Мне все-таки поставлен диагноз – острая сердечная лихорадка. Необходима скорейшая операция по удалению зараженных участков, провоцирующих аллергические реакции в виде затрудненного дыхания, астаматических приступов и неспособности осознавать действительность.
Пол в дешевом кафеле, выкрашенные бежевенькой краской стены, длинные коридоры с кучей дверей по бокам.
Медсестра с пустыми глазницами, оформляющая какие-то бумаги, сует мне расписку, мол, я понимаю последствия операции, иду на нее в трезвом уме и здравой памяти. Рука, занесенная для автографа, замирает на миг, в голове проносятся сотни идей, как попробовать вылечится без хирургического вмешательства. Доктор начинает орать на меня, называет дурой, втолковывает, что дорога каждая минута, что я могу в любой момент умереть от интоксикации чувствами, вот-вот заражение распространится по всему организму и уже будет нечего спасать. Я теряюсь от подобного нажима, рука, дрогнув, оставляет какую-то кляксу на бумаге. Медсестра тут же подхватывает расписку и молниеносным движением вклеивает ее в амбулаторную карту. Откуда-то появляются санитары: сильнейшие в мире руки вынимают меня из джинс и футболки, запихивают в больничную рубашку, укладывают на каталку и везут в сторону маячащей в конце коридора синей двери с горящими алым буквами "ОПЕРАЦИОННАЯ".
Проезжая стоящий на полу горшок с пожелтевшей монстерой, я ощущаю, как меня охватывает ужас. Я начинаю кричать и пытаюсь спрыгнуть с каталки. Хочу объяснить, что передумала, что не хочу чистки сердца, что меня все устраивает, что лучше я через неделю умру, но оставшееся время буду ЖИТЬ. Но руки санитаров сильнее, и доктор уже наклоняется со шприцом к вене…
Рецепты вклеиваешь в мою амбулаторную карту,
все говоришь о необходимости операции.
Как жаль, что врачи не пишут рецепты матом
и прикрывают красивым словом полную ампутацию
слезных желез…
Запах хлорки и щей из кислой капусты. Дезинфекция и здоровая пища в послеоперационном отделении. Больным нельзя есть лобстеров в сливочно-апельсиновом соусе, телячьи отбивные, запивать это все вином и требовать на десерт блинчики с яблоками. Лучше даже не шевелиться – привыкать к отсутствию сильных импульсов, спокойствию и размеренности, безвкусию в еде и безразличию к запахам.
Я здесь уже неделю. В качестве эксперимента пытаюсь заставить себя возненавидеть приходящего каждый день доктора. Он интересуется моим самочувствием, проверяет температуру и наложенный на грудине шов, светит фонариком в глаза, проверяя реакцию зрачков. Я очень хочу испытывать к нему злость и каждый раз перед его приходом стараюсь настроить себя на агрессию. Не получается. Он входит в палату, сухо улыбается, садится на край койки, задает свои вопросы, а я спокойно отвечаю, не находя внутреннего толчка для ненависти. Мне все равно.
…Под левым давно уж не гладкая кожа – шрамы. Смешные узоры, идущие в никуда…
Медсестра с пустыми глазницами три раза в день приносит назначенные к приему лекарства. Она никогда не заговаривает со мной, только ставит на тумбочку пластиковую коробочку с таблетками, стакан воды – и уходит. Было бы логично испытывать к ней хотя бы неприязнь: оплывшая бесформенная масса человека, равнодушная и механическая в своих движениях, она должна вызывать раздражение. Но я ничего к ней не испытываю. Так же молча глотаю таблетки, заливаю их водой и откидываюсь на подушки.
Ты приходишь на девятый день. С непременными апельсинами и цветами. Апельсины мне нельзя, а цветы лишены запаха. Улыбаешься с порога и радостно машешь рукой. Я поднимаюсь тебе на встречу – вроде бы так приличней, чем встречать посетителей лежа. Видимо, я сильно похудела, потому что, обнимая меня, ты шепчешь: "Какая же ты тоненькая!" Да я всегда, в общем то, была не сильно большого размера… Но я молчу, не понимая, что нужно в таких случаях отвечать. Отхожу к окну, присаживаюсь на подоконник и внимательно наблюдаю, как ты наполняешь водой вазу, ставишь в нее цветы, ищешь место на тумбочке между недоеденной тарелкой щей и разложенными уже апельсинами.
Так странно – не чувствовать ничего. Все помнить: как замирало сердце перед прикосновением к твоей руке, как кружилась голова от твоего запаха, как горели глаза, когда я смотрела на тебя. Глаза? Так вот почему у той медсестры их нет! Нет ничего, что волновало бы ее взор! Глаза стали ненужными и потемнели до такого состояния, что стали невидимыми на фоне глазниц. Меня это тоже ожидает? Но даже если и так – какая разница? Все равно мне больше некуда смотреть.
Странно. И не привычно. Ты рядом – я еще помню, как учащался пульс от твоей близости – а сейчас не испытываю ничего. Только ужасно хочется спать, язык еле ворочается, отвечая на твои расспросы о самочувствие. Бессмысленные расспросы, если вдуматься. Что, если я отвечу: "Мне плохо, страшно, я хочу забиться под одеяло и не высовываться наружу, пока мир не станет прежнем, пока это помешательство не пройдет, пока не исчезнут из мира пустые молчаливые люди, пока не вернутся цвета и звуки. Мне больно – вскрытые ребра ни на секунду не дают забыть о боли, сердце под ними немилосердно жжется, медицинские нитки натягивают плоть как крюками". Или если скажу: "Мне нормально. Немного саднит в месте разреза, но не доставляет особых неудобств". При последнем варианте ты ободряюще улыбнешься, может быть добавив: "Ничего, потерпи немного, пройдет". А в случае первого ответа – просто промолчишь. Результат на выходе окажется одинаковым: по-прежнему ни какого конструктива.
Ты немного нервничаешь. Тебе тоже не привычно видеть меня такой тусклой, безэмоциональной. Видимо, пытаешься понять, нравятся ли эти перемены или больше пугают. Не бойся, в жизни нет ничего статичного, все меняется в ту или иную сторону. Нам были необходимы перемены, иначе прошлое осталось бы в памяти известковой накипью.