Свет огненный – оранжево-карминный.
Гуашь и смальта. Краски на меду.
На прошлое наступишь, как на мину.
Я пошатнусь… И всё-таки пойду.
Аллея тишины. Мы здесь молчали,
перечеркнул всё траурный кортеж.
И тополя людей не замечали.
Они стояли молча. Без надежд.
Вот камень. Вон скамья под дубом справа.
Разлилась осень желчью на всю весь.
Мне нужно только слово, а не слава.
Гремучий мир, ну помолчи хоть здесь!
И отзвук левитановских пожарищ
склонится над серебряным ручьём.
И что-то я пойму, в былом пошарив,
к Аллее Тишины прильну плечом.
И что кому, и что с того, что снова
в трясине безрассудства гибнет суть?..
Аллея Тишины есть у Толстого,
но это же его по ней несут…
А как хотел он тишины на деле!
Мозг содрогался, загнанный, как лось,
а как при жизни все семь дней недели
сомненье на душе его толклось!
Вот мудрый лоб и щёки, как пергамент.
Сперва: всю грязь на голову, всю тлю,
богами допекать, морить долгами,
крючком вязальным затянуть петлю.
Злорадствовать! Угробить сердце – на тебе!
Цензура всё задушит, всё убьёт.
В церквушках сельских верещать анафему,
мол, графа чёрт за бороду скубёт.
– Распять его, терзать, – кричат фанаты, –
чтоб внемлющим был. Нем, как половик.
А после всё – святыни, экспонаты.
Стол, книги, лампа, ручка, черновик.
Тот дуб. Тот граб. И тот приют молчанья.
Тот чёрт. Тот граф. Та бричка. Эта гать.
Та станция. Вагон. И на прощанье
его слова: «Догонят… убегать...»