**********
Повествование из дневника **********
25 августа
Вот опять мелькнули годы - мгновения. Как вспыхнувшая зарница - «радость» революции. И революция эта окрещена народом громогласно - «перестройка». И сейчас же тьма, грохот, кровь и - последнее молчание.
Тогда время остановилось в нашем, бывшем некогда шумным, тихом доме.
До полного душевного раздевания понимаю: наступило тяжёлое время. 1991 год.
Вбегаю по гнилой лестнице в дом, родной и единственной. И ты у меня тоже - единственный. Но ты не понимаешь, как дорог мне и я опять едва успеваю. Снимаю с тебя петлю уже третий раз. Я устала тебя убеждать в том, что, мол, выживем, что вместе мы - сила. Но сама понимаю, что говорю полную чушь. Вынимаю из кармана и кладу на стол пять тысяч рублей.
« Вот. Продала кольцо. Золотое. Можно купить булку хлеба и… макароны. Так что жить будем, сыночек, будем, назло этой власти… Назло всем, слышишь, всем…выживем», - я захлёбываюсь слезами и обнимаю тебя. Ты - нем и дик. Но я уже привыкла к этой бессмысленной неизменной мимике.
Но на этом инциденте я стараюсь не делать акцента и считаю нужным продолжать жизнь не смотря ни на какие перипетии .
Вчера мой коллега-журналист застрелился, владелец издательства позавчера повесился. И всё это из-за той статьи которую написал Миша и которую они, смелые, опубликовали. В статье - живая правда. Но сановные лица власти правду прикрывают, громовержено заявляя с экрана о «новой жизни» граждан и призывая не участвовать в митингах и манифестациях. Премьер-министр В. Павлов приостановил деятельность газет и СМИ вцелом уже как неделю.
Так называемая «шоковая терапия» - налицо. 21 августа в Москве был подавлен путч, была сломлена глотка народа, кричащая: «Смену власти!». Тогда, в этой воронке народного правосудия погибла моя сестра и её муж. Завтра - похороны. А ведь они были трудоголики: работали в науке - день и ночь. Подумать только - профессора, кандидаты, лауреаты международных премий, лишившиеся огромных денег (государство банковские счета - «заморозило»), выброшены за борт жизни.
Полемическая злость меня душила. Но я, некогда известнейший публицист, а теперь тоже лишившаяся работы и денег, была не в силах что-либо сделать. Любой неверный шаг с моей стороны мог очень дорого мне обойтись.
Легализированное общество стало полуподпольным, диким, голодным. Этого добилось наша власть. В отрепья превратилась наша страна. В стоеросовое захолустье.
Я иду в ларёк на окраину Москвы (там очереди меньше) в надежде добыть что-то съедобное (надежда - умирает последней). Стою три часа под открытым небом и покупаю три буханки чёрного хлеба, килограмм макарон и ( как повезло-то!) полкилограмма колбасы, что - небывалая редкость.
На обратной дороге считаю долгом зайти к подруге. Узнать что, как.
Оказывается - никак. Вернее - как у всех: ощущение голода, темноты, холода, безысходности.
Захожу, а она - окурки собирает…Болеет…Муж от нервного срыва слёг… Ванька, сын, умер…
Не удивляло. Ничто. Прежде ужасное, не удивляло: теперь всё казалось естественным. У всех, кажется все умерли, или же все - на грани. Все, кажется, подбирают окурки…
Не удивляло и то, что кто-то на наши деньги, на деньги народа открыл бизнес, организовал дилерскую компанию или же просто перевёл деньги на счёт в Мальдивы. Удивляло единственное - что кто-то не спился, не укололся, не иммигрировал.
Я отдаю Ольге (подруге) хлеб. Ей - некогда выйти, купить что-нибудь да и не на что.
Постарела она сильно, исхудала. Воспаленные глаза словно пытаются вспомнить меня,. Белесые губы шепчут: « Кончено, Ада, всё, кончено…». Она схватилась за спинку стула и упала наземь.
Так закончился ещё один день.
30 октября
Не хочется петь вакхические песни в хламидах и венках. Но так тошно на душе, что нет сил больше. И пишу я тоже - от безысходности. А может мне заняться нумизматикой? Всё одно - на улице сплошной эксцесс, все - срываются с грохотом в такие тартарары, что и костей не соберёшь.
Дико тошно.
Я собираюсь сдать самое ценное, что осталось - семейное колье с изумрудами. На тысяч пятнадцать потянет, думаю. И ещё не ношенные японские туфли - тоже тысячи три. Тоже - деньги.
Я подхожу к тебе, Миша. Спрашиваю, что лучше - картошка или мука? А ты вдруг говоришь: « А давай уедем, мама. Оставим всё, бросим и уедем куда-нибудь, а? Пока не поздно, давай это сделаем?!»
Я путаюсь, не знаю что и сказать.
3 декабря
Нет. Я больше не могу видеть в этом телевизионном ящике наглые лица бюрократов, чиновников и прочих. Я не пишу на них пасквиль, не раздуваю шумиху, как это делают многие мои коллеги. И я не кричу громовержено с критикой в адрес правящих. Я уеду из этой прокаженной страны и не прощу ей того, что она отняла у меня.
Просто мы все стали мёртвыми костями, на которые идет снег.
Просто время остановилась. Замерло. Затихло.
Об остатках, - рудиментарных, - человеческих чувств в моей сожжённой душе я не скажу ни слова. В последнее время я полюбила каждый трепет жизни, хватаюсь за него, чувствую, верно, что жизни немного осталась.
А всё потому, что без Миши жизнь - сплошное лицедейство. Но я люблю её. Даже тогда, когда ледяные воды поднимаются к сердцу настолько близко, что тяжело дышать.
И пройдут ещё месяцы - как годы. Как мгновения…