То был престранный вечер. Беспробудный тоскливый мрак.
Я закатился в случайный бар – безызвестный хмельной кабак,
Что купается в похоти и сигарном дыме.
Я на барной стойке: 2 грога, глинтвейн, коньяк –
Обезумевший и пустой, как однажды в тончайшем Риме,
Где мы также: виски, анис, мартини
надрались, осознав, что плохи дела –
вот тогда ты очнулась, всплакнула и уплыла,
А обида и боль? Я остался с ними.
То был день, что приходит затем, чтоб тебя сломать.
Так вплывает твой образ, кидается на кровать
Обнаженный, в изумительно белых ночных одеждах:
Я не в силах перечить, сдержаться иль убежать –
Только сглатывать, рассыпаясь. Утопая в нежностях и надеждах,
Страсти, голоде, мучительных, диких жаждах,
Закрывая глаза на дыру в груди –
Я не вымолвлю (Боже!): оденься и уходи.
Я сознательно пропадаю. Не единожды. Не однажды.
То был гадкий замысел. Осознанный глупый крах –
Разлагать себя на твоих глазах,
Чья вина лишь в том, что ко мне остыли.
Я опять на черном кромешном дне, и вся соль его на моих губах,
Распивающих слезы из пыльной кривой бутыли:
Если б весточку от тебя, если б вспомнить какими были
Наши встречи, налитые медом и молоком -
а теперь только тени и горький ком,
Что катается в глотке. И в легких. Чтоб не застыли.