I
Лежать годами в позе мертвеца --
А всё вокруг живет и шевелится;
Лежать и знать, что сохнет поясница,
Что чахнут мышцы локтя и берца;
И знать, что летом не шагнуть с крыльца,
Не насладиться запахом душицы,
Под куполом листвы не развалиться,
Волной морской не освежить лица.
Терпеть, терпеть, когда проглянет иней;
Терпеть, что не увидишь блеск порош
И зимний лес, терзаясь от бессилья,
Где терн зарянка склевывает синий.
Но если, муза, ты ко мне войдешь,
Отчаяние складывает крылья.
II
Когда б не ты -- под ношей апатичной
Тех годовых колец, что, тело сжав,
Ползут по мне -- то каждый мой сустав
Раздавлен был бы грудою кирпичной;
Ты есть, и злость удавки параличной --
Удел, что не лютей иных расправ,
Но первородство променял Исав
На порцию похлебки чечевичной.
Был заперт царь без пищи и воды
С глумлением в подземные хоромы
Меж кладов, непригодных для еды;
Вот так моя окружена кровать
Рядами полок, где смеются томы,
Что не могу ни слушать, ни читать.
TO THE MUSE.
I.
To keep through life the posture of the grave,
While others walk and run and dance and leap;
To keep it ever, waking or asleep,
While shrink the limbs that Nature goodly gave;
In summer's heat no more to breast the wave;
No more to wade through seeded grasses deep;
Nor tread the cornfield where the reapers reap;
Nor stretch free limbs beneath a leafy nave:
'Tis hard, 'tis hard; and so in winter too,
'Tis hard to hear no more the sweet faint creak
Of the crisp snow, the frozen earth's clear ring,
Where ripe blue sloes and crimson berries woo
The hopping redbreast. But when thou dost seek
My lonely room, sweet Muse, Despair takes wing.
II.
Oh, were it not for thee, the dull dead weight
Of Time's great coils, too sluggishly unroll'd,
Which seem to creep across me fold on fold
As I lie prostrate, were for strength too great:
For health and motion are not all that Fate,
As years go by, continues to withhold;
A yet more noble birthright once was sold
For one small mess of pottage that I ate;
And like that king, who, prison'd underground
In caves of treasure, saw his starving self
Derided by uneatable gold all round,
I fix my hungry eyes where, cruelly near,
Are standing closed, on every mocking shelf,
The books I dare not read and dare not hear.