Как звереныш сиротсткий, в убогом углу пригретый,
Жадно ела, в глаза не глядела, дышала мелко.
Опрокинув свою, воровала с моей тарелки,
Щерясь хищно под тенью руки, не всерьез воздетой.
Не пришла, не легла, не прижалась нутром скулящим.
Лишь с презреньем косилась с угла, и тогда казалось –
Моя нищая нежность, увечная эта жалость
До смешного нелепы пред злобой ее болящей,
Настоящей, вопящей, как медленных казней муки,
Как изъятие сердца, как съятие теплой кожи...
И светлейшая радость казалась пред ней ничтожной.
И любое из счастий казалось скучнее скуки.
Этой болью хотелось болеть и хотелось злиться!
Пусть – давиться щемящей тоскою немого зверя,
В безответность ломиться кровавым комком, но верить,
Что безмолвному тоже дано чем-то в мир излиться.
– Чтоб не спиться, не спятить, чтоб мне на ночной дороге
Пусть – одной, но не быть одинокой, не выть от ветра, –
Дай любви научиться такой, что не ждет ответа.
И спасенья не ждет. И на зло – не боится Бога.
– Хорошо говорить, коль имеешь язык да зубы, –
Усадила на стул и сказала: – Давай учиться.
И глаза мне проткнула свистящею тонкой спицей.
И циганской иглою заботливо сшила губы...