***
Такое может статься с человеком...
1987
…В карельской Видлице мы поздно вечером, почти к ночи, беззвездной, теплой, пошли к Ладоге. На крепкий, сбитый песок неторопливо набегали волны. Даль могучего озера была закрыта от нас, светилось только прибрежье.
Берег сплошь был усеян сухим тростником. Мы собрали его и подпалили. Он вспыхивал и моментально прогорал. Я, Колька и Сашка, один за другим, бегали с охапками такой теплой на ощупь и по цвету соломы, ломкой, шуршащей. Вода в свете костра тоже отсвечивала желто-мутным. Мы с Колькой разделись, и пошли навстречу тихим гребешкам волн, совсем не страшным, домашним. Но Колька шел впереди, и я наблюдал, как все больше смыкается вокруг него тьма, а вода теряет свет и становится непроницаемо-темной. Стало зябко. Мы окунулись и вышли на берег.
Всегда необычайно, странно дыхание гигантской, но невидимой тебе водной массы. Ты несколько робко ощущаешь ее присутствие. Небо и великое озеро слились в одно уже в нескольких десятках метров от тебя. Уважительно так поглядываешь в сторону тихого, но всепроникающего шума, шороха, колыхания…
А вода дарила берегу всё новые порции вялого, сырого тростника.
Через пару дней мы будем в Сортавале, и в один из вечеров отправимся на катере к Валааму.
Запомнятся по-рериховски сочно-зеленые овалы берегов на выходе в озеро, позже – ромадинские вспышки каменных островков, с машущими нам руками людьми. «Это остров любви», – торопливо бросил нам Сашка. Искры уходящего солнца горели в каменистых грядах острова. Кристаллы камней ежесекундно, по мере движения катера, переменчиво, прихотливо мерцали нам, как в бажовской сказке. Рдели стволы стройных сосен. Пылал костер. Что-то веселое, хорошее кричали нам молодые пары. Над самой поверхностью воды горело неутомимое солнечное око. Шумели мотор, винты, вода за кормой.
Заход катера в одну из Валаамских бухточек был похож на волшебный сон. Всё окружающее казалось декорацией к немыслимой эльфийской сказке, предании о граде Китеже, сне спящей царевны, восставшей из пучин Атлантиде… В «пленительной сладости» окружающего нас пейзажа стало совсем не слышно звука мотора. Катер шел по узкой звездной воде бесшумно, чуть поплескивая ей, бережно урча. Над самой водой нависали купы мощных деревьев. Их готический рисунок отдавал зеленым, темно-голубым, иногда искрил. Все на катере затихли. Никто не произнес ни звука.
Всеобщее ожидание продолжения сказки было как никогда ощутимым.
Его прервало явление с правого борта катерка монастырских стен. Мы пристали к берегу. Пассажиры тихо залопотали что-то и, вполголоса переговариваясь, стали подниматься к монастырской гостинице.
К сожалению, наши планы двухдневного пребывания на острове не осуществились. Еще ночью мы узнали, что катер наш не задержится и по каким-то причинам уйдет в Сортавалу рано утром. В утренних сумерках мы сели на велосипеды и покатились по тропам, аллеям Валаама. Поднимались на верхотуру реставрируемых церквей, храмов. Жадно всматривались в холодные гигантские каменные лбы островков, отражающих рассветное утро, в необъятное металлическое свечение Ладоги, в занимающиеся под нами и быстро рассасывающиеся воронки туманов. Вслушивались в тишину не постигнутого нами острова.
Мы как будто единожды коснулись тайны великой, таинственной музыки и больше никогда и нигде уже не слышали ее, но недослушанной, недочувствованной она была еще лучше, сохранив глубину и недосказанность. «Виниловый диск» ее до сих пор младенчески чист и хранится в шуршащем время от времени конверте моей памяти.
***
Лето 2010 года
…Пока мы были в Карелии, приезжал Сашка . Маша, дочь, его выгнала. Переночевал только одну ночь. «И до такой степени может измениться человек!» Как там у Гоголя? А впрочем менялся ли Саша так уж сильно?
Познакомились мы в Слободчиково. Он окончил Петрозаводский университет, стал зоотехником (с какой малины и испуга!). Приехал в Ленский район. Работы пуще огня боялся. Особенно же людей на этой работе: простых, пьющих, курящих, матерящихся мужиков. Скукоженный и жалкий шел на работу. Приходилось и выпинывать его, фигурально, конечно. Так и вижу его, опустившего плечи, под окном, в метели, бредущего на разнарядку утреннюю.
Тянулся к людям чистым, интеллигентным, культурным, но как Ионыч, кончил брюзливостью к большинству из них, вообще к людям. А люди избегали его: за занудство мертвящее, за бездеятельность, за «слова», «слова»…
Нигде не прижился, нигде не смог долго проработать. Прерасный вариант представился с Кивачем. Была возможность устроиться там. Как раз по нему: отчужденная, в общем, от людей… Ходи по лесам, дыши свежим воздухом, наблюдай, созерцай…
Теперь ходит от монастыря к монастырю с какой-то крайне неприятной набожностью, сочетающейся с утробным эгоизмом, ленностью, брюзгливостью, с отталкивающей нетолерантностью. Никому не нужен. Никому.
Была в Сортавале хорошая комнатка в общаге. Проигрыватель, диски замечательные. В лучшие годы привозил мне прекрасные альбомы, за что ему до сих пор благодарен. Теперь все имущество помещается в бродяжной большой сумке, в которой челноки перевозят товары. Да ведь дело не в сумке! А в тайном сознании избранности, спесивом отношении к людям, высшей степени брезгливости к кошкам, собакам, детям, боязни людей – при полной духовной изношенности собственной.
***
Осень 2011 года
Один из монастырей Вологодской области. Отчетливо вижу:
...Мягкая рука! Мягкая ладонь – вот меня что должно было насторожить еще тогда!..
…Он нетерпеливо и как-то уж очень заметно беспокоится, чтобы скорее остался в монастырской комнатке один. В мимолетном броске взгляда выходящих работников не прочесть ничего. В их неторопливом и молчаливом исходе, пожалуй, тщета: с новым насельником сойтись нельзя. Не хочется. Не хорошо.
– Слава богу… а то и поесть нельзя… ну…
Полные щеки в красных и фиолетовых нездоровых разводах.
Мягкими руками, покрытыми черным волосом, он лезет в большую челночную сумку.
– Гд-е-е тут у нас буты-ы-лочка! – неожиданно игриво и по-бабски пропевает он.
Маленькие глазки, затерянные в «наличном» мясе, нет-нет да тревожно и косятся в сторону двери.
Безобразному флегматизму движений аккомпанирует нетерпение, сосредоточенность на жратве и выпивке. Мир наглухо перекрыт. Только уши чутки – ловят любой шорох за дверьми.
Короткие влажные пальцы взламывают хлеб, нож похабно взрезает жесть банки с рыбными консервами.
Он долго-долго держит на свет зубья вилки, подносит ее к носу, втягивает воздух, шевеля густым волосьем в ноздрях. Бледным мизинцем, его матовым ногтем сковыривает только ему видную грязь.
Он жрет, сопит шумно и мягкими подушечками пальцев левой руки что-то всё время загребает со стола, сгребает в невидимые кучки, ворошит. Неприятно думать, что тебя может коснуться это копошение. Трудно представить на вялой его пятерне чью-то любимую или дружественную руку. Пальцы слепо и брезгливо, старчески ощупывают девственный мир стола, чистенькой клеенки, перебирают катышки непорочного хлеба.
Консервы и водку он поглощает утробно и эгоистично, как сурок, утащивший в свою нору добычу. Несколько раз неприятно, с затянувшимися паузами опрокидывает остатки содержимого банки в рот. Замирает в апогее горлышко, заросшее волосками, пыхтение возрастает, к нему добавляется причмокивание...