Я был дитё, дитё блокады,
тогда не знал, что люди - гады,
на Пушкинской тогда мы жили,
там, где шпиёна подловили.
Шпиёна тут же застрелили,
его мы долго обходили,
лежал в снегу почти что месяц,
я ночью погляжу, а месяц
желтит шпиёна, жуть, как страшно,
и ухмыляется он важно.
Бабуля, побожись, два раза
ты всем варила суп из мяса,
с костями, кожей, странный запах,
ты говорила, на этапах
и не такое, мол, бывало,
благословляла, наливала.
Ходили сахар красть, конфеты,
а после – наступило лето,
и немцы больше не летали,
листовок кучи не кидали.
А мама падала и даже
так жутко, на пол,
в саботаже
её солдаты обвинили,
забрали, говорят – убили.
Она – ни в чём не виновата,
ушла, как будто так и надо,
а нас бабуля сохранила,
она нас до смерти любила,
а нас детдом забрать собрался,
директор сильно их ругался.
Что люди – гады, мы узнали,
когда газеты почитали,
мол, ни к чему была блокада,
мол, стратегически не надо,
и не нужна была бравада,
смертей миллион – для Ленинграда.
Выходит и моя награда
бессмысленна,
одна отрада, не прочитают те газеты,
кто на снегу легли раздеты…
А пишут, пишут нам шпиёны,
у них лишь шкуры изменёны.
9 сентября 2011 г.
С-Петербург