***
Луна с лимонным фонарём прошла себя наполовину,
Мерцает ртутью водоём, и эхо дразнит лягушат,
А вдоль дороги ветрецы висят на ржавых крестовинах.
Истошно воет чёрный лес, свой хвост оранжевый поджав.
В такую мрачь — в такую ночь скитался маленьким Бодлером,
Мне было около восьми, но я уже подсел на сплин.
В покои скотного двора плелись рогатые химеры,
В полях чернели пауки сельскохозяйственных машин,
И я из дома убегал. Во тьме качался на качелях.
Рогаткой наглым фонарям подбил лиловые глаза.
Сухие травы, в стог сойдясь, напоминали птичий череп.
Июль, закатанный в рулон, желтел, как старый пармезан.
Как всякий истовый птенец, я жил предчувствием полёта.
В стеклянной банке светлячков тащил в панельное гнездо,
А днём осенним у ручья гордился выструганным флотом,
Где над флотилией сучков вершил свой маленький Содом.
Я задирался пред прудом, что на блесну поймаю щуку,
Добыв корягу, говорил, что это — рыба увела,
И узнавал последний дождь по специфическому стуку,
И замерзала до бела его холодная стрела.
Когда ходили по грибы, то вербовал в корзину листья.
— Ну, мама, чем не урожай?
— Ты, что, не понял? Выгружай...
Порой — по праздникам большим — я подавался в гуманисты
И, как советский патриот, предпочитал техасский джаз.
А ночью, стоя у окна, как у большого кинескопа,
Под шум калино-кинолент хотел понять сценарный ход,
Но не разгадан был сюжет, и почерневший аэробус
Строкой воздушной обделял мой поэтический блокнот.
Да, я писал, чтоб не писать. Всё по стандарту: «Люди слепы...».
С карандашом — как нагишом. «Нет, я не этот, я — другой...».
И мой — ещё сырой — мирок развешан был на хлипких скрепках,
Тетрадь, выслушивая речь, мою высушивала боль.
Мне открывалась правда До, но ощутимой стала в После,
Что суша вышла из воды, что пепел вырос из огня,
Раз существует ось Земли, то и во мне сокрыто осью
Кипящий центр-эпицентр — сосредоточие меня.
Я отрекался оттого, что наше время предложило,
Я не скормил мозг «МузТВ» по наставлению Лавэ
И написал, что этот мир — машина, съевшая машину,
Так, к удивлению людей, во мне рождался человек...
Я захотел переводить на свой графито-карандашный
И диалект холодных рек, и скоростной язык грозы.
И с белоснежностью листа не раз сходился в рукопашной,
Пытаясь вычертить маршрут неуловимой стрекозы...
_______
Гнала строфа. Всю ночь не спал. Опять отброшу одеяло.
И — как в колодезную тьму — смотрю в безбрежное окно,
Чтоб погадать на облаках, что мне под небом предстояло:
Куда брести и с кем цвести, сжимая мраморный блокнот.
***