом отвечал три раза...
...наступила тишина.
И моя повисла фраза:
– Чья во всём тогда вина?!

Леший спешился и снова
на коней вскочил своих.
Звякнула в траве подкова...
Я во сне своём затих.
Растолкал меня Русланчик,
хмуря ласковую бровь.
Наливает мой стаканчик
жидкость красную, как кровь.
До тошнотиков любезен,
ласковый до рвоты он,
всё карабкается, лезет
на песчаный красный трон.
Я стаканчик на колени
опрокинул...
                Между ног
копошится чёрный Ленин...
От кошмара только Бог
нам поможет, если будем
верить в Истину одну.
А пока без веры – блудим,
значит, мы идём
                ко дну.


В  ЧИСТЕ

Поставил точку, и неважно
зачем задумался опять.
Летает в небе змей бумажный,
хоть радости-то не понять.
Завидуя полёту в небе,
обязан, безусловно, знать,
что, где бы в это время не был,
обязан точно выполнять
предначертание свободы
в трёх измерениях земных.
Запомнив, вероятно, коды.
но не в условиях иных,
а в сложном пониманье воли,
свободы злой на высоте
своей неординарной роли.
Полёт исполненный в чисте
приносит людям наслажденье
красивой точностью во всём.
На снос ли взято упрежденье.
Легко касаясь колесом
событий в новом исполненье,
когда печаль уж позади.
И там же ваши все волненья,
а встреча с песней, впереди.


КАНДАЛЬНОЕ  БРЕМЯ

Кандальные песни столетий
мне слышатся в светлой пурге.
Я радости в них не заметил.
Качает пурга на ноге
снега и метелей пространство,
и вихри смеющихся лет.
Кандальное видится братство
и меркнет за памятью свет.

Я вижу – идут декабристы
в пространстве метельных снегов,
шагают в этап коммунисты.
Вожди, превратив во врагов,
их гонят на стройки за пайку
в Нарым, Батагай, Колыму,
что выдали страшную тайну,
сказали: Не верим ему –
отцу всех народов и наций,
кто с Гитлером были вась-вась.
Ни жалоб нет, ни кассаций,
наглеет поэтому власть.

Прошло, прокатилось то время,
страна всё на той же волне –
несёт всё кандальное бремя –
живёт на гражданской войне.


БЕЗ КРАЯ

Сибирь, Сибирь моя без края,
тебе суровости к лицу.
Уж если, кто не видел Рая,
то приезжайте. За версту
вы разглядите и в ненастье,
и в ясноглазый тихий день,
что жить в Сибири нашей – счастье!
Повсюду здесь такая звень,
что хочется в кабак, где джазы
играют, в барабанки бьют,
здесь всё у вас в противофазе
и городской здесь неуют.

Сибирь – деревни в глухомани,
где тишина висит везде.
Шуршат по снегу тень и сани
при тихой с быстриной езде.
В Сибири люди, что природа,
все красивы, все дружны.
Тут сибирская свобода
и безмятежные тут сны

У нас на улицах медведи
гуляют, с ними мужики,
а с мужиками наши леди,
за ними бабки, старики.
Детишки бегают повсюду.
Нам радостен задорный смех.
Тут столько злата, нефти, люди,
хватит, думаю, на всех.


УБИТ  БОЛЬШЕВИКОМ

Пришли в деревню хамы –
пошло всё кувырком.
Мой дед Исак Михалыч
убит большевиком
за то, что был богатым
и крепким мужиком,
царю служил солдатом.
Убит большевиком
за то, что жил в деревне
все уважали старика,
не принял красной скверны.
Не дрогнула рука.
Убийца оказался зятем –
пропойца, лодырь и бандит,
к тому же полный дятел.
Теперь вот умный вид,
наган, кожанка с бантом.
Нахрапистый болван,
гордился красным кантом,
убийствами Иван.
А за убийство тестя
он получил свисток –
и стал чекистом, в лести
был стоящий игрок.
В тридцатые те годы
расстрелян словно враг, –
не понял смысл свободы –
и сброшен был в овраг.

Я на могилку деда
хожу с давнишних лет.
Такая вот победа –
Ивановой-то нет
могилки, только справка,
мол, он уже не враг.
Растёт над дедом травка.
Полынью скрыт овраг.


ГУЛЁНА

Мы с тобою в связке.
Ты моя любовь и грусть.
Распрекрасная, как в сказке,
нищенка, гулёна... Русь.
Над тобою вихри, смерчи,
революция, война,
где цари, вожди и черти
измываются сполна.
Лакируют и ликуют,
изгаляются с тобой.
Захотят и арестуют
или снова бросят в бой.
Убивать родных и близких.
Сеять смуту, блуд, разврат.
Пасть до чувств до самых низких,
чтоб на брата шёл вновь брат.
Русь! Прошу найди ты силы
и стряхни с себя чуму.
Дай воскреснувшей России
сохранить мою страну.


ГОЛОВА

1.
Голова
отделилась от тела...
Да и в синюю высь унеслась.
Глянул я на нее обалдело...
А она мне, сказала смеясь:
"Удивляешься? Странное дело?!"
Да! картинка ужасно нова,
чтобы жило, дышало всё тело.
И отдельно жила
                голова...

2.
Существуют жестокие люди
их степенно пустые слова,
у которых и в праздник, и в будни –
не работает, нет, голова.
Утверждают они оголтело,
мол, что сажа, смотрите, бела.
Голова опустилась на тело.
Я смотрю... маршируют тела.

3.
Ой, ёй! Сколько голов на трибуне
все надменные, машут рукой.
Околпачили вновь обманули
марширующий бодренько строй.


ВСТРЕЧНЫЕ

Всё осталось, как и прежде;
слёзы, стоны, голоса.
Никакой нам нет надежды...
грунт, бетон и полоса.
Снова нам по ней катиться.
А когда, когда взлетать?!
Чтобы в небо к солнцу взвиться
ориентир в пути искать –
новый выход из засветок.
Новый курс в неновый Мир.
Мы, как листья...
пали с веток.
Новоявленный кумир,
знает, что нам делать завтра.
Жить сегодня, но вчера.
Битая сказала карта:
"Ждут вас встречные ветра".


НЕ  ПОСТАВИТЬ  НА  КОЛЕНИ

Россия,
Родина,
родная Русь.
Журчит родник печальной речи,
но я пророчествовать не берусь.
Взвалив твою тоску на плечи,
несу с тобою бремя пополам,
в ответе за былое в прошлом,
с тобой иду в метель я по полям.
Всё больше думаю о пошлом,
что нас могло
согнуть,
сломать,
сломить,
отречься от святого чувства?
своей природе Россов изменить.
Войти в жестокость безрассудства.
Но всех познавших нас печаль и грусть,
и боль утраты поколений,
Россия,
Родина,
родная Русь,
им не поставить на колени!

СОВЕСТЬ  ЗЕМЛИ

Русь Святая – Мать России,
идея, втоптанная в грязь,
всё стерпела. Всё осилив,
над суетою вознеслась.
С Ликом гордого смиренья,
достойно охраняя честь,
сберегла от разоренья
ты Храм Души.
Отринув месть,
Русь простила прегрешенья
своих заблудших сыновей,
совершённые свершенья...
Но!
Истребление людей
никогда простить не сможет.
Это выше материнских сил.
Время всё нам подытожит
и Добродетель на Руси
воссияет в небе синем
признаньем веры и любви.
День согласия в России –
воскреснет Совестью Земли.


НЕВДОМЁК  ВСЯ

Пытаюсь я пройти сквозь грусть
и посмотреть в глаза печали –
увидеть россыпи в них чувств.
Понять, а что же означали
мои стихийные слова
и фразы вероятных далей,
где серебрилась синева
и коршуны по ней летали.

Парила в небе тишина –
был слышен шелест первых листьев,
цвела пока не купина.
цвели безнравственные мысли.
И становилось невдомёк
вся какофония распутства.
И шедший дождик весь намок
без зонтика, по безрассудству

оставил где-то за углом,
и шёл под струями веселья.
и рисовал овал углём,
а лужи синеву – пастелью.


ОСОВЕЛО

Какая это пустота.
в которой слово осовело.
А может, чья-то высота
стихом безнравственным белела,
как будто шапка снеговая,
печаль и грусть мне навевая?

Какая это чистота
и беспечальное стремленье –
понять, что это красота,
не позолота, а – явленье
стихов в безрадостной стихии
в года безнравственно лихие.


ДАНО  НЕ  КАЖДОМУ

Я бью осеннюю тревогу –
понять пытаюсь эту жизнь,
дарованную, люди, Богом
с обилием печальных тризн.
Душа Поэта изначально
в страданье подлинном живёт
и потому она печальна,
и часто смотрит в небосвод,
и видит истину печали,
не понимая торжество,
когда так много за плечами
и ощущается родство
со всем живущим в Этом Свете,
и видеть истину во мгле
дано не каждому Поэту
в России и на всей Земле.




НЕ  КАЖДЫЙ

Не жажду вашего прощенья
моих безнравственных заслуг,
мороз, пришедший на Крещенье.
В цветах я вижу зимний луг –
сверкают звёздочки снежинок
цветною радугой в лугах,
цветной уже блестит зазимок,
как глаз торговца на торгах.

Прощать умеет, но не каждый
умеет до конца простить.
За что прощать, уже неважно,
но важно в споре уступить.
И отступить лишь на полшага
от нелогичности своей –
нужна, конечно же, отвага –
признать абсурдность всех идей.


ОДНА  МЕЧТА

Финал, конечно, неприятен –
таков безжалостный удел
не предсказуем, вероятен.
Я к строчкам этим прикипел.
И нет желания смеяться,
и нет желания грустить.
Но есть одна мечта – о! счастье –
всем всё обидное простить.
ОБЯЗАН

Поэт, неважно век какой,
и даже то, в какой эпохе
своею точною строкой
подметил, подчеркнул, что плохо
идти в политику гурьбой,
и заниматься этой грязью.
довольствуясь своей судьбой,
потворствуя в стране маразму.

Поэт обязан воспевать
простой, страдающий, великий
язык родной, Отчизну-мать,
а не политиков безликих.


НОНЧЕ  ПОВЕЗЛО

Мне нравится с коровьим стадом
по зеленям бродить в лугах.
Коровы же не люди, рады
моим бессмысленным стихам.
Они кивают головами,
их нимбами горят рога.
Довольны, видимо, стихами –
в них солнечные берега,
прохлада водной благодати
в довольно жаркий летний день.
Бурёнок спины, как полати,
а вымя – барабана звень.
Беседую я с ними, счастлив
с травой нам нонче повезло.
В глазах коровиих – участье.
Быть безучастным заподло.
А солнце катится к закату,
уже пора в деревню нам.
Иду я, словно по канату,
натянут что по небесам.
Довольные коровы, я – такой же.
Голоден я, но сыты все
бурёнки, зорьки, дрожь по коже.
И я иду навеселе.
Не от того, что выпил сдуру.
Пастух на пастбище не пьёт,
блюдёт всегда свою фигуру,
кнутом замысловатость вьёт;
то щёлкнет им, а то присвистнет –
сейчас, мол, тёлки, аз воздам,
от посвиста – танцуют твисты.
Идут коровы по домам. –
встречают добрые хозяйки
своих кормилиц. А пастух
записывает снова байки
пока не запоёт петух.


НО  ЕСТЬ  ПРИМЕР

Не надо верить в Донкихотство.
но есть Сервантеса пример.
В стране гуляет нашей скотство.
И снова вертикаль химер
стоит шатаясь на вершине
униженных постылых лет.
Одним всё норовят аршином
измерить, наложив запрет
на точки зрения, отсюда
моя печаль и грусть стиха.
Воскрес, наверное, Иуда –
ваятель нового греха.

Моя печаль, как мысль, глубока –
сквозь толщу лет не видно дна.
И потому так одинока
в пространстве мировом страна.


НЕПЕРЕЛЁТНЫЕ

Жаль вас, товарищ Евтушенко,
вы в заблуждениях правы.
Ни разу не были мишенью
стервозно проклятой Москвы.
Любили вас все министерства
и все служители хвалы,
вождей не испытали зверства.
Толкали вы из-под полы
свои стихи на рынке грусти?
Вождей обслуживая власть,
горланил лесенкой, не трусьте,
идёт на убыль ваша страсть
к позёрству в искренности слова.
В вас нет сомненья, что правы.
Такие все, как вы, – основа
той поэтической Москвы.
Провинциалы вы в столице,
для вас и родины-то нет.
Не перелётные же птицы,
которым родина – весь Свет.


СМЕЮСЬ  И  УДИВЛЯЮСЬ

Понятным быть Поэтом сложно.
но в этом истина стиха,
не отметая всё, что ложно.
чем переполнена строка,
сказать всю правду вековую,
не измываясь над судьбой.
Я не стих, себя шлифую,
ликую. Снова над собой
смеюсь и удивляюсь, словом,
ищу я в непонятке мысль.
И словно бы на месте голом
не создаю, а строю жизнь.


ПРЕСТУПЛЕНИЕ

В себя не верить – преступленье –
неуважение себя.
Кричать не надо в исступленье,
что такова твоя судьба.

В себя не верить – униженье
своих достоинств на Земле.
Со сносом борются скольженьем
в тумане, зное и во мгле.

В себя не верить – равнозначно –
идти дороженькой прямой
в то место, что зовётся злачным,
но неосвоенное мной.


МОЛЮСЬ  Я  СНОВА

Молюсь я снова на берёзы
и на осиновую стынь,
а за окном трещат морозы.
Трещит потрескавшийся тын.
И мне давно не светят звёзды,
и дразнит плоская луна
и предо мной меняет позы,
танцует словно бы она.

А облака ей чешут кудри.
Хохочут зяблики в лесу. –
Ты, мол, мозги-то нам не пудри,
держи арбуз вот на весу.
Молюсь опять я на берёзы,
на эту зимнюю красу,
из глаз что выжимает слёзы,
как осень из травы росу.


НЕТ ЛИЦА

Нищий духом не воскреснет
из застойности Души.
Даже в ясный день воскресный
остаётся он в тиши,
утешаясь прозябаньем,
жаждой над челом венца.
Нет конца его стенаньям.
Собственного нет лица.


ХОДИЛИ  КРУГАМИ

Вчера заблудились в буране
с вязанкой осиновых дров.
Ходили мы с Жоркой кругами.
Буран лютовал будь здоров. –
– Давай, – я сказал, обессилев, –
пойду потихоньку вперёд".
Я, видно, был нужен России.
мне встретился хмурый народ.
И нас отогрели их взоры,
и радость на лицах родных.
Метельные плыли узоры
в просторах сибирских степных.

Мы шли не понурые с Жоркой.
Отец был донельзя суров,
но тут похвалил нас негромко:
"Вязанки не бросили дров –
становитесь, знать, мужиками,
не зря я воспитывал вас!"
И вновь заходил желваками.
Нас Бог, безусловно же, спас.


ОТПРАВИЛ  ПОЧИВАТЬ

Я не гонюсь, друзья, за славой.
Она мне вовсе ни к чему.
На плечи натянув ей саван,
отправил почивать в лесу
моих суровых заблуждений,
моих ненужных вам стихов.
Но, там, где нету убеждений,
там много всяческих грехов.

Я их описывать не стану.
Останусь в жизни при своих,
но с фигой красною в кармане,
что не успел запрятать в стих.
Прочли и улыбнулись этой
всей околесице моей,
ещё Ваншенкиным воспетой
с необоримостью своей.

Я возражать ему не буду.
Пусть будет так, как он сказал.
А если вдруг признают люди,
вот будет мировой скандал.
Ох! ты загнул, видать, Сорока,
над всеми приподнял себя.
Но... от стихов же нету прока.
Стихи они, ну... как судьба.

Уж предначертаны, осталось
услышать их и записать.
Таланта в этом, люди, малость.
Ну, записал? Храни тетрадь!
Гляди, уж за окном светает
и стало в комнате светлеть.
Быть может, кто-то прочитает
и бросит в угол дальше тлеть.


НИ ГУ-ГУ

                Решил вопросы вековые
                И. Сельвинский

Какое на дворе столетье?
Понять никак я не могу...
...опять свистят над нами плети,
а мы опять все ни гу-гу.
Молчим безжалостно и трезво.
Молчим, когда молчать нельзя.
Вонзаются сто в Душу лезвий,
и вновь туманится заря.

Она чернеет год от года.
сливаясь с горизонтом туч.
В стране витает несвобода.
померк надежды тонкий луч –
мы погрузились в тьму уродства,
друзья нам – вечные враги,
до уровня доходим скотства.
Поэт, ты сам себе не лги.

Какая святость в днях Советов.
когда стреляли нас в упор.
Лишились лучших мы Поэтов.
Зачем заводишь разговор
о прелестях эпохи грусти
и о преступниках вождях.
Ты перед ними, знаю, трусил
и, прославляя их в стихах

старался угодить словами.
чтоб почитали твой талант.
Зачем же подлость-то скрывали
и поднимали этот гвалт,
что коммунизм дороже чести
и объективности, Поэт,
зачем так много льёте желчи
на окружающий вас Свет?
Неужто были вы слепые,
не видели, не знали как
решались нужды вековые.
А достославный наш ГУЛАГ?! –
Изображение Союза
и палачей – вождей страны.
Не знала большего конфуза
Россия с горькой старины.

Расстрелянный Васильев – этот
позор не смоет уж никто.
И всех загубленных Поэтов
вы забываете легко.
Но канула страна Советов
и нет Союза уж давно.
Мне жаль загубленных Поэтов,
стихов ушедших с ним, но

не жаль империи Союза
с надуманностью чистоты.
Поэты честные – в обузу
вождям с глазами пустоты,
без совести они, без чести,
но всё ж важны для подлеца
слова талантливых, но с лестью,
что восхваляют без конца.




О  НАМЁКАХ

Нам радуют Душу намёки
во всей бессловесной толпе.
В словах не видать подоплёки.
Висят фонари на столбе,
качаются слева направо,
как головы. В подлой толпе
кричат одиозное: "Браво!"
Довольны собою вполне.
Идут по безликим дорожкам.
Куда же они заведут?
К заветным ли нашим порожкам
иль просто в безнравственный блуд
со словом бездарной половы,
со свистом осенних ветров.
Кричат безмятежное: "Клёво!"
Мол, к стенке поставим врагов.

Враги, извините, не люди,
а подлая страсть кутежа.
Предательство стерпят Иуды.
И снова взметнётся межа –
разделит пространство и время
отделит зерно от плевел
и сбросит предательства бремя
с себя, кто вчера соловел.
Иуды оправданы будут
не временем, подлым судьёй.
Он всех невиновных осудит –
так велено властной семьёй.
Россия, тебя истязают!
Россия, тебя предают!
Твой трёхполосное знамя
Иуды в забвенье несут.
Спасайтесь, народы России,
не верьте чекистам страны.
Они столь людей покосили
за слово, и так – без вины.


ТУМАННЕЙ

Закат осенний тихо гаснет,
становится туманней мгла.
И темнота глаза мне застит,
и опускаются крыла.
И наступает ночь в тревоге
иду я на изгиб реки,
где обрываются дороги –
предела нету. Из тоски
я выберусь, быть может, утром,
коль запоют мне петухи.
Крыльцо покрыто перламутром.
И свет увидели стихи –
они ложатся на бумагу,
тревожа память давних лет,
когда мы – лётчики-салаги,
влюблённые в небесный плед
летали в тропосферной мути –
ниже низшего крались,
встречали грозовую лютость.
Такой, казалась, длинной жизнь.
Но лётные года промчались,
как будто лайнер пролетел.
Теперь, вздыхая и печалясь,
мы далеки от лётных дел. –
Любуемся закатом в осень
вступили собственной ногой.
Лишь одного у Бога просим:
не надо жизни нам другой.
Пусть посияет солнце в высях,
где оставляет Туполь след.
Поэт такие, люди, мысли
вам излагает... "Может бред?!" –
вы скажете с улыбкой медной.
От вас намерен всё терпеть.
На зло, на злобу я не вредный
и потому хочу пропеть
не дифирамбы, а сатиру
и, даже где-то юморнуть,
приверженцу мочить в сортирах
сказать: – Довольно! – в добрый путь,
вы, отправляйтесь за границу,
в России места мало вам,
ловите там свою Жар-птицу.
У нас же место соловьям.




НЕСУРАЗНОСТЬ

Безнадёжная песня.
Несуразность судьбы
одиночеством взвёйся.
Мы с Сибирью рабы.
Нас Россия согнула
и пугает детей.
Ты! не падай со стула
от таких новостей.

Я бы рад посмеяться.
Да вот повода нет.
И откуда же взяться
в сонме памятных лет,
где кандальные звоны
слышатся в наши года,
где не плачут иконы,
не поют провода.

Где снега, бездорожье,
несусветная глушь.
Всё заполнено ложью
под огимненный туш.
Мы – колония власти,
что засела в Москве,
потому и напасти
на сибирской земле.


НЕ  СТУЧИТЕ

Непонятно, где же тайна?
Непонятен мой испуг.
О! Сибирь моя бескрайна.
Даже мой печальный луг
без границы одичанья
с непролазной тишиной,
где лишь слышится молчанье
запоздалою весной.

В огрубевшей лесосеке
слышу звоны топора. –
Разыгралась в человеке
злость и жадность. Но не зря
покаяние святое
отвергает от столиц,
извращение – пустое,
исходящее от лиц

в суетливости погрязших
с незапамятных времён
без усилий власти зряшной
с безызвестностью имён
с атрибутикой чекистской
и без Бога в голове.
Мы живём в стране фашистской –
так уж думают в Москве.

До Сибири докатилась
новость трендовых сутяг.
Власть к безвинности стремилась,
а скатилась в зла овраг.
Что нам власть от самозванца?
Но приходится терпеть
всех пронырливых засранцев.
Но по ним скучает плеть.

Правосудие в загоне.
Справедливость в неглиже.
Дело вовсе не в законе,
с ним живём мы в мираже
и надеемся на чудо –
на Мессию новых лет.
Потому, видать, мы блудим,
что желанья в людях нет

Изменить и измениться,
и отбросить воркотню.
Надо всем нам извиниться,
чтоб не вляпаться в войну,
в беспощадность озверенья –
в ядерных уснуть грибах
по кремлёвским завереньям,
не нуждаться чтоб в гробах. –

Верх цинизма и снобизма,
нет, не ведала Земля.
Вышли мы из коммунизма,
вот! Сергей Сорока. Я
призываю, не стучите,
не играйте вы с огнём,
и в сортире не мочите,
а мочитесь только в нём.


ВОТ  ЧУДЕСА

Я прикоснулся к листьям,
они зашелестели,
но не со мной,
                а высям:
"Мы в Небо захотели".
Все листья шелестели.

Почувствовав тревогу,
я глянул в Небеса –
оттуда
            на дорогу,
в шумящие леса,
отвесно дождь
                полился.

Прозрачные дождинки
начали падать
                косо.
Холодные слезинки
посыпались
                как просо
вниз с дерева вопроса.

Затанцевали листья
вмиг с каплями дождя
и взвились в Небеса,
кружась в жестоком свисте,
притих я... чудеса... –
разделись вмиг леса...


НАРАВНЕ

Я утверждал и утверждаю,
и не устану утверждать,
что по ночам уж не летаю.
Давно я перестал летать.
А было время для полётов
в однообразной темноте
и попадал я в переплёты
на странно грустной высоте.

Нет, не завидовал я птицам.
Мы с ними были наравне.
И удивлённые их лица
встречались чаще не во сне.
а наяву, в глиссаде точной
нас сторонились и орлы.
Я был пилотом, между прочим,
не продавал из-под полы.

И чувствовал себя не лишним
во всей отрядной суете.
Я привозил домою вишни.
черешни, груши. На листе
оставлен след непониманья
без восхищенья красотой.
Моя ненужность, невниманье
рассталось с чёрной высотой.

Теперь давно уж не летаю
ни наяву и ни во сне.
Но память славную листаю
неоднозначно по весне
взлетаю я во вдохновенье,
лечу, расправив, как крыла,
я строчки и стихотворенье
струится – принимай Земля.


БЕЗ  ВОПРОСОВ

Люблю правительство за подлость!
Как за жестокость не любить?
Люблю за проф их всех негодность,
что высоко умеют мнить.

Люблю засранцев за зазнайство,
умеют пыль в глаза пускать,
за их весёлость в краснобайстве,
за их бодряческую стать.

Люблю, с любовью презираю
(поделать ничего нельзя)
в их игры с ними не играю.
Люблю правительство, друзья!
Сидят на креслах с позолотой,
ну, как, скажите, не любить?!
Их охраняют целой ротой
и приучают с детства бдить.

Всё спрятали опять в секреты.
Люблю я их пустой секрет –
накладывать на всё запреты –
наложат на любовь запрет.

Правительство любить попросят,
дадут за это по рублю.
Я неподкупен. Без вопросов
правительство за так люблю.


НУ, ЧТО?

Читая книги тех Поэтов,
я кем пока что дорожу.
Не нахожу у них ответов
и потому, видать, кружу
вокруг да около ответа
на мой нерадостный вопрос:
Когда почувствовал Поэтом
себя и вырвался из грёз?
Отправился ли, нет, по Свету,
и вспыхнула ль твоя звезда?
Ну, что? Опять ответа нету.
а если будет, то когда?
ГЛЯНУ  СНИЗУ

Гляну влево, гляну вправо
и... повсюду воровство.
Вот такими стали нравы.
Хамства вижу торжество.

Гляну снизу, вверх направо –
вьётся странная метель.
Замела, гляди, сараи,
наступает канитель.

Глянул справа я налево –
всё как прежде – взадпятки.
Слышу грустные напевы.
Развязались узелки

и посыпались монеты –
закрывай монетный двор.
Не о том мои куплеты.
А о том, что меркнет взор.

Примелькались эти рожи.
Хунта в штопоре давно,
лезут вон они из кожи,
гонят скудное кино.

Постояли, помолились
и пошли печатать зло,
убедить в обратном силясь.
Обронил Димарь весло. –
Лодка мчится на утёсы,
отвернуть, увы, нельзя –
и в воде холодной боссы,
а на берегу друзья.

Им бросают круг спасенья...
...поглотил водоворот.
Ох! Расея, ты Расея,
я с тобою – обормот.

Вышел он сухим на берег,
сушит мокрые портки.
Но никто уже не верит.
Он – глядит из-под руки.

Всех сажает оппонентов,
чтоб остаться у руля.
Он давно без сантиментов.
Все решенья обнуля, –

получается без звона
нету рейтинга у них.
И давно им нет закона
к нуждам Родины глухих.


В  ШУМЕ  КАМЫША

Его стихи как будто выстрел
из пушки ночью в тишину.
Читаются уж больно быстро.
Не это ставлю я в вину,
а то, что весь простор бумаги
наполовину в книге пуст.
То расточительство не скряги,
а бережливого то грусть.

Я натыкаюсь на коряги
и неизвестные слова,
а в них лишь толика отваги.
Преодолённая молва
опять ползёт по строкам этим,
записанным давно уж мной,
где задымился день рассветом
неошарашенной зимой.

Иду по улице без шапки –
лишь уши мёрзнут на ветру.
Держу стихов своих охапку.
бросаю, как дрова, в зарю.
Пусть разгорится вдохновенье
на небосклоне из стихов
иль вспыхнет откровенье,
прозрение ли от оков

избавится, взметнётся пламя
моих неординарных чувств.
Я знаю, капля точит камень.
И слышится порою хруст,
и рассыпается на части
огромный камень, а Душа
ликует, видимо, от счастья,
скрываясь в шуме камыша.


ПОБАЛДЕЛИ

Мои печальные идеи
повисли в воздухе давно.
Над ними власти побалдели,
не глядя в прошлого окно.
Не мною, всё же приоткрыто,
смотрите же, поймёте вы
от взора вашего что скрыто
по указанию Москвы.

Доведено всё до абсурда –
стоит в подпорках вертикаль.
Её свалить, увы, нетрудно,
да нету сил таких. А жаль.
А свалим – грохнется, безвинных
прихлопнет эта вертикаль
и сонм полей оставит минных.
Такая, граждане, печаль.


РАЙ

Отчего же хата с края,
на каком таком краю?
Никакого нету Рая...
Но ведь я живу в Раю.
А бывает одиноко,
сам себе я говорю:
"За рекой шумит забока,
а в забоке, как в Раю;
тишина и память-дружба
охраняет всех людей".
Состою на этой службе.
Ну а Рай?
                Так мне видней.
Сберегает наши Души,
память надвое деля.
Лоно вод, забока суши.
Рай – цветущая Земля.


ТРЕВОГА

По дороге шла тревога,
медленно и вся в пыли.
Задержалась у порога
и решила в дом войти.
Губки сжав,
                махнула юбкой...
и на знак примчал сквозняк.
Он прикрыт был тёплой шубкой,
чтобы холод не иссяк.
Вслед вбежавший за тревогой
стукнулся сквозняк о печь.
И таким он стал убогим,
тут и шуба
                сбилась с плеч.
А тревога от порога
пролегла половиком.
И теперь живу с тревогой
я в грядущем и
                в былом.


ИСТОРГАТЕЛЬ

Ох, миряне, вы миряне,
посмотрите, огольцы,
молятся чекисты рьяно.
А на закусь огурцы.
Помолились – лучше стало –
Бог простил им все грехи,
в пост что уплетали сало.
Распоясались верхи.

Всех расставили по стенке.
Богомольный президент.
Власть идущая от Стеньки –
новой жизни прецедент.
Стеньку звали Путин Вова.
В деревеньку он махнул.
Из молитвы ни полслова.
Вовремя чекист смекнул. –

И пошёл в народ слезливый
богомольный фарисей,
бородёнками брезгливый.
С шоблой-ёблой этой всей,
привалил в деревню предков
помолиться в Рождество.
Адекватно некорректен.
На лице лишь торжество –

вседозволенности мина.
Покаянья ни на грош.
Репрессивная машина
перемалывает ложь,
выдаёт её за правду.
Богохульствует опять
Защитит ль Немцова Падва?
Иль добавят лет так пять.

"Не дразни ты, Боря, лихо! –
говорят ему в ЧеКа, –
и живи да только тихо..."
Отвердевшая рука
подмахнёт указ с законом –
будешь париться в тюрьме.
Призывают вон иконы
помогли, чтоб вас в дерьме –

искупать, не ставя точки...
...просочилось всё в печать.
И мои о том же строчки
прочитай... А отвечать
мне не надо, успокойся.
Я сочувствую тебе.
К худшему всё ж приготовься
в политической борьбе.

Изберём вот в Президенты –
наведёшь порядок ты –
вспомнишь грустные моменты
на просторах пустоты.
Ни врагов тебе, ни партий.
Посерёдке лишь Грызлов –
исторгатель глупых хартий,
исторгатель грубых слов.


БЕЗ  ИМЕНИ

              Я – вне политики, и, прав,
                И. Северянин

Без имени у вас ваш Ленин.
И это верно на века.
Вы, Игорь Северянин, – гений
и потому крепка строка.
Лишь гениальному понятно
о ком идёт в стихах-то речь,
хоть ты его в вагон упрятал,
чтоб от бесславья уберечь.

Война окончена, чтоб снова
в стране безнравственной разжечь.
Я вас, Поэт, лишаю слова,
смогли коль этим пренебречь.
Вы – гений, – Игорь, безусловно,
политика, конечно же, дерьмо
и власть Советов незаконна –
она – народное ярмо.

И я в политике сторонний,
как, Игорь Северянин, вы.
И кто бы ни сидел на троне –
преступник – ставленник Москвы,
он вызывает отвращенье.
Но без него никак нельзя.
Но нету Ленину прощенья,
что вспыхнула огнём Земля.


ПОЮТ  ЛИ

Ты всё ещё живёшь в России,
хотя давно лишился прав
и в клетку стало небо сине
с обилием тюремных трав.
Не стало песенной отваги,
везде надрыв, во всём надлом.
Стихи рождаются в ГУЛАГе,
Поэту он постылый дом
и с отвратительным значеньем
барачно-нарный в нём уют.
Тюрьма-страна – все в заточенье
от безысходности поют.



ТО  НЕ  СВОБОДА
                И это – явь?
                И. Северянин

Была, конечно, явь
семнадцатого года.
Осмыслив и поняв,
была то не свобода,
но весел был народ.
Громили же устои
сибирских несвобод
и царские покои.

И попран был закон,
и попраны порядки.
Не надо нам икон!
Забросили тетрадки.
И неучёности престиж,
и варварских разборок
приветствовал Париж,
Европа, в целом, хором.

Монархии уж нет,
и улицы все в красном,
ликует вновь Поэт.
Ликует он напрасно –
воздвигнут эшафот
для всех и для Поэтов...
...и кровушку прольёт
страна вождей, Советов.
АРЕСТ  В  ДЕНЬ  РОЖДЕНИЯ

            Егору Михайловичу Попову
                посвящается

Мы праздновали день рожденья,
отцу-то ровно сорок пять.
К нам постучались... наважденье –
пожаловала тройка, лейтенант –
зашли... Давай бутылки ставить
на стол, закуски расставлять.
Мы думали, пришли поздравить, –
пришли отца чтоб расстрелять.

Да ну и что, что день рожденья,
у власти свой на это план.
И надо ей с опереженьем
все планы эти исполнять.


ГРАБЁЖ

Опять моя Душа немеет
от вертикальности властей.
Власть на работе не потеет.
Известно нам из новостей –
идёт делёжка сверхдоходов,
а по-нашему – грабёж.
Горбатятся опять народы
и слушают сплошную ложь.
В  БЕСПАМЯТСТВЕ

Припомнил деревню над Обью,
красивый в беспамятстве лес.
Встречала деревня с любовью,
пылал в ней ко мне интерес.

Я предал деревню родную –
уехал незнамо куда.
Теперь вот по ней я тоскую,
но помню её берега.

Домов в той деревне уж нету,
сгнил мостик давно над ручьём,
в котором ловили мы летом
рыбёшек железным ведром.

Купались на отмели чистой,
ныряли с крутых берегов –
взлетали искристые брызги
чуть выше сутулых домов.

Прости мне, деревня, такое
предательство в юной поре.
Приволье твоё я обское
увижу ль на чистой заре?

Пройдусь ли тропинкой на гору,
увижу ль простор твой речной,
забока предстанет ли взору?
Навек ты рассталась со мной...

...Но память меня возвращает
на берег с обскою волной,
где ты, отразившись, прощаешь
не выбор, но всё-таки мой

уход из деревни в просторы
высоких манящих небес,
где пели расчалки, моторы,
сопутствовал радостный стресс.

Мне хочется всё-таки верить –
не зря я расправил крыла.
Гордилась ты мною, деревня,
покуда живою была.


РУЧЕЙ

Россия страна велика,
по ней я шагаю к ручью,
безвестному всё ж на века.
Из свежести речи я пью.
И сила вскипает во мне,
и хочется петь и страдать,
не камнем лежать там, на дне,
цветком полевым увядать,
а птицей парить в облаках
и песней цвести мне звончей.
Останься же юным в веках
мне силы дающий, ручей!
ПРИЗНАНИЕ

К тебе прикоснуться не смею,
моё воплощение грёз.
При встрече с тобою немею.
В глазах я читаю вопрос:
– Скажи, отчего ты невесел?
Твой взор без упрёка ловлю.
Но Мир только тем интересен,
что в нём лишь тебя я люблю.


ОБНИМИ  И  ПОЦЕЛУЙ

Ночь темна... ты – недотрога,
говоришь всё: "Не балуй,
ну, отстань же, ради Бога...
обними и пойелуй".
Я к Душе твоей дорогу
проторю, ты не лютуй.
Не скажу я даже Богу...
Обними и поцелуй.
Радость, счастье, недотрога,
начинаются с любви.
Ты, под наблюденьем Бога,
поцелуй и обними.
Ночь темна... меня потрогай.
Твой прекрасен поцелуй.
Всё от нас, а страсть – от Бога,
наслаждайся и балуй.
НЕТ  ПРЕДЕЛА

Восхищенью нет предела –
набираем высоту –
всё в груди похолодело,
прыгнул с ходу в пустоту... –
Земля несётся мне навстречу,
приближаюсь быстро к ней.
Бьётся у меня сердечко
всё быстрее, быстрей, быстрей
надвигается земная
красота... толчок, повис
купол белый, даль степная,
надо мною неба высь.


НИ  КАПЛИ

Натура дура всем известно,
но всё-таки она важна.
Порою так она прелестна,
к примеру: как моя жена,
лицо её – царицы Мира,
иных сравнений больше нет,
она весёлая как лира,
а я – красы её Поэт.

В стихе моём всё натурально.
И это небольшой секрет.
И жест её, столь театральный,
мне дарит маленький портрет.
Она изящество и в жизни,
достоинств разных в ней букет.
В глазах ни капли укоризны
за то, что я её Поэт.


НО  ВПОПЫХАХ

Читать противно! Восхищаться –
преступно в истинных стихах
и выдавать позор за счастье,
и рассуждать... но впопыхах,
вождей превозносить за слово
произнесённое в Кремле.
Как будто не дано иного
Поэту на святой Земле.

Я ненавижу строки восхваленья
преступников идейных лет.
Поэт, по их же повеленью
стихи попали под запрет
и их создатели – Поэты.
Вы ж лучше знаете меня,
что бесполезны все запреты,
за хвост не удержать коня.

Он может по зубам ударить.
Так не старайтесь удержать.
И нечего мозги мне парить,
что не могли вы возражать
той самой вертикальной власти.
которая вернулась к нам.
Не потому ли, что за счастье
считали вы почёт к стихам.


НЕ  ЖЕРЕБЕЦ

Какая грусть – советский Брюсов,
хоть конь, но уж не жеребец.
И всё не так у нас, у русских.
Рассасывается? Нет, рубец
оставленный на теле юном.
Рабочий без потомства конь
свечёй взовьётся ночью лунной.
сверкнёт в его глазах огонь.
Померкнет тут же и печально
везёт он дровни весь в пыли,
достоин гибкого молчанья
в пороке грустной нелюбви.


МНЕ  ЖАЛЬ  ТАКИХ

Поэт, что служит лишь эпохе,
в которой он ещё живёт,
заканчивает очень плохо –
в другой – из памяти уйдёт
и не всплывёт в ином пространстве –
его хваливший умер вождь.
Поэт останется в том хамстве
завёрнутый, как в тряпку, в ложь.

Мне жаль таких Поэтов мига,
их возвеличивших эпох.
Ну вот, опять в кармане фига!
Ну, вот опять тяжёлый вздох!
Поэту нету оправданья
за безответственность и лесть.
Такого нету и в преданье –
терял свою Поэт чтоб честь
всегда быть объективным в малом
на протяжении веков
в стихах не выглядеть усталым,
обязан жить без дураков.

Тем более творить в пространстве,
где в стойло загнан был весь цвет
поэзии российской хамством.
Не должен всё ж терпеть Поэт
всю вакханалию идеи –
пренебрежения людьми.
Пером безжалостным владея,
не надо клясться им в любви

к вождям и прочим президентам
и даже к Батюшкам-Царям,
не восхвалять страны в моменты,
когда числа нет лагерям.
В момент постройки вертикали
Поэт обязан не молчать!
Властители, чтоб место знали,
венком не надо их венчать.


ТЫ  СПЯТИЛ

Письмо Сергею Есенину

                Небо – как колокол,
                Месяц – язык,
                Мать моя – родина,
                Я – большевик.
                С. Есенин

Есенин, ты спятил, наверно.
Твой образ был светел всегда.
Какая же всё-таки скверна
тебя укусила тогда?

Глаза голубые, кудрявый
довольно красивый язык.
Не левый ты был и не правый.
Какой ты, прости, большевик?!

Ты с Музою дружен навеки.
Не надо похабничать, друг.
Какие они человеки
и весь их осмеянный круг?

Осталось всё так же в России –
начальники хуже царя.
И лидер как будто всесилен...
Короче, Сергей, говоря.

Идут по хребтине народной.
Живут на Земле, как в Раю.
Хотят управлять и природой.
И лезут все в Душу мою.

Я их посылаю подальше.
Подачек не надо от них.
Что было, не знаю я раньше.
Таким остаётся до сих

времён... Безусловно, мне горько
читать у тебя им хвалу.
Средь них был толковым лишь Борька.
Как трудно же было ему...

С такою вот сворой чекистов
справляться в Кремле одному.
Но был он в работе неистов,
так быстро сгорел потому.

Сергей, извини за такое
письмо с укоризной к тебе.
Им вывел тебя из покоя –
у нас послоняйся в толпе. –

Поймёшь, как тогда ошибался.
Исправить вот только нельзя...
Россией своей любовался,
в петлю поместили друзья –

чекисты из ранней породы.
Закон им не писан в веках
достались нам только невзгоды,
мозоли на крепких руках.


НА  “бЕЗОТВЕТСТВЕННОЕ”

                Чёрный глаз
                Г. Валов

Геннадий Валов валит валом
свои прекрасные стихи.
Мне весело, Геннадий, стало,
что позабыл про все грехи,
читая вашу гениальность,
я вывод делаю такой:
зачем глагол, прости, модальный,
модельный зуб, да чтоб с фиксой
иль с фиксой... Кто же мне подскажет?
Или сделает опять наскок.
Какая тут, пардон вам, кража?
Я левый бы отдал носок,
чтоб оказаться во Вьетнаме,
пройтись по Нилу в неглиже.
Сижу под солнышком в Панаме.
Опять, друзья, я в кутеже.
Запил на днях и всю неделю
не просыхаю, всем бастрык.
Иду безнравственной метелью.
Я к осуждениям привык.
Не надо мне морочить мозги,
они свихнулись уж давно.
Над головой свистят всё розги.
Кончается опять вино.
На улице погода хуже,
чем в голове моей мысля.
В той искупаться, что ли, луже –
не держит Матушка-Знмля.
Лечу, поддатый кем-то в спину.
Попал подлюка прям в крестец.
Вот поднимусь, по роже двину,
смотрю, какой-то красавец,
а – это, извините, Борька
наш своенравный президент.
Мы в луже встретили с ним зорьку,
он – боров, ну, а я – Поэт.

Спасибо Валову. Геннадий –
толковый малый – гений он.
Ох! как бы с ним и мне поладить.
Стихов-то у меня вагон
и малая к тому ж тележка.
Вот только, кто бы прочитал?
Забита до отказа флэшка –
она одна – мой капитал.
Я – нищий. Не скрываю это.
Сплю на диване в закутке,
но чаще под забором, летом
не нахожу себя в тоске.
Я улыбаюсь, извините,
плюю без фальши на себя,
когда в заоблачном зените
я вижу – корчится судьба.
Ей слава тоже не по нраву,
поступки ей всё подавай.
Пойду и упаду на травы
и под собачий жуткий лай
усну до будущей эпохи,
не стану людям досаждать.
Мои дела, увы, не плохи.
Плохи – просветов не видать.
Геннадий валов вали валом
всё гениальные стихи.
Живёт, однако, за Уралом,
где не в почёте пастухи.
А я пастух и в летнем зное
пою превратности свои,
бываю иногда в запое
я наподобие свиньи.


ВЫПЕНДРЁЖЬ

Выпендрёжь такая штука,
от которой сводит зуб.
То ли грусть, а то ли шутка,
то ль весёлый, то ли груб.

Я понять хочу пространство,
а в кармане только грош.
Где, простите, постоянство,
если всё в округе ложь.

Если есть в селе такое,
то не страшна даже смерть.
Да оставь, Сергей, в покое,
значит, это надо спеть.

Чтоб услышали другие
всю уступчивость судьбы,
где ходили все нагие
беспечальные столбы.

Провода висели густо,
и звенели, как тоска.
Было в песенности грустно,
но послушная рука
выводила строки эти
под метель, пургу, буран.
Были радостны Поэты.
Их я слушал, как баран.

Понимал, что так не надо.
Ну, а как? Не знал, увы.
День безрадостный – награда,
может, даже за труды?

Я себя судить не смею.
Вы осудите меня.
Я подобен снеговею –
вею, мыслями звеня.


РАСПУЩЕННОСТЬ

Разврат царящий на Рублёвке –
распущенность Москвы самой.
И в этом нет моей издёвки.
Есть несогласные со мной?
Конечно, есть, притом верхушка
столичной власти и Кремля.
А что сказал бы гений Пушкин?!
Безнравственно шалить нельзя.

Об этом знает даже школьник,
тем более любой студент,
что аморальна вся Рублёвка,
о чём твердит весь Белый Свет,
что расточительство – преступно –
и аморально же оно.
Сказать вам если совокупно;
виной всему – разврат, вино!


ЗАРОЗОВЕЛО

В пылающий закат осенний
смотрел я накануне дня.
А там – шагал Сергей Есенин
и прогуляться звал меня.
Мы с ним вошли в зарю заката,
нам звёзды улыбнулись вдруг.
Я не хотел домой возврата.
А он сказал, мол, надо, друг!

И снова я сидел у речки,
глядел в осиновый закат,
над нею Путь струился Млечный,
звучал по осени набат.
Трубили ветры верховые,
ходили волны по реке,
за нею мчались верховые
на вороных, но налегке.

Вернулся поздно я в землянку
и стал Есенина читать, –
как будто вышел на полянку,
смотрю... уж начало светать.
И всё вокруг зарозовело,
позолотилось вдруг окно.
И вновь Душа моя запела,
и стало на Душе легко.


ПОМНИ

Я помню истину святую.
О том безрадостно пою.
Я без тебя опять тоскую,
всё потому, что я люблю

Твою неповторимость в Мире,
твою прелестную красу.
Мы рождены с тобой в Сибири;
я – в диком поле, ты – в лесу.

А в чём же истина святая?
Ответить может лишь Поэт.
Она обыденно простая.
А ты, моя, в окошке свет.

И пусть у нас суровый климат,
но нам с тобой и дела нет.
Да! на тебе сошёлся клином
весь безрассудный Белый Свет.

Вот потому я помню это,
вот почему я встречи жду.
Ты недостаточно воспета.
Имею, помни, я ввиду.