Л.М.
Не люблю осень. Ни раннюю, ни «золотую», ни Болдинскую, ни пушкинскую, ни позднюю, ни даже шевчуковскую. В чем ее прелесть? В чем притягательность грани между жизнью и смертью, гранью, когда ты уже не тут, но еще не там? В чем обманчивость мига, когда ты находишься на вершине своего существа, как над стеной, за которой виднеется то, что никому на этом свете увидеть неподвластно, за которой явственно проглядывается смерть, и ты видишь ее, как самого себя в зеркале? В этом притягательность самоубийства, мазохизма и осени. Именно поэтому я и не люблю осень.
А еще я ненавижу листопад. Именно ненавижу, он раздражает меня, пожалуй, больше всего во время осени. Одно дело, когда в каком-нибудь романтическом голливудском фильме, в редком лесу – обязательно редком – на золотой поляне, при свете пробивающихся через рыжую листву солнечных лучей, кружатся под непрерывно падающими картонно-компьютерной листьями главные герои. Он – обязательно с мужественным лицом, легкой двухдневной щетиной, в осеннем черном кашне, длинном пальто, с зонтом-тростью и выражением счастья на лице. Она – с романтическим каре, в длинной замшевой куртке, шелковом шарфике, с улыбкой до ушей и горящими от счастья небесно-голубыми глазами… Да, все это прекрасно и так знакомо…
Совсем другое дело, когда ты возвращаешься домой с другого конца огромного равнодушного города, дворами, вдоль трамвайных путей, и ветер вырывает из твоих рук зонт, срывает с тебя шарф, а в лицо тебе летят мелкие брызги грязного холодного дождя. И вот тогда-то и начинаешь ненавидеть мокрые ржавые листья, прилипающие к твоему пальто и щекам, этот символ медленной смерти всего живого. Как будто я не видел смерти, и все живое считает своим долгом снова напомнить мне о ней. Этот ужасный листопад как корабль, полный женщин и детей, мгновенно тонущий за твоей спиной, как сосед по палате, медленно задыхающийся от тяжелой болезни. И все живое считает, что я уже забыл все это, и снова тычет мне в лицо этими листьями. Как бы радовался я, если бы не было вовсе этого листопада, а листва в одну ночь попросту исчезала с деревьев, не оставляя никаких следов…
И почему-то даже из-под колес трамвая брызги летят на мои брюки. Рельсы, лежащие в лужах, встречаются только в этом городе. Осенние пальто, болтающиеся на ветру телефонные провода, холодный, пронизывающий до костей ветер, стены серых хрущевок-тюрем – и все это уже заранее рассчитано на зиму.