Я Пушкина знаю по взору
лет двести, наверно, уже,
по русскому с нами позору,
лежащему где-то на дне
за глупость цензурных упреков
по адресу лёгких стихов,
вскрывающих сонмы пороков,
общественно злостных грехов.
Мы с Пушкиным, часто встречаясь,
судачим о жизни в Москве.
Его угощаю я чаем,
приносит он мёд в рукаве.
Мёд бронзой стекает в стаканы
расплавленной в пламени свеч.
Друг другу читаем романы,
потом их бросаем мы в печь.
Горят превосходно... без дыма.
И снова садимся писать
раз десять, однако, за зиму,
иль может раз двадцать по пять.
Стихи – бесконечность, забава –
слова рифмовать в тишине.
Накинув бестактности саван,
качаемся мы на волне
успеха в осенние будни,
по праздникам редких удач.
И глаз расплываются студни,
над нами витает палач.
Мне Пушкин дает указанье
сходить к Юдалевичу, и
спросить, где стоит изваянье
литое, где пламя свечи
колеблясь, его освещает
в ночной и дневной полумрак.
"Не знаю..." – не вдруг отвечает,
подумав и сморщившись Марк.
Мы снова сидим и гадаем,
понять нам, видать, не дано,
в печаль с Александром впадаем,
идём, как подлодка, на дно,
лежим, отдыхая, на грунте
в солёной воде, как рассол,
над нами хохочет Распутин,
а Путин до лампочки зол.
Опять мы мечтаем о счастье
роман о любви накропать,
где люди в машинах не мчатся,
а с книгой идут на кровать...
...читают всю ночь о печалях
и радостях солнечных дней.
Смеются и плачут в начале,
хохочут всё больше над ней –
над жизнью сурового края,
где Пушкин с Сорокой ведут
рассказ и, слова подбирая,
стихов полотно создают.